Это не только история любви, это особого рода мистерия смерти.

Борис Юхананов

Не всё им подвластно,

Небожителям. Смертные ближе

К бездне. И потому ими

Совершается поворот.

Гельдерлин. Мнемозина

Писать об «Орфических играх» было непросто. Зарождение новых форм в искусстве не в последнюю очередь подразумевает появление нового языка и нового художественного мышления. Существует ли сегодня возможность заговорить о мистерии на языке театра? Способны ли мы вскрыть какие-то глубинные механизмы, освобождающие нас от гнета собственного незнания, и проникнуть туда, где происходит рождение новых театральных форм? И если мы отвечаем утвердительно, то должны говорить о театре, который дает возможность выйти за рамки привычных представлений и пережить опыт “путешествия по запретному”. Театр, желающий во что бы то ни стало лишь понравиться своему зрителю, никогда не покинет привычного топоса. Он замкнется в тесной коробке своего пространства и не покажет, как высоко можно было взойти и на какую опасную глубину можно было погрузиться. Чтобы заговорить на языке мистерии, театру нужно вновь стать местом встречи бога и человека, пространством эпифании. Когда Арто хотел “впустить метафизику под кожу”, он призывал увидеть в зрителе существо, переживающее постоянные метаморфозы. В театре возможно всё: погружение в мрачные глубины Тартара и вознесение на божественный Олимп, похищение венка Персефоны и лицезрение Изиды, пробуждение крови, томящейся от жажды превратиться в ихор (нетленную прозрачную кровь богов) и странствие по чертогам Аида.

В свое время меня заинтересовала роль рассказчика в древнеиндийском театре (Сутрадхара), неизменно выступавшего как проводник и комментатор. У Сутрадхары было множество драматических функций, среди которых мое особое внимание привлекла следующая — поддерживая прямой контакт с публикой, он давал религиозные, этические и прочие комментарии в ходе сценического действа. Сутрадхара — это своего рода жрец. Почему меня так заинтересовала эта фигура? По той причине, что в «Орфических играх» есть фрески с моим мифопоэтическим или философским комментарием, и теперь мне не остается ничего иного, кроме как продолжать этот узор. Об «Орфических играх» я буду говорить как философ, комментатор, наконец, как непосредственный участник этого незабываемого путешествия.

Масштабные замыслы всегда поражают воображение. Разве не захватывает дух от театра Памяти Джулио Камилло, Сфорцинды Филарете, плана идеального города Дюрера, “Мистерии” Скрябина, “Книги” Малларме, которую он именовал “орфическим истолкованием Земли”, театральных проектов Матеуса Кюсселя, где боги и люди, небесное и земное обретают сценическое бытие? Замыслы такого порядка, как правило, редко получали возможность для своего воплощения. Тем более удивительным кажется то, что сегодня, в эпоху, когда способность масштабно мыслить, кажется, и вовсе иссякла, и люди привыкли довольствоваться полумерами, рождается совершенно уникальный проект. Рождается не только как абсолютно новая театральная форма, но и как парадигма, модель, образец, который, я уверена, изменит судьбу современного искусства. Борис Юхананов создал и воплотил проект, аналога которому нет.

В самом сердце «Орфических игр» лежит миф об Орфее и Эвридике, а также вдохновленные им тексты Жана Кокто («Орфей») и Жана Ануя («Эвридика»). Евгений Головин писал: «Любовь Леды и лебедя, борьба Геракла и Антея, троянская война богов свершаются на другом уровне бытия, до нас же доходят лишь земные эманации, которые каждое поколение толкует согласно ‘духу времени’”. Смерть Эвридики и спуск Орфея в Аид так же имеют отношение к другому уровню бытия, и в случае с “Орфическими играми” мы имеем дело не с попыткой реконструкции древнего мифа, а с опытом глубинного проживания архетипических мифологем (катабасис Орфея, мистерия смерти и воскрешения, дионисийское разрывание Орфея вакханками и др.), с созданием нового мифа. Мифа, рожденного в результате орфического путешествия, в которое отправились 100 учеников МИРа-5 (Мастерская Индивидуальной Режиссуры) во главе с Борисом Юханановым. Кроме того, это стало опытом сакрального прочтения произведений Кокто и Ануя, полетом художественной интуиции, без которой невозможно никакое приближение к мифу. Сквозь участников “Орфических игр”, переходя из одного времени в другое, из одного пространства в другое, жили Орфей и Эвридика. Каждый ощутил на себе суггестивное воздействие этих архетипов, выступая одновременно в роли творца и творения, создателя мифа и его непосредственного участника.

Попадая в пространство “Орфических игр», исполнитель-мифотворец, оказывается в неизвестном ему мире, где перестают действовать привычные законы. Это пространство бесконечных метаморфоз. В одно и то же время в нем могут появиться две или три Эвридики, на которых по закону судьбы обязательно обернутся два или три Орфея. В этом пространстве тот, через кого только что жил жрец Солнца, способен обернуться Лошадью, диктующей своему двойнику буквы инфернальной азбуки. Здесь душа Орфея может воплотиться в небесном звуке, заставив лебедей рассекать воды ледяной реки Стикс, а скалы — породить людей, которые в своей медитативной медлительности будут перемещаться по всей обители Аида. В этом пространстве бросают вызов судьбе и попирают смерть, рассказывают одни и те же истории, но всякий раз другими словами. Здесь встречаются боги и люди, даймоны и роботы, менады и фавны, прошлое и будущее.

В этом Орфическом путешествии зритель получает роль созерцателя, свидетеля. Древнегреческое θέατρον (театрон) означает «место для зрелищ, театр». Это слово произошло от глагола θεάομαι (теаомай) — «смотреть, видеть, созерцать». В том числе, «созерцать умом». Этимологически θέατρον близко к слову θεωρία (теория), которое, как указывает Фестюжьер, изначально соотносилось с идеей зрения, созерцания. Более того, перипатетики связывали первую часть этого слова со словом θέος (теос), что означает «бог». Римляне гораздо раньше, чем греки, закрепили за словом «созерцать» (contemplare) религиозное значение; созерцать трактовалось, как восхищаться великим храмом (temple), то есть, миром. В этом смысле театральное искусство есть искусство теоретическое. Это следует понимать таким образом: театр — это место созерцания и проявления эйдосов. Театр — та ступень, те врата в промежуточный мир, где совершается встреча божественного и человеческого.

Когда мы попадаем на территорию мифа, мы начинаем переживать мир по-другому: мы обретаем перспективу, которая выходит за пределы антропоцентрической точки зрения. Мирское время обнаруживает себя в точке пересечения с временем мифическим, плюрализм искусств уступает место стремлению другого рода, а именно собиранию, единству. Речь не идет о вагнеровском Gesamtkunstwerk. Несмотря на всё величие этой идеи, ей недостает той вертикали, которая восходит от настоящего момента к домистериальной древности, где обнаруживается исток как самой мистерии, так и театра. Идея Театра Полноты Бориса Юхананова (воплощением которой можно назвать «Орфические игры») подразумевает формирование нового художественного мышления. Принято считать, что театр произошел из мистерии. Борис Юхананов говорит, что, напротив, мистерия произошла из театра, Театра полноты: «От давних цивилизаций, вообще сгинувших в исторической глубине, остался, как вершина этих цивилизаций, театр — тот самый Театр полноты, разложение которого на протяжении тысячелетий и определило развитие современного искусства в обликах его дифференциации. И к концу 19 века разложение Театра полноты — а первой стадией разложения были мистерии — завершилось. И миссия сегодняшнего театра, располагающегося на путях новопроцессуального искусства, — приготовить пространство для возвращения сюда театра древнего, а в то же время и абсолютно нового. Театра полноты, в котором все виды искусства, измельченные до микроскопических элементов, опять соединятся в единстве».

«Орфические игры» — это шестидневное грандиозное действо: 12 спектаклей, 33 эпизода или фрески. Шесть дней «Орфических игр». Шесть поколений богов в орфической теогонии: Фанес, Ночь (Нюкта), Уран, Кронос, Зевс, Дионис. 12 спектаклей, 12 ступеней орфической космотеогонии. Подзаголовок «Панк макраме», с одной стороны, отсылает к особому типу сознания, преисполненного чувством ничем не стесняемой свободы, а с другой — к «искусству плетения», издавна имевшему мистическое значение. Это сплетение и эпизодов, и времен, и искусств, и смыслов. Написание этого текста для меня также особого рода макраме, куда вплетаются и мои воспоминания.

ИГРА I

Ожившая картина «Остров мертвых» Беклина, ставшая источником вдохновения для сценографа-алхимика Ивана Кочкарева, обретает новую жизнь и становится неотъемлемой частью ландшафта Аида, куда предстоит спуститься Орфею. С финикийского это имя означает «исцеляющий светом». Свет имеет в «Орфических играх» важное значение. ЭйДжей Вайсбард буквально «живописует светом», придавая каждой фреске особую глубину.

По водам реки Стикс, подобной черному зеркалу, плавают лебеди. Их крики вливаются в музыкальную среду, созданную талантливыми современными композиторами: Дмитрием Курляндским, Кириллом Широковым, Владимиром Горлинским. Скалы расступаются, и порожденные ими люди танцуют свой «каменный танец», вынося на сцену столики и стулья. Аид переживает свою первую метаморфозу, превращаясь в вокзальное кафе, где герои пьесы Жана Ануя, раздваиваясь и мерцая, увидят причудливый показ мод.

Трудно избавиться от мысли, что за загадочный зеленый напиток постоянно пьют обитатели Аида. Было бы слишком предсказуемо заполнить бутылки кровью, оглядываясь на «Одиссею» Гомера, где тени обретали голос и память, только испив этого жертвенного сока. Вспоминается, что писатель Густав Майринк называл царство мертвых «изумрудной страной Персефоны», а философ Ницше упоминал «изумрудную красу Диониса» и «изумрудный экстаз».

Самым запоминающимся, пожалуй, является финал: безмолвные люди-скалы привозят Орфею (Игорь Макаров) укрытое полиэтиленом мертвое тело Эвридики (Мария Дорогова). Он выпивает бокал вина, затягивается сигаретой, а затем достает ножницы, чтобы разрезать прозрачный покров, скрывший труп возлюбленной, и преисполненный отчаяния, вскрывает живот Эвридики, чтобы выесть ее изнутри. Орфей поглощает Эвридику, вбирает мертвое в себя — живого, потом поднимает девушку, заключает в свои объятия и медленно танцует с ней последний танец. Даже когда она оживает, Орфей не прекращает ее есть. Вместе они уходят туда, где жизнь уже неотличима от смерти.

ИГРА II

Орфей и Эвридика предстают пациентами психиатрической клиники. Пока уборщица (Калерия Демина) ведет непринужденную беседу со своим ухажером (Михаил Керч), не считаясь ни с какими человеческими представлениями о мире по начищенному до блеска полу плавают лебеди, люди-скалы перемещают менгиры, а озорной фавн играет в догонялки с Орфеем и Эвридикой. Поэт произносит клятву, а за его спиной плещется зловещий Стикс. Греческие боги трепетали перед этой рекой. Клятвы, данные Стиксом, нельзя было нарушать даже богам. Бедным людям повезло еще меньше. «Поклянитесь, что вы никогда меня не бросите»…

И вот Аид уже принимает очертания комнаты на вилле Орфея (пьеса Кокто). Пара инопланетных существ совершает вращательные движения и сообщается друг с другом при помощи ритуальных жестов. На красном диване сидят Орфей (Игорь Макаров), Эвридика (Алина Котова) и Лошадь (Ваган Сароян). Здесь мы видим другую Эвридику — дерзкую, смелую, бросающую вызов. Каждая интонация, каждый жест выдают в ней бывшую вакханку. Не зря к ней так льнут появившиеся вдруг менады в леопардовых костюмах. Орфей внимает Лошади, которая приносит ему фразы из самой бездны.

В пьесе Жана Кокто «Орфей» фигурирует белая лошадь. Издавна лошадь связывают с хтоническими силами, она — воплощение первобытного хаоса. Это Психопомп, посланник богов, заупокойное животное, переносящее умершего в мир теней. Однако у Кокто это не просто белый конь (а белых коней древние греки приносили в жертву), а конь с человеческими ногами. Именно такой конь, по легенде, предсказал Цезарю, что он завоюет власть над целым миром.

Хотелось бы также отметить, что лошадь связывали с даром прорицания. В «Илиаде» Гомера лошадь произносит зловещую речь, озвучивая для героев слова покойника, когда его везут хоронить. Орфей у Кокто получает пророчество из бездны — лошадь передает ему фразу: «Жена Орфея Преодолеет Аид». В фильме эту фразу Кокто заменит на энигматичную формулу: «Птица поет с помощью пальцев».

Возможно, многие из вас замечали, что появление лошади в художественном произведении зачастую является предвестием катастрофы, гибели, приближения смерти. В романе Альфреда Кубина «Другая сторона» видение истощенной белой лошади предстает перед главным героем незадолго до кончины его жены. Вспоминается и сон Раскольникова об убийстве лошади. Не зря лошадь соответствует Аркану XVI Башня. В «Сатириконе» Феллини пораженные ужасом белые кони выступают как предвестники гибели Древнего Рима. В «Твин Пикс» Линча белая лошадь является Саре Палмер перед самым убийством ее племянницы Мэдди.

«Эта лошадь погружается в мою ночь, подобно пловцу, и приносит мне фразы, худшие из которых великолепнее всех поэм на свете! Все свои стихи я готов отдать за одну из таких фраз; я слышу в них самого себя, как, прижав к уху раковину, слышишь море». (Ж. Кокто. Орфей)

В следующей сцене Лошадь приходит в образе молодой девушки (Мария Дорогова), и она больше ничего не диктует — сама Смерть (Анастасия Соколова) решила показать представление. В компании двух спутников, Рафаила и Азраила, эта веселая дама в пышном розовом платье и парике, пускается в чистую импровизацию. Эта Смерть обаятельна настолько, что вызывает не страх, а улыбку. Она оставляет место т.н. «ритуальному осмеянию смерти», которое в древности позволяло не просто победить смехом то, что вызывает у людей страх, но прежде всего «задобрить» Сакральное. Когда Смерть обрезает ниточку и воздушное сердце устремляется ввысь, Лошадь падает замертво. Со стороны Смерти сей «сюрприз» выглядит как сущее баловство.

ИГРА III

Спальный район, знакомые однотипные многоэтажки. В Аиде может быть все что угодно. Царица Ночи (Денис Прутов) — андрогинное существо с кокошником на голове и множеством грудей, как у Дианы Эфесской. К ним припадает зеленое существо непонятной природы. Голос Светланы Сатаевой приводит в движение многоэтажные дома, между которыми плавает лебедь в противогазе. Над зданиями появляется Эвридика (Ада Карина) с красным мечом исполинских размеров. Эртебиз, превращенный в летающий объект, кружит над домами, пока Орфей (Ваган Сароян) ищет свой паспорт. Сцена заканчивается оргазмом эксцентричной пары.

Здесь же затерялся новый Орфей (Юрий Васильев), получивший весть от Эртебиза — Эвридика находится в царстве смерти. По водам Стикса плывет маленькая ванночка, в ней — букет белых роз. Легкая, почти прозрачная Эвридика (Катя Логинова) опускается перед ней на колени и любуется розами, прежде чем разбросать их. Невесть откуда взявшийся демон (Евгений Даль) собирает розы в букет. Орфей входит в зеркало и отправляется в царство смерти вслед за своей возлюбленной. В мифе о разрывании Диониса титанами зеркало играет важную роль. Когда младенец-Дионис любовался своим отражением в зеркале, титаны, намазав лица белым медом, подкрались к богу и тартарейским ножом растерзали его на куски. Бог растворился в мире и проник во все части мироздания.

Вода становится звуком. Теперь Аид обращается в акватическое пространство. Вода — первоначало и материнское лоно всех вещей. Первобытная недифференцированная субстанция. Один из алхимических афоризмов гласит: «Простаки заняты огнем, философы водой». Звуки капель, всплеск волн сопровождают и сосредоточенное вслушивание Орфея в пророчества лошади, и его ссоры с Эвридикой, и приход Эртебиза, и смерть Эвридики от яда вакханок. Другая Эвридика (Анна Хлесткина) выходит со стаканом воды и прибавляет к акватической музыке новые звуки, задерживая воду в своем горле. Вода умеет шептать и кричать. Женский голос оглашает пространство рассказом о сотворении мира. Из темноты выступает еще одна Эвридика, которую дожидается заключенный в аквариуме Орфей. Отчаянно моля о помощи, он, утративший понятие, где его тело и где его пророчествующая голова, получает не ответ, а поцелуй.

ИГРА IV

Ритуальное приуготовление к древнему свадебному обряду. Жрицы в белых платьях (уже не охваченные безумием менады!) расстилают простыню, и сцена превращается в огромную кровать. Орфей (Алексей Алексеев) и Эвридика (Вера Романова), пребывающие в блаженстве неведения, затеяли любовную игру. Здесь, в этом гостиничном номере, на этой самой кровати, побывало так много пар: красивых и уродливых, толстых и худых…Их тени будто и сейчас продолжают извиваться в любовной лихорадке, как призраки, что предвещают беду. Обольстительная Эвридика, то скользящая по простыне как змейка, то издающая рык пантеры, еще не познанная Орфеем, еще не обнажившая всю правду о всех пальцах, что касались ее кожи. Рядом, на той же кровати, сидит фавн (Алексей Круглов) и играет на саксофоне. Письмо, которое Эвридика напишет Орфею прежде, чем уйти, будет ее последней исповедью.

ИГРА V

Орфей (Антон Ощепков) и Эвридика (Анна Хлесткина) стоят друг напротив друга, их разделяет большой белый квадрат. Это все тот же гостиничный номер и все та же кровать, но теперь между влюбленными изначально положена дистанция. Толпа людей молча взирает на происходящее. Постепенно в узор вплетается «Найденная музыка» Дмитрия Курляндского. Орфей и Эвридика есть только звуки, проявляющие грацию тишины.

Другая Эвридика (Виктория Петренко), облаченная в белое, ложится на кровать и медленно скатывается с простыни. Неподвижно она лежит на холодной глади реки. В то же время ее двойник (Кристина Работенко), чья голова замотана бинтом, в больничной одежде, поднимается на скалу, где ее уже ждет Гермес, проводник в мире мертвых. Душа отделилась от тела и хочет говорить. Душа ожидает, когда за ней придет Орфей (Дмитрий Борисов). Он слишком долго шел. Тело сотрясает агония, оно издает истошный крик, разрывая бинты и последнюю связь с жизнью. Персефона кладет голову Эвридики между своих ног и издает протяжный звук, от которого, кажется, вибрирует само пространство, из которого отчетливо проступает Орфический Круг.

Посвященные в Элевсинские мистерии молили: «Кругу конец положить и от зла вздохнуть с облегчением». Передавая воззрения орфиков, Симпликий писал, что человеческие души привязаны к колесу судьбы и рождения, от которого невозможно освободиться, если не умилостивить тех богов, которым Зевс приказал отвязать их от круга и дать отдохновение от зла.

Вернув Эвридику из Аида, Орфей бросил вызов судьбе. Таким образом он стал выше Рока. Он попрал Смерть. Смерть — Танатос — в буквальном переводе означает «исчезновение из поля зрения». Когда Орфей возвращает Эвридику, она не появляется в поле его зрения, поскольку существует запрет — Орфей не должен был оглядываться. А значит, Эвридика остается во власти Аида. Платон считал, что боги преисподней вернули Орфею не саму Эвридику, а только ее призрак, тень, эйдолон. И поскольку он не отважился умереть ради любви, как Алькеста, и вошел в Аид живым, боги наказали его тем, что он погиб от рук женщин. Так считал Платон.

У Орфея был выбор: жить, никогда не оглядываясь, и только слышать голос любимой Эвридики, либо в последний раз посмотреть на нее, а затем навеки утратить. Ему выпадает двоякий жребий. В «Илиаде» Гомера двоякий жребий выпадает некоторым героям. Например, Ахиллу. От своей божественной матери Фетиды он узнает свою судьбу — у него есть два пути. Два пути к смерти. Или два пути к жизни. В сущности, разница между ними не столь велика. Он может продолжить битву, в которой неизбежно погибнет, но обретет при этом вечную славу (а для греков это было очень важно), или же — оставить сражение, вернуться домой и прожить долгую, но абсолютно бесславную жизнь. И Ахилл делает свой выбор: он возвращается в стихию войны и принимает смерть.

В пьесе Жана Ануя у Орфея и Эвридики с самого начала был выбор: остаться «людьми на каждый день», построить свое обывательское счастье, чтобы затем упокоиться в скучной одноплановости бытия. Или же пойти другим путем — путем для избранных. Его они и выбирают, воссоединяясь уже за границами жизни.

В финале V Игры под известную всем песню Максима Леонидова «Девочка-видение» Орфей (Николай Берман) пытается отыскать свою Эвридику и оказывается в окружении зловещих людей-скал. Подобно титанам, преследующим Диониса, они обступают его и уводят со сцены. Мы слышим лишь учащенное дыхание поэта и вынуждены строить догадки о его дальнейшей участи.

ИГРА VI

Орфей (Павел Кравец) и беременная Эвридика (Варвара Обидор), с походными рюкзаками за плечами, отправились в горы. Там, преодолевая ветер и снег, отчаянная команда музыкантов решила дать концерт. В одном пространстве встречаются герои, пути которых вряд ли могли бы пересечься на территории жизни. Но в Аиде, как уже было сказано, возможно абсолютно всё. Расположившись в мусорном контейнере, отец Орфея (Сергей Соколов), отринув рассудок, взывает к своему невидимому собеседнику, обращаясь то куда-то вдаль, то в Тартар, где томятся испепеленные Зевсом титаны. Эта фреска насквозь музыкальна. Орфей, как сообщает легенда, зачаровал своими песнями не только диких зверей, но и саму Персефону. Все обитатели Аида поют. Даже разговор отца Орфея с Люсьеной (Татьяна Симоненкова), которую он кормит апельсинами, становится песней. Поют альпинисты, поет отец Орфея, поет Мария Дорогова, и эти песни обладают каким-то непостижимым очарованием, остаются в памяти и, уже никак не ассоциируясь с мрачным Аидом, входят в жизнь участников и зрителей. Не замечаешь, как начинаешь напевать про «Апельсин Придонья» или «Девушку из Нагасаки».

Походная палатка посреди Аида, внутри которой предаются страсти Орфей (Павел Кравец) и Эвридика (Варвара Обидор). Появляются фавн и импозантного вида драконы. Костюмы, созданные Анастасией Нефедовой, буквально давшей воплощение новым мифологическим существам, поражают воображение. Устрашающий Коридорный (Денис Прутов) нарушает покой влюбленной пары. Объятые ужасом, они вопреки всякой логике, начинают рассуждать о его усах. Рядом безмятежно плавают лебеди.

В Аиде становится темно. Два человека вывозят аквариум с Орфеем (Аруан Анартаев). Он сидит в воде и играет с рыбками. Певица (только теперь становится ясно, что и она — Эвридика) подходит к Орфею и, не прерывая песни, берет у него одну рыбку и уходит. Мадам Эвридике не удалось преодолеть Аид.

ИГРА VII

Больничная палата. На одной кровати — та, что подарит жизнь, на другой — та, что умрет. Родовые крики матери и конвульсии агонизирующего тела. Плач младенца и прерванный бег часовой стрелки. Учащенное дыхание и безмолвие сердца. Две Эвридики, две разные судьбы. Путь обеих одинаков и определяется законом мифа. С мертвыми придут говорить. О том, о чем не успели. Эвридика (Евгения Селиванова), медленно сбросив с себя простыню, встанет за спиной Орфея (Вячеслав Корниченко). Она расскажет Ему, как погибла, но не посмеет поведать о том, что таится за границей жизни. Одно лишь откровение: «Мне было холодно». Эвридика ведет себя так, как, должно быть, вела себя, когда была еще жива. Она беззаботно болтает с Орфеем, играя в какую-то игру в своем телефоне, набрасывает на плечи его куртку. Она хочет одного — снова жить, он желает только услышать правду. Не дожидаясь утра, Орфей оборачивается и смотрит в лживые глаза Эвридики. Правда пришла вместе со смертью. «Он был твоим любовником?» — «Да». И он (Михаил Иоффе) приходит как свидетельство ее вины.

Так же ждут наступления утра другой Орфей (Игорь Макаров) и другая Эвридика (Мария Дорогова), не смея взглянуть друг на друга. Вновь те же слова, та же самая ложь и тот же самый порыв к истине, пусть даже ценой утраты. Холодный, как воды Стикса, синий цвет разливается в пространстве. Первый Орфей, чья участь уже предрешена, безмолвно наблюдает за новыми пленниками мифа, должно быть, с ужасом узнавая каждое слово. Застыв как изваяние, Орфей смотрит в лицо Орфея. Изящная женская фигурка (Вера Романова) медленно, будто пробираясь сквозь толщу воды, подходит к стеклянному кубу, где ее дожидается кирпич, и берет в руки сверло. Еще один безмолвный свидетель. Девушка погружает руки в куб и, кажется, только «каменный» Орфей слышит характерные звуки разрушаемой материи.

Из любви не выходят живым. Либо мертвым, либо уже бессмертным. Рассматривая опасное сближение Эроса и Танатоса, как правило, упускают Атанатос («бессмертие»), составляющий вместе с ними сакральную триаду. Человек, открывшийся любви, не всегда понимает, что его внезапные иррациональные порывы, агония, сменяемая экстазом, бытийная дрожь, необъяснимая готовность пожертвовать (или расстаться с) жизнью etc., проистекают из неведомой ему первопричины; и не стоит искать эту первопричину в пространстве между смертью и жизнью, ибо она располагается там, куда не способен проникнуть рассудок. Это область бессмертия, и бессмертия не как возможности простого «выживания после смерти» (с необратимым возвратом в то ‘колесо судьбы и рождения', от которого посвящаемые в Орфические мистерии молили богов их, наконец, отвязать), а как его понимали герметические философы («олимпийское бессмертие», согласно Ю.Эволе).

То, что связывает нас со сверхчувственным миром, является не испытанием, а даром, какие бы страдания мы не переживали, ввергая себя в лабиринты мучительных ожиданий, ложных надежд, не принятых решений. Мы превращаем свой дар в испытание, когда идем на поводу у человеческой привычки «приземлять» то, что настигает нас подобно удару молнии; мы отгрызаем свои собственные крылья, как орел на одном из алхимических рисунков («Свитки Рипли»), поскольку нам — пристрастившимся топтаться на твердой почве — страшна сама мысль о том, что теперь мы способны лететь. Любить — это выходить за границы жизни и преодолевать границы смерти. А еще это готовность смотреть в лицо божества, прозревая его сквозь лицо Другого.

ИГРА VIII

Разговор Орфея (Ваган Сароян) с отцом (Вячеслав Корниченко) посреди хаотично разбросанных менгиров, напоминающих могильные плиты (из–под одной плиты выглядывают обнаженные женские ноги). Нет никакого спасения от этих вечных споров о деньгах, которых всегда не хватает. Нет спасения от страшной мысли, что музыкант не может прокормить ни себя, ни своего отца. Музыкант Орфей, певец Солнца, нетерпеливо мечется средь столиков в дешевом кафе, силясь избавиться от надоевшего ему отца. Он будто изгнанник, не нашедший себе места в этом мире.

Платон изгонял поэтов из своего идеального государства, для него они были интерпретаторами богов, способными говорить только в состоянии даймонической или божественной одержимости. Они лишены своего голоса. Но лишь один единственный поэт мог бы остаться в государстве Платона. И этот поэт — Орфей. Роберт Романишин, уделивший значительное внимание теме орфических корней юнгианской психологии, был убежден в том, что Орфей был поэтом, которому удалось осуществить синтез поэзии и философии, Диониса и Аполлона. Орфей — воплощение нового типа разума, «свободного от одержимости, но сохраняющего связь с мифами и снами». Он не просто слышит голос богов, он полноценно участвует в божественной жизни. Орфей не повторяет божественную песнь, ему чуждо миметическое действо — он вспоминает изначальную песнь творения. На место мимесиса приходит анамнесис. Орфей — это поэт анамнесиса, поэт-философ. «Что пробуждает душу к забытому, что запускает путешествие анамнесиса, что разрывает душу ради припоминания? Это Эрос, и в обоих диалогах, “Симпозиуме” и “Федре”, Платон дает описание пробуждения Эроса, который оживляет орфический космос”.

Вот и новые Орфей (Евгений Даль) и Эвридика (Вера Романова), связанные любовью, венчанные смертью. Им нельзя смотреть друг на друга. Их лица появляются на экране. Слова влюбленных звучат как заклинания. С самого начала они были обречены друг на друга. Пока звучит клятва, другой Орфей (Ваган Сароян) играет в догонялки с другой Эвридикой (Мария Дорогова). Их еще не коснулась боль, они еще не ведают разлуки. Нарезая круги по Аиду, они еще не знают, что давно мертвы. Им еще только предстоит вверить свою тайну во власть последней случайности. Усатый Коридорный (Игорь Макаров), наводящий ужас на Эвридику, будет неизменно приносить ей письмо и просить Орфея спуститься вниз. И ему действительно придется спустить вниз — в Аид. Этот спуск столь же неизбежен, как смерть Эвридики.

Неожиданно звучит знакомая музыка из передачи «В мире животных», обладательница обнаженных ног (Эвридика — Александра Мороз), все это время покоящаяся в своем безмятежном безмолвии, встает в полный рост рядом с самоуверенным Суперменом (Орфей — Дмитрий Борисов). В пространство вторгаются размножившиеся «альфредо дюлаки» и оплетают кровати паучьими нитями. Объятые животной страстью, незадачливые любовники уже недосягаемой для них Эвридики, находят отраду в самоублажении.

ИГРА IX

На экране видеозапись, сделанная в фойе театра: современные Орфеи и Эвридики (а в них многие узнают участников проекта, актеров театра или зрителей) произносят текст пьесы Жана Ануя. И каждый раз это разные люди, не знающие заранее, какие слова выберет за них случай.

Роботы обустраивают пространство, выносят столик и два стула. Орфей (Денис Прутов) и Эвридика (Мария Дорогова) занимают свои места. Господин Анри (Игорь Макаров) не заставит себя долго ждать. В нем есть что-то неуловимо мефистофелевское. Эвридика «пишет» исповедальное письмо Орфею, не отрывая взгляда от его глаз. Теперь ему не нужно оборачиваться. Всё уже произошло. Можно не прятать правду о несчастном самоубийце, что бросился под поезд, о многочисленных любовниках, о столкновении автобуса с автоцистерной, о горе, которое не хотелось бы оплакивать. Циничный Альфредо Дюлак (Юрий Васильев) придет и поведает Орфею о другой, неизвестной ему, Эвридике: неряшливой, фривольной, читающей дешевые детективы. О той Эвридике, которую никогда не встречал влюбленный Орфей и с которой уже год развлекался папаша Дюлак. Эту правду невозможно принять. Даже смерть не наносит такой раны, как эта правда. Орфей Кокто преследует неведомое, Орфей Ануя одержим поиском правды. Для этого и нужен спуск, для этого был совершен роковой «оборот». «Если же ты лжешь или не уверена в себе, вокруг зрачка у тебя темно-зеленый ободок, и он все сжимается…»

В Аиде живут волшебные птицы Сирин и Алконост. Миксантропические (т.е. «смешанные») существа, опасное сочетание красоты и ужаса, колдовского притяжения и неминуемой гибели. По легенде, Сирин прилетает на землю и поет пророческие песни, однако считается, что они способны свести человека с ума. Отсюда поверье о том, что Сирин прилетает из подземного мира и увлекает путников в объятия смерти своим сладкозвучным пением. Нередко Сирин изображается вместе с другой райской птицей по имени Алконост. Все помнят картину Виктора Васнецова «Сирин и Алконост. Птицы радости и печали». «Алконост близ рая пребывает, иногда и на Евфрате-реке бывает. Когда в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает. А кто вблизи тогда будет, тот всё на свете забудет: тогда ум от него отходит, и душа из тела выходит», — гласит надпись на одной из лубочных картинок.

Господин Анри, Гермес-Психопомп, демон-искуситель, вкрадчивым голосом нашептывает Орфею свои увещевания. Словно в безумии Орфей садится за стол и принимается есть торт. Они уже в царстве смерти. А черный Гадес (Дмитрий Борисов) медленно и неумолимо натягивает веревку и свивает лабиринт для души Эвридики. Поймана. Мертва. Орфей в белых одеждах (Виктория Петренко) нисходит в обитель теней за Эвридикой (Кристина Работенко). Одетая в красное платье, она танцует последний танец внутри смертельного лабиринта. Три цвета алхимических стадий: nigredo, albedo, rubedo. Опус почти завершен. Господин Анри открывает Орфею секрет: «У смерти только одно достоинство, но об этом никому не известно. Она добра, она ужасающе добра… только смерть настоящий друг». Эвридика и Гадес натягивают веревку, превращая ее в скакалку. Ничего не подозревавшим роботам, оказавшимся в Аиде, придется повиноваться приказам Орфея и совершить десять прыжков. Малейшая ошибка заставляет всё начинать сначала. На это не без удовольствия смотрит господин Анри.

Эвридика (Александра Мороз), вернувшаяся из царства смерти, ждет Орфея (Николай Берман) на перроне. Им известно, что они не посмотрят друг другу в глаза, пока не наступит утро. На этот раз они предупреждены. Их разговор, начавшись как любовная игра, закончится допросом. Запрет существует только для того, чтобы его нарушить.

ИГРА X

Хрустальные звуки в звенящей тишине, куда вторгается магический голос Эвридики (Екатерина Логинова). Рядом стоит Эртебиз (Евгений Дакот) и внимает ее рассказу. Мы видим только их спины. На миг может показаться, что когда они обернутся, мы исчезнем. Кусочек сахара, пропитанный ядом, должен погубить пророчествующую Лошадь, которой буквально одержим Орфей. Увы, яд вакханок, смертоносный, как укус змеи, погубит не Лошадь, а Эвридику.

Обнаженная Эвридика ложится на алтарь, жрица проводит церемонию пуджи по усопшим. Величественного вида Ангел Смерти (Евгений Даль) умащивает тело Эвридики маслами и благовониями, причудливые инопланетные матрешки подносят на алтарь фрукты и живые цветы, Эртебиз исполняет танец. Вскоре Эвридика уже утопает в жертвенных дарах, очертания ее лица с трудом угадываются. Она ушла, чтобы вернуться. Принесена в жертву Аиду. Люди-скалы встают по обе стороны от Ангела Смерти. В абсолютном безмолвии они помогают алтарю плыть по водам Стикса к краю сцены.

ИГРА XI

Одна из самых пронзительных и запоминающихся, на мой взгляд, сцен. Возвращение мертвой в мир живых. В свое время меня заинтересовал миф о Лаодамии и Протесилае и я самозабвенно погрузилась в трагедии Брюсова, Сологуба и Анненского, надеясь обнаружить там описание метаморфоз, сопровождающих такое возвращение. Когда Протесилай получил возможность оставить царство теней и вернуться к своей возлюбленной, он, мучимый беспамятством, болью в легких, уже отучившихся дышать, слепотой, ибо глаза успели позабыть, что такое свет, претерпевал нечеловеческие страдания. Вернувшись из Аида, Эвридика (Кристина Работенко) так же постигла страдание. Рыча и агонизируя, пугаясь прикосновения к земным вещам, избегая объятий едва ли не больше, чем правды, она обращается в стихию, несет в себе первобытный tremendum (лат. ужас). Ее крик, ее грудной голос, ее прерывистые жесты, — всё свидетельствует о сопротивлении души, заново вошедшей в тело. Оно лежит там, на алтаре, но уже связано с душой незримой нитью, поэтому так содрогается в ответ на страшные крики Эвридики. Передать эти метаморфозы способен лишь тот, кто сам соприкоснулся со смертью и сумел остаться в живых. То, что удалось Кристине Работенко, есть следствие ее экзистенциального опыта. Это не простое подражание, не имитация возможных криков и телодвижений, это извлечение энергий, уже однажды прошедших сквозь бытие человека подобно току или удару молнии.

После потрясения, которое переживаешь во время этой сцены, нелегко переключиться на следующую. В ней будут игривые Эвридики, соблазнительные Эвридики, модные Эвридики, словом, современные Эвридики, которых мы видим каждый день, подчас не догадываясь (впрочем, как и сами они), что миф давно выбрал своих новых героев. В этой сцене многое вызывает улыбку: и робот, вовлеченный в садо-мазохистскую игру, и его сородич, которому пришлось сосредоточенно цензурировать песню отвязного Сергея Шнурова, и девичьи бои, и ссора Орфея с Эвридикой, оставившей его ради более обеспеченного Аида.

Танец души Эвридики (Лина Лангнер) и балет в Аиде, созданный стараниями замечательного хореографа Андрея Кузнецова-Вечеслова, заслуживает отдельного внимания.

ИГРА XII

Среди менгиров расположились два Дракона (Даная Давыдова, Демьян Водкин). Один лежит на скале, другой — прыгает, вращаясь вокруг своей оси. До нас доносится шепот Эвридики (Евгения Веснина), сообщающей таинства художника морской раковине. Художник — это вселенная. Эвридика играет тембром и ритмом своего голоса. Возможно, сквозь нее с вселенной говорят все те художники, чьи души давно блаженствуют в Элизиуме.

Роскошная Эвридика (Мария Дорогова) в черной шубке ведет доверительную беседу с немного циничным Эртебизом (Михаил Таратин) и выбирает себе солнцезащитные очки. Внезапно появившийся Дракон (Даная Давыдова) делает вид, что ожидает своего мифического спутника, однако видно, что предметом его интереса является заговор Эртебиза и Эвридики против Лошади. Сладкоголосая Лошадь (Алексей Коханов), обычно щедрая на пророчества, должно быть, заранее знает, что за кусочек сахара подготовили для нее заговорщики.

Пара демонических рогатых лошадок (Евгений Даль, Ульяна Лукина) зазывает всех собравшихся в свою волшебную галерею. Над экспонатами колдует мужчина в халате врача (Альберто Аль Космико): причудливые игрушки, то и дело приходящие в движение, норовят удрать за пределы белого квадрата, но умелые пальцы вовремя останавливают их и возвращают на место. Этим игрушкам так же не положено покидать свои границы, как душам — возвращаться из Аида. Всегда найдется невидимая рука, всегда появится перст судьбы, а каждое нарушение запрета всегда повлечет за собой наказание. У всего свой срок. Поэтому в галерее стоит будильник. Где-то здесь определенно притаилась тень Альфреда Жарри, создателя патафизики, этой науки, не признающей разницы между юмором и серьезностью и стремящейся объяснить тот мир, что дополняет наш. Науке о частностях и законах, которые управляют исключениями. После смерти Эвридика становится новым экспонатом волшебной галереи. И вот она уже сама вовлечена в ловлю непослушных игрушек.

Когда звенит будильник, в галерею являются новые посетители — Орфей (Сергей Соколов) и Эвридика (Татьяна Симоненкова). Жена Орфея Преодолеет Аид. Начальные буквы пророчества Лошади складываются в непоэтичное слово, к неудовольствию Эвридики, полностью описывающее их деревенскую жизнь. «Лошадь — это инструмент, которым я взрезаю эту реальность. Мы по уши в неведомом», — кричит Орфей. «Мы по уши в неведомом? — Перекрикивая его возражает Эвридика. — Мы по уши в неведомом, по которому я хожу в резиновых сапогах! С тех пор, как мы поселились в этой деревне, я только и делаю, что нюхаю навоз этой лошади!» Всё новые и новые Орфеи и Эвридики нисходят в Аид. Как зачарованные они двигаются внутри Орфического круга, вверяя свою жизнь мифу. Эвридика в вакхическом костюме (Светлана Сатаева) встречается здесь с Орфеем (Денис Прутов), в руке которого почему-то зажат огромный гаечный ключ. Он принес ананас. Тот самый, который Ануй спрятал в своей пьесе. У Кокто между Орфеем и Эвридикой стоит Лошадь, у Ануя — правда о прошлом Эвридики. И то другое становится причиной трагедии.

В финальной сцене Менада (Вера Николаева) в окружении своих безумных спутниц танцует ритуальный танец, пока Орфей (Игорь Макаров) надевает печатки смерти и готовится осуществить опасный катабасис. Повторяя пророчество Лошади, она напоминает Орфею: «Мадам Эвридика из Ада вернется! Madame Eurydice reviendra des enfers». В ее руках клубки красных нитей. Демонические лошади начинают играть с Менадой: прикосновения, ласки, угрожающие жесты, танец. Белый квадрат моют кровью (не отмывают от крови, которая еще не пролилась, а именно моют). Менада и рогатый демон оплетают своих спутниц красной нитью. Безмолвные и неподвижные они ожидают, когда Аид озарят всполохи кровавой зари.

ИГРА XIII

Эвридика (Мария Дорогова) пишет свое исповедальное письмо Орфею собственным телом, которое разделяется на фрагменты. Окружившие ее титаны охотно повторяют свой жестокий ритуал убийства Диониса. С нее фактически снимают кожу. Обнаженная сетка капилляров и разорванных сухожилий напоминает паутину. Исповедь есть обнаженность.

В «Греческих мифах» Фридриха Юнгера говорится о том, что нередко человек, совершая какое-либо действие, попадает в сферу влияния того или иного божества. Буквально он говорит следующее: человек оказывается вовлеченным в спор между богами и становится соучастником их агона. Этот спор, по убеждению Юнгера, лежит в основе Трагедии. Я глубоко убеждена в том, что искусство может нести опасность именно в силу своей близости к нуминозному, к той границе, которая отделяет божественное от человеческого. Антонен Арто не зря утверждал, что зритель, приходящий в его театр, должен быть готов перенести настоящую операцию. Арто хотел заставить зрителя закричать. Известно, что биограф Эсхила оставил свидетельство о том, что зрители, видевшие хор Эриний во время представления «Эвменид», испытывали столь сильный шок, что лишались чувств, каменели, объятые ужасом, а то и вовсе испускали дух. Искусство опасно. Но, кажется, только оно в наш век — «после мистерий» — оказывается единственной возможностью вернуться к тем глубинным переживаниям, которые преображали посвященных. Нет-нет, это вовсе не та опасность, которой следовало бы избегать. Я говорю об опасности, грозящей нашему незнанию, безволию, сну без сновидений, интеллектуальной миопии, той стороне нашего существа, которая отлучена от божественного. Это опасность знания, получив которое, мы становимся другими. Это удар молнии, меняющий нас необратимо. Это импульс к сущностной трансформации. Это мост или лестница, призывающие нас взойти на иной онтологический уровень. Да, опасность еще и в том, что опыт соприкосновения с нуминозным, невозможно сравнить с чем бы то ни было. Этот опыт, к примеру, великолепно описывает Рильке в одном из своих стихотворений:

Кто бы из сонма ангелов мой крик одинокий услышал?

Даже если представить, будто кто-то из них

к сердцу близко принял меня: я бы не вынес его

превосходящей сути. Ибо прекрасное лишь

начало угрозы, и, красотой наслаждаясь, мы это переживаем,

и мы изумляемся, что же она не спешит

с нами покончить. Ведь любой из ангелов грозен.

Эвридика, как мы помним, тоже говорит Орфею, что он страшен, как Ангел. В стихотворении Рильке ключ во фразе «я бы не вынес его превосходящей сути». Как не вынесла Семела божественного величия Зевса, как не вынес Актеон божественной наготы Дианы. Поэт, художник подчас вступает в области, далеко лежащие за пределами восприятия обычного человека, и становится «пальцами бога» (или «не бога»).

В «Палиндромии Орфея» я рассказываю историю, основанную на реальных событиях. Была Прага и маленькая труппа, репетировавшая спектакль по пьесе Л.Андреева, были потрясения, которые испытывали актеры в процессе работы над ролью, были страшные сны, была моя решимость во что бы то ни стало продолжать. Впрочем, потом то же самое было перенесено в Москву, но разумеется, никто не умер. Не умер, но, верю, что совершенно изменился. «Палиндромы» стали моим первым сценическим опытом. Благодаря ему теперь я знаю, что когда я оказываюсь перед зрителем, я, наконец, обретаю возможность предстать перед ним без масок; выбравшись из плена линейного времени, я вступаю в ту область, где обнаженность древнего (мифологического) сознания становится непреложным законом. Я освобождаюсь не только от гнета времени, но и от гнета возраста и пола. И всматриваясь в лица (да, я люблю всматриваться в лица), я ищу в них отклик на это освобождение. Мне важно обнаружить на глубине этих глаз то, что соединяет их души с вертикальным модусом бытия, то есть то непреходящее, архетипическое, нерушимое начало, которое делает возможным переход от человеческого к надчеловеческому (к тому, что в иранском суфизме именуется mundus imaginalis). Нередко я замечаю, что одни, практически войдя в транс, неотрывно отвечают мне взглядом на взгляд, тогда как другие — потупляют взор или начинают испытывать дискомфорт. Я не умею играть, в этом процессе освобождения я умею только освобождаться.

Здесь лингвистическая игра, тонко созданная и исполненная замечательными актерами, породила новый мифический язык, и в некоторые моменты я ловила себя на мысли, что палиндромы начинают набирать силу магических инкантаций. На них и отозвался Орфей (Алексей Коханов), своим пением собравший вокруг себя всех чудесных созданий: фавна (Алексей Круглов), драконов (Даная Давыдова, Демьян Водкин), птиц Сирин и Алконост, рогатых демонов. За нашей спиной (и мы не смеем оглянуться) уже рождается новая история любви: Эвридика (Мария Дорогова) поливает каменное изваяние — застывшую фигуру Орфея (Игорь Макаров). Материя меняет форму — камень превращается в бумагу, лохмотьями свисающую с поэта, готового появиться на свет.

ИГРА XIV

Орфей (Сергей Соколов) едет в таинственном поезде, который направляется в 2046 год. Все, кто садится в этот поезд, одержимы одним единственным желанием — вернуть утраченные воспоминания. Об этом поезде ходят легенды, однако никто из его пассажиров так и не вернулся назад. Орфей сел в поезд затем, чтобы вновь увидеть утраченную однажды Эвридику. Он окружен своими воспоминаниями и уже не понимает, как долго длится его путешествие. В поезде он знакомится с проводницей-андроидом Мимимио (Мария Дорогова), но как только он собирается рассказать ей свой секрет, она ломается. Люди умирают, роботы зависают.

Эвридика предстает перед ним как ожившее воспоминание об их первой встрече. Наконец-то он ее нашел. Орфей видит, как повторяется знакомый ему сценарий, в котором ничего уже нельзя изменить. Эвридика — не более чем образ, порожденный таинственным поездом, фантом, обманчиво мерцающий перед ним, проклятый морок Соляриса. Он снова произносит слова клятвы, снова боится испытать боль, снова спрашивает про Матиаса, а Эвридика снова ему лжет, а затем исчезает. Не в силах выносить свое отчаяние, Орфей хочет выброситься из поезда. Но между ним и андроидом вспыхивают чувства; в отличие от Эвридики, Мимимио — не воспоминание. Робот жертвует своей любовью к человеку и возвращает Орфею его Эвридику (Евгения Веснина) — куклу-робота Машу, который готовит мужу винегрет. Теперь можно всё начать сначала — окунуться в жуткую повседневность, которая быстро станет предсказуемой: смотреть телевизор, перещелкивая кнопки пульта, пить пиво, вздрагивать от смеха куклы Маши, исправлять сбои в ее работе. Орфей быстро устанет от такой жизни и отдастся во власть отчаяния, осознав, что ему нет места ни в прошлом, среди его воспоминаний, ни в будущем. Он уйдет, чтобы затеряться среди небоскребов футуристического города.

ИГРА XV

Расположившись за столиком в кафе, где розовая дева (Ульяна Лукина) танцует танец «На лошадке», вовлекая в него посетителей, Эвридика (Евгения Веснина) рождает буквы. Теперь пророчит не Лошадь, а ее лоно. Букву за буквой Орфей (Ваган Сароян) собирает в слово «MERCI». За соседним столиком я читаю книгу («Отворенный вход в замкнутый Царский Чертог» Иринея Филалета), готовясь дать комментарий. Неподалеку от нас стоит большое зеркало, закрытое белой тканью. Напротив него — Евгений Даль, которому предстоит снять с себя костюм и надеть женское платье, явив роскошь дионисийской игры мужского и женского начал. В кафе придут вакханки (Даная Давыдова, Анна Хлесткина) и будут рассказывать «Теорию девушки», совершая непредсказуемые действия с головой Орфея.

Важно обратить внимание на то, где происходит действие пьесы Жана Кокто. Это вилла Орфея во Фракии, то есть на родине легендарного мифического Орфея. Древняя Фракия была разрываема конфликтом между жрецами культа Солнца и культа Луны. По сути, это было продолжением Титаномахии, битвы богов Олимпа с детьми Богини Земли Титанами. В какой-то момент лунные жрицы Гекаты одержали верх над представителями солнечного культа Аполлона, более того, они захватили власть над культом Вакха-Диониса и стали называть себя вакханками.

Возникает вопрос: какую сторону в этом конфликте занимает Орфей в пьесе Кокто? Казалось бы, все очевидно: певец Солнца, жрец Аполлона. Однако, всё не так. Эвридика обращается к нему со словами: «Ты славил солнце. Ты был его верховным жрецом. Но как только появилась лошадь, все кончилось». На что Орфей отвечает: «В моей жизни появился сомнительный душок, она дошла до предела, от нее начало пованивать успехом и смертью. И я плюю на солнце и луну. Мне остается лишь ночь. Но не та ночь, что у других. Моя ночь».

О какой Ночи говорит Орфей? Моя Ночь. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять, как мыслили Ночь орфики. Это та самая космогоническая Ночь, священная Ночь, перед которой трепетал сам Зевс. Это та Ночь, у которой Зевс спрашивал совета, как ему побороть титанов, восставших на Олимп. Это та Ночь, которая, согласно воззрениям орфиков, была первоистоком бытия, «кормилицей богов». Орфей совершенно отстранен от конфликта между жрецами культов Солнца и Луны. Какое Солнце, какая Луна, если его интересовало то, что появилось прежде них? Он говорит: «Я гонюсь за неведомым». Орфей желает дерзновенно заглянуть по ту сторону завесы, отделяющей мир живых от мира мертвых. Он не хочет всего лишь догадываться — Орфей желает знать.

Евгений Даль, сорвавший белую ткань с зеркала, завороженно ощупывает его холодную гладь, словно пытаясь войти сквозь него в другой мир. Но войти в него можно лишь обнаженным или, лучше сказать, преображенным, поэтому он перевоплощается в женщину. Возможно, о ней и говорят феминистски настроенные вакханки, готовые принять в свои ряды новую жрицу. «Спектакль смотрит на вас глазами девушки». Евгений Даль в вечернем платье садится за стол и вольным жестом рассыпает по полу лежащий на нем лук, затем берет в руки нож и начинает резать луковицы. Посетители кафе пускаются в танец, который не оставил равнодушным даже роботов-официантов.

ИГРА XVI

Почти все мы боимся смерти. Но есть что-то более страшное, чем просто смерть. Боги, в отличие от людей, бессмертны, но если они нарушали клятвы, особенно поклявшись водами реки Стикс, они могли быть сброшены в Тартар, подобно титанам. За нарушение клятв боги претерпевали страшное наказание. Лучше бы они были смертны. Боги постигали временное беспамятство, бессилие, оцепенение. Они уподоблялись теням в Аиде, которые были лишены памяти о своей земной жизни. Они обретали ее только испив жертвенной крови, о чем нам рассказывает 11 Песня «Одиссеи» Гомера.

В фильме Кокто сама Смерть претерпевает наказание, неизвестное ни богам, ни людям. Она осмеливается полюбить поэта и тем самым превышает свои полномочия, как превышает их и Эртебиз, полюбивший Эвридику. Один из фрагментов Гераклита гласит: «Солнце не преступит меры, иначе Эринии, помощницы Дике, его настигнут». Никто и ничто не должно преступать своей меры. Это аполлонический закон: «Ничего сверх меры». Слова, начертанные на фронтоне Дельфийского храма. Но Дионис всегда стремится выйти за пределы дозволенного. Смерть преступает меру, и за это ее приговаривают судить людей, Орфей преступает меру — входит в Аид живым, выводит Эвридику, затем он снова преступает меру и, нарушив запрет, обращает к ней взгляд. Он погибает от рук разъяренных вакханок. Они настигают его, подобно Эриниям.

Флотилия Аида. По водам реки Стикс плавают лебеди, на неподвижных менгирах-кораблях покоятся титаны и преисподние боги. 11 «спящих» фигур в ожидании раскатов грома. Они восстанут и будут плыть. Царственный лебедь, входя в чертоги Гадеса, привезет ему новые души: философа (я), певицы (Арина Зверева) и Эвридики (Александра Иощенко). И сам он — душа Орфея. В алхимии белый лебедь символизирует стадию albedo (белое делание).

Орфики учили, что когда Зевс испепелил молнией титанов, разорвавших и поглотивших Диониса, он сотворил новый человеческий род, состоявший из двух начал: титанического и божественного. На девять десятых мы состоим из плоти поверженных титанов. Миф о растерзании и возрождении Диониса — это центральный миф орфической традиции. Вся дионисийская мистика по сути сводится к тому, что в каждом из нас есть частица поглощенного божества. И пробуждение этой частицы, говоря откровенно, помещает нас в опасную ситуацию. Обнаруживая в себе бога, мы встаем в оппозицию к титанам и фактически оказываемся в поле Титаномахии.

Пока бог не пробужден, мы находимся в относительной безопасности. Но мы никогда не вырвемся за пределы «человеческого, слишком человеческого», если будем оставаться всего лишь «детьми земли». «Земля — не ваша родина», — говорит Орфею Сежест в фильме «Завещание Орфея». Посвященный в Орфические мистерии произносил сакраментальную фразу: «Я — Сын Земли и звездного Неба, / Но род мой от одного только Неба».

Во все времена человек стоит перед выбором — боги или титаны, под какими бы именами их не призывали. Гор или Сет, дэвы или асуры, Ормузд или Ахриман, Христос или Антихрист. Выбор всего один. И перед тем, кто выбрал сторону богов, стоит задача — превратить свое титаническое начало в дионисийское, отделить тонкое от грубого, совершить алхимическую операцию по превращению свинца в философское золото.

Эвридика (Александра Иощенко) садится в такси, но она уже мертва. Вместо авто — белая ладья, вместо водителя — Харон, перевозчик мертвых душ, вместо руля — весло, которое он опускает в темные воды Стикса. Но смерть — не повод отказываться от танцев, куда, видимо, и спешила Эвридика. Сцена завершается дискотекой в Аиде.

ИГРА XVII

В центре стола — белый лебедь на блюде, вокруг рассыпаны зеленые яблоки. Узор судьбы столь причудлив, что эти двое — Орфей (Денис Прутов) и Эвридика (Светлана Сатаева) — могли бы не встретиться, не успеть друг к другу и не написать свою историю любви и смерти. Есть сокровенный момент, точка между “слишком рано” и “слишком поздно”, имя её — “вовремя”, имя ее Кайрос, “благоприятный момент”. Изначально это слово толковалось как “нить, сплетенная с другими нитями, которые она пересекает под прямым углом”. Бернар Галле называл кайрос местом встречи вертикальных и горизонтальных нитей. Кайрос нельзя просчитать. Это внезапный, легкий, крылатый бог, вечно юный и вечно неуловимый. Греки изображали его с прядью волос на голове. Однако Кайрос можно “схватить за чуб”. Только интеллектуальная интуиция способна помочь нам это сделать. Галле указывает еще одно значение слова “кайрос” — на этот раз обращаясь к “Илиаде” Гомера — там он представлен как слабое место в доспехах воинов. У П.Тиллака читаем: “Мое время еще не настало”, — было сказано Иисусом (Иоанн. 7,6), и затем оно пришло: это — кайрос, момент полноты времени”.

У Орфея и Эвридики есть воспоминания, и они сами решают, какие из них оставить, а какие изгнать. Эвридика желает избавиться от груза прошлого, очистить свою память и историю ее любви с Орфеем от всего, что способно ее омрачить. Но Орфей останавливает возлюбленную — ничто нельзя стереть, никого нельзя изгнать. Слова, прикосновения, лица, жесты, поступки — всё останется с ними. Неужели нельзя вновь стать чистым, свободным, неужели нет способа сбросить со своих плеч то, что вызывает стыд? Только исповедь, говорит Орфей.

Ресторан, где происходит их разговор, заполняют посетители: немного нервная и чем-то расстроенная блондинка (Маруся Чер), молчаливая меланхоличная дама (Елена Мучная), сутенер (Николай Берман) в сопровождении трех обольстительных путан в дорогих шубах (Людмила Зайцева, Екатерина Логинова, Мария Фомина), пьяная певица (Мария Дорогова), которой подыгрывает красивая пианистка (Александра Мороз). Импозантный усатый официант (Евгений Даль) наливает им зеленый напиток.

За один единственный день Орфей познал свою Эвридику так, как не смогли те многочисленные любовники, которые видели в ней “всего лишь женщину”: рассеянную, склонную к беспорядку, простаивающую часами у витрин магазинов… Откуда им было знать о жертвенной Эвридике, способной бросить всё ради любви, об Эвридике, стыдящейся своего прошлого? Стыдящейся настолько, что, желая уберечь Орфея от чудовищной правды, она устремляется навстречу собственной гибели.

Вот за стол садится другой Орфей (Андрей Сергеев) и получает от сутенера портфель. Расстроенная блондинка за соседним столиком оказывается его Эвридикой. Они не видят друг друга, их напряженные голоса раздаются в пространстве. Три путаны, подобные трем Грациям, поднимаются на стол и, образовав божественный сонм, тихо вторят словам Эвридики. Три полуобнаженные души перед лицом смерти. Орфей вновь не дождется утра и нарушит запрет. Яблоки поднимутся в воздух, инопланетные матрешки-официантки принесут подносы с фруктами. Меланхоличная дама запоет песню о потерянном кольце…В памяти всплывает отрывок из “Фрагментов любовной речи” Ролана Барта: «Я влюблен? — Да: раз я жду». Другой — тот не ждет никогда. Подчас я хочу сыграть в того, кто не ждет; я пытаюсь чем-то заняться, опоздать; но в этой игре я всегда проигрываю — что бы ни делал, я всегда оказываюсь освободившимся точно в срок, а то и заранее. Именно в этом и состоит фатальная сущность влюбленного: я тот, кто ждет».

ИГРА XVIII

Голова Орфея с сигаретой во рту перемещается по периметру квадрата. В центр квадрата выходит теннисистка (Александра Мороз) и отбивает невидимый мячик. За ее игрой наблюдают сидящие по левую и правую руку герои этой фрески. Коварная Агланика (Мария Битти), которой ассистирует Эртебиз (Евгений Даль), проводит магическую церемонию изготовления волшебного напитка. В зрительном зале она находит девушку, по роковому стечению обстоятельств, названную Эвридикой (Анета Аргандэволс). Колдунья смешивает в чаше несколько капель уныния и грусти, много ревности и гнева, сладостное безумие и ядра разума. Эртебиз послушно подает ей бутылочки с разноцветными жидкостями. Агланика берет в руку Кисть Судьбы и, обмакнув ее в напиток, заклеивает конверт, предназначенный Эвридике. Стоило лишь кончику ее языка коснуться бумаги, как яд вакханок сделал свое дело.

Три менады в леопардовых костюмах играют с головой Орфея, даря ей страстные поцелуи. Одна из них хулиганским жестом пинает голову и та улетает за пределы квадрата. Вслед за ними являются другие служительницы лунного культа. Они садятся на стулья лицом к зрителям, груди их вздымаются от тяжелого дыхания. На коленях безумных женщин — части тела разорванного ими Орфея. Дыхание становится все более учащенным, слышится крик, оргазмические стоны. Менады бросают останки Орфея и порывисто уходят.

Белый Лебедь привозит Эртебиза (Евгений Даль). Орфей уже убит. Дом пуст. Остался друг. Ангел. Кокто считал, что Ангел — это посредник между потусторонним и посюсторонним мирами, пребывающий во внутренней тьме поэта. И тьму эту можно найти в каждом человеке, однако только поэт способен вывести ее на свет. Кокто ни в коем случае не говорил о тьме бессознательного, он говорил о Божественной Ночи Сверхбытия, о Тьме Deus Absconditus, о тьме, в которую восходит поэт, чтобы говорить с богами и ангелами. Кокто представлял Ангела как того, кто делает поэта проводником, медиумом, воспринимающим таинственный зов неведомых ему сил. Ангел Кокто — это мусическое существо, дарующее вдохновение. Ангел — это Муза. Но было бы весьма наивным полагать, что Ангел — это подобие розовощеких крылатых созданий, обычно украшающих незатейливые открытки. Кокто понимал духовность Ангелов по-своему:

«Пусть не обманут вас безучастность, эгоизм, ласковая жалость, жестокость, мучительное восприятие любых контактов, чистота в разврате, смешение яростной жажды мирских наслаждений и презрения к ним, простодушная аморальность: все это признаки того, что мы именуем ангеличностью или духовностью и что присуще каждому истинному поэту».

Комиссары полиции (Сергей Соколов, Михаил Керч) врываются в дом и устраивают Эртебизу допрос. Их напряженный разговор становится оперой. О смерти певца Солнца, зачаровавшего своей музыкой саму Персефону, можно только петь. Время Солнечного затмения. Объявлен траур по Орфею. Власти требуют найти его останки. Никто не желает верить в то, что к смерти поэта причастны служительницы древнего культа. Пять сотен вакханок утверждают, что своими собственными глазами видели, как обагренный кровью и зовущий на помощь Орфей прыгнул с балкона. К слову, по одной легенде, Орфей не был разорван вакханками, а был убит молнией Зевса за то, что посмел открыть людям священные таинства богов. Население города видит в солнечном затмении гнев самого Солнца. Бедный Эртебиз, уже забывший, что такое насущные человеческие вопросы о месте прописки, возрасте, роде деятельности, позволяет комиссарам забрать бюст поэта и покинуть дом.

«Я повернулся. Нарочно. Я потерял равновесие. Нарочно. И не нужно мне возражать», — признается Орфей (Игорь Макаров). «Ну что ж, если вы повернулись нарочно, я вас с этим не поздравляю», — отвечает ему Эртебиз (Ваган Сароян). Запрет Аида: Орфей не должен был оглянуться. Немногие знают, что Аида часто изображали с головой, повернутой назад. Он запрещал Орфею свой собственный жест. Жест царства мертвых. Но что же увидел Орфей, когда решил оглянуться? Саму Эвридику, ее тающий призрак, жутколицую Ананкэ/Судьбу, против которой он восстал? В любом случае, когда мы даже просто размышляем об этом, когда мы проникаем на территорию мифа, мы становимся миротворцами, теогоническими поэтами. Мы создаем новый миф, как это делали Уильям Блейк, Гельдерлин, Сен-Жон Перс, Гюстав Моро, Франц фон Штук, Леконт де Лиль. Мы возвращаем в мир сакральное и становимся очевидцами незримого.

Орфей (Николай Берман) окружен решительно настроенными вакханками. Надев черные фартуки, они наступают на поэта, читающего стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» Вакханки деловито достают из хозяйственной тележки продукты. Должно быть, в их головах созрел зловещий замысел: вместо того, чтобы разорвать Орфея на куски, они предпочли его приготовить. Облитый соком, молоком, кетчупом, обмазанный тортом, засыпанный мукой, какао и сахаром, он мужественно продолжает свою художественную декламацию.

ИГРА XIX

Голос президента возвещает о наступлении 2015 года. Новый год — это возобновление изначального времени, повторение космогонии. Но что есть создание произведения искусства, если не космогонический акт? Эта глубоко личная по своему содержанию фреска содержит в себе два измерения: художественно-биографическое и мифическое. Нить личной истории вплетается в орфический миф, мирское время соприкасается с временем священным.

Эвридика (Владлена Санду) сидит с закрытыми глазами, положив руки на колени. Рядом с ней отец Орфея (Алексей Сергеев), большая Свинка (Алина Котова), чуть в стороне — снегурочка (Светлана Сатаева) и буддийский монах в конической шляпе. Истории еще только предстоит свершиться, но Эвридика уже обречена на встречу с Орфеем (Евгений Вихарев), который беззаботно сидит за столиком в кафе и слушает музыку на планшете.

Во фрагменте фильма “Святый Боже” Владлена Санду рассказывает о своем детстве в Чечне, во время военных действий: о том, как бомбили дома, в том числе ее собственный, о ранении матери и оторванных снарядом пальцах, о том, как пришлось голодать, о всех злоключениях, с которыми пришлось столкнуться после бегства из Грозного, о случайной подработке, приставаниях мужчин, попытке самоубийства, смерти матери…Владлене Санду понадобилось двадцать лет на то, чтобы найти в себе силы рассказать о своем прошлом. Я очень хорошо помню свою реакцию при первом просмотре видео: сначала у меня похолодели руки, а затем все тело стала бить дрожь. В пьесе Ануя Эвридика бежала от правды, не находя в себе смелости на освобождающую исповедь. Здесь мы видим совсем другую Эвридику — сильную, многое пережившую, Эвридику с внутренним стержнем внутри и уверенностью в том, что Орфею не придется совершать свой катабасис. Это Эвридика, способная разомкнуть круг и изменить миф. И то, что в привокзальном кафе вновь случится этот разговор с капризной и томящейся от жары матерью-актрисой (Ульяна Лукина), и то, что туда вновь придет ее любовник Венсан (Вячеслав Корниченко), и то, что сахар вечно загажен мухами, но все равно отправляется в кофейную чашку, уже не имеет никакого значения. Орфей выпроводит их из кафе, а значит, вычеркнет из своей истории с Эвридикой. Им предстоит написать новую.

ИГРА XX

За окном быстро мчащегося поезда мелькают зимние российские пейзажи. В полутьме слышатся разговоры едва различимых фигур мужчин и женщин. Барабанщик (Игорь Макаров) словно регулирует ход их беседы, определяя ее ритм. Наконец, свет падает на эту разношерстную публику, которая, потакая не в меру разыгравшемуся музыканту, оставляет столики и пускается в сумасшедший пляс. С последним ударом барабанщик нетерпеливо разбрасывает инструменты по сцене и все возвращаются к прерванным разговорам и недопитым горячительным напиткам. Тяжело дыша, музыкант, а именно Орфей, делает глоток из фляги и направляется к свежей могиле. От толпы танцующих отделяется Эвридика (Мария Дорогова). Они замечают друг друга. Кажется, с той самой минуты, как они заговорили, для них перестали существовать остальные. В отдалении все еще слышатся голоса, но Орфей и Эвридика уже не принадлежат к этому миру. Их доверительная беседа происходит прямо на могильной земле, а из Аида уже явились посланники — волшебные драконы и господин Анри…

Люди зачастую действуют по строгому и заранее заданному сценарию. Они впаяны в систему запретов. «Не сметь» — вот наш предел: не сметь вслед за Халладжем повторять «Ана-л Хакк» («Я есть Бог»), не сметь достигать олимпийского бессмертия, не сметь оглядываться, не сметь срывать плоды с Древа познания добра и зла, не сметь превышать меру и презирать границы, не сметь не умирать (!). Не может быть никакого страха перед смертью. Уместен только страх перед забвением. Не зря самым страшным наказанием для богов была не смерть, а беспамятство, когда они, временно лишенные своей силы, впадали в оцепенение, уподобляясь теням в Аиде! Самое страшное — не умереть, а, умерев, забыть всё, что с таким трудом вспоминал посредством платоновского анамнесиса. Самое страшное — это бесконечно возвращаться и начинать все с начала, преодолевая карающую амнезию. Не зря орфики предостерегали, что душа в Аиде не должна приближаться к источнику забвения (возле которого растет белый кипарис): «К этому источнику даже близко не подходи». И наставляли душу, что ей следует утолить свою жажду только из источника Памяти.

Господин Анри (Евгений Даль) — нечеловечески обольстительный Ангел Смерти: рыжие волосы, черный фрак с длинным «змеиным хвостом», высокие каблуки, красные ногти, гипнотический голос. «Нужно смело довериться смерти, как лучшему другу». Под его инфернальным обаянием оказываются посетители кладбищенского кафе, в присутствии которых он с поразительной непринужденностью принимается рассуждать о смерти. Туда идет только один поезд, но вряд ли им известно, что обратно он уже не вернется. Господин Анри всматривается в лица смертных, пьет зеленый напиток, шутит. «Не правда ли, до чего волнуют те краткие мгновения, когда удается подглядеть, как судьба передвигает свои пешки?» Но Ангел Смерти явился сюда из–за одной единственной пары — Орфея и Эвридики.

Есть старая история индейцев Чероки: семеро мужчин отправились к Солнцу и в конце своего путешествия обнаружили, что небесный свод непроницаем, тверд (вспомним «железное», «медное» небо у Гомера). Вдруг Небо разверзлось, и за ним оказался проход по ту сторону, откуда появилось Солнце. Путешественники испытали страх и отступили, и только один из них успел броситься в этот проход, но, к сожалению, встретил смерть, разбившись о закрывшуюся дверь. Его спутники не дерзнули повторить бросок погибшего товарища и вернулись домой, раз и навсегда оставив идею еще раз взойти к Солнцу. Орфей вошел в Аид. Орфей вернулся из Аида. И на протяжение всей человеческой истории он, принимая разные лики, продолжает свое опасное путешествие. Еще и еще раз. Дерзкий, отчаянный, бесстрашный и рискующий Орфей бросает вызов самой судьбе. Первым же человеком, дерзнувшим преодолеть судьбу и свернуть с дороги, уготованной для всех смертных, предстает Гильгамеш. Он преступает основы бытия и когда отказывается вступить в священный брак с богиней Иштар (зная, какая участь ожидает всех ее возлюбленных), и когда разоряет гнездо птицы, определявшей человеческие судьбы, и когда в кедровых горах убивает стража, что был поставлен самими богами. Гильгамеш осуществляет попытку освободиться от «человеческого, слишком человеческого», но его путь к бессмертию (фактически инициатическое путешествие), разговор с бессмертным предком Утнапишти и поиски цветка бессмертия, как мы знаем, завершился сокрушительным поражением.

Сначала Утнапишти предлагает Гильгамешу обрести бессмертие посредством долгого бдения: «Попробуй-ка не спать 6 дней и семь ночей», но Гильгамеш не справляется с этим испытанием и засыпает (можно сказать, что он «проспал» свое бессмертие). Затем Утнапишти рассказывает ему о секрете богов — цветке бессмертия, и герой спускается на дно моря и достает цветок. При этом он получает предостережение — ему нельзя было останавливаться (в другом варианте — ОГЛЯДЫВАТЬСЯ, как Орфею), однако он, страдая от нестерпимой жары, решил искупаться и оставил цветок на берегу, где его нашла и съела змея. Провал во всех смыслах. Страшный и необратимый провал. Орфей нарушает запрет и навсегда утрачивает Эвридику.

Почему одни герои стяжают славу и победу, даже бросая вызов богам, а другие заканчивают свой путь иначе? Почему Геракл, спускаясь в Аид, возвращает Адмету его жену Алкесту (что оказалось не под силу самому Аполлону)? Почему Ясон оказывается под развалинами корабля Арго, став жертвой той силы, что помогла ему заполучить Золотое Руно? Та же участь постигла ассирийского бога Зу, который даже после триумфального получения “скрижалей судьбы” и пророческой мудрости попадает в плен Ваала, что превращает его в хищную птицу и отправляет в изгнание. Библейский Адам, вкусивший плод с Древа Жизни, познал добро и зло и “стал как бог”, но, тем не менее, был изгнан из Рая вместе с Евой, обреченный носить “одежды кожаные” и “возделывать землю, из которой он взят”. Задаваясь теми же вопросами, Юлиус Эвола говорио о прошедших испытание триумфаторах, и тех, кто терпит поражение, испытав смертельное воздействие той самой силы, которую они надеялись заполучить.

Господин Анри в пьесе Ануя не зря говорит Орфею о двух типах людей: плодовитой и многочисленной породе, податливой как глина: это люди на каждый день, люди, застрявшие в своей повседневности, они жуют колбасу и рожают детей. А другая порода благородна — это герои, торжествующие лишь миг, избранные. Ангел Смерти сразу задает вопрос Орфею, не прельщала ли его участь такого героя? И Орфей отвечает: нет. Быть может, здесь — ключ к его судьбе и ответ на мучительный вопрос: «Почему?» Не «Почему он оглянулся?», а «Почему, бросив вызов владыке смерти, он не сумел добиться бессмертия?»

Когда господин Анри отведет Орфея к Эвридике, открыв перед ним врата смерти, тот подкрадется к ней с пистолетом и, в каком-то помрачении рассудка, выстрелит ей в голову. Ее труп обнаружат три девушки (Людмила Зайцева, Дарья Гусакова, Гульнара Искакова), общающихся друг с другом на сленге гопников. Они признают в убитой ту самую особу, которая кружила головы мужчинам и была объектом зависти. Грубо отпинав безразличный к боли труп, они сорвут с ног Эвридики дорогие босоножки и уберутся прочь. Полицейский (Михаил Таратин) придет слишком поздно. Бережно подняв с земли труп девушки, он передаст его господину Анри.

На могилу Эвридики придет ее мать (Людмила Зайцева). В руках красивой и торжественно одетой (слишком торжественно, учитывая обстоятельства) актрисы букет цветов. Она будет говорить с дочерью так, словно та еще жива и стоит перед ней. Будто могильной плиты, скрывшей Эвридику, попросту не существует. Мать привычно (но подавляя слезы) будет уговаривать дочь не сутулиться и мягко упрекать в том, что она не воспитала в себе театральную жилку.

Орфей на могиле Эвридики. Запускает пальцы в землю, лопата воткнута рядом. Стоя на коленях и низко наклонившись к земле, он обращает слова к возлюбленной, будто бы земля, почувствовав всю его боль, расступится и позволит еще раз увидеть лицо, которого коснулся покой смерти. Эвридика будет ждать его в кладбищенском кафе. Господин Анри отведет Орфея к его возлюбленной, открыв тайну об «ужасающей доброте» смерти.

В финале этой сцены господин Анри (Евгений Даль) исполняет песню, уже ставшую настоящим хитом «Орфических игр».

ИГРА XXI

Из темноты проступают белые фигуры Богинь-Матерей (Анна Хлесткина, Татьяна Симоненкова, Ника Вашакидзе, Елена Мучная, Мария Битти), жителей Верхнего мира и юного музицирующего Орфея (Дмитрий Храмцов). Костюмы, созданные по эскизам Анастасии Нефедовой, являются отдельными произведениями искусства. Богини превращают текст Ануя в ритуальное заклинание, на звуки их голосов отзываются лебеди Аполлона. Восседающие на постаменте Богини похожи на живые изваяния. Древние греки верили, что статуи способны ожить, больше того — убежать (поэтому их следовало заковать). Статуи плакали, обливались потом, падали на колени, давали людям знамения. Серебряный робот (Николай Берман) — жрец нового культа — отдает поклон хору Богинь-Матерей.

Мне всегда представлялось, что изначально хор выступал не как «голос автора» или «идеальный зритель» (Шлегель), но символизировал богов или даймонов («всё полно богов»), их постоянное присутствие и участие в человеческой жизни. И лишь постепенно образовавшаяся пропасть между божественным и человеческим повлияла на изменение основной функции хора. На место θεός или δαίμων пришел άνθρωπος (как полисный человек, реализуя аристотелевское ο άνθρωπος φύσει πολιτικόν ζωον). Однако в последнее время я постоянно ловлю себя на мысли, что сегодня хор обретает новое иератическое начало и на место человека приходит ἄγγελος.

Два мужчины (Алексей Эйдлин, Павел Гатилов) за столом, рука одного лежит на рукоятке пистолета, другой молча слушает его рассказ. Затем они начинают танцевать, а рассказ продолжается. Об осени, книгах, мечтах, капле, в которой можно увидеть весь мир, об отражающихся друг в друге людях. И вот герой (Алексей Эйдлин) снова садится за стол, нажимает кнопку звонка и принимает первых гостей. Это будут молодые девушки, со своими жалобами, проблемами, желаниями и требованиями. Девушки уходящие, ускользающие. В полной темноте, вооруженный одним лишь фонариком, наш герой встретится со своим темным двойником, Doppelgänger. Издавно это считалось плохим знаком. Они меняются ролями: теперь двойник зовет себя Орфеем, а Орфей принимает имя Эртебиза. Двойник убивает героя и удаляется. Когда в комнате снова включается свет, Орфей (а теперь это точно Орфей) приходит в себя и оживает. Он снова принимает у себя девушек, но, почувствовав смерть на вкус, пробуждает в себе убийцу. Они интересуют его как то, что способно превратиться из живого в мертвое. Орфей отнимает жизнь там, где та приумножает глупость, а потому от его руки погибают только глупые женщины. «Глупость не грех, — объясняет Орфей убийство Настеньки, чья голова теперь лежит у него на полу, — жертва не виновата в то, что она глупа. Глупость является единственным универсальным преступлением, и приговор всегда — смерть».

Орфей, надев 3D-очки, садится в кресло, перетягивает ремнем вены и ждет, когда Смерть (Дарья Хуцкая) в синих перчатках вонзит ему в руку большую дозу какого-то вещества. Он кашляет кровью и, запрокинув голову назад, застывает, смерть бросает свои перчатки на пол и уходит. Через некоторое время Орфей встает со стула и вытирает краем рубашки запекшуюся на губах кровь. Снова к нему приходят девушки и он насквозь видит их преступную глупость, а потому собственноручно приводит в исполнение суровый приговор. Когда Смерть (Дарья Хуцкая) возвращается к нему, чтобы забрать свои синие перчатки, он убивает даже ее, завершив свой акт контрольным выстрелом в ее промежность.

На столе блюдо с сырым мясом и топор. Орфей кричит, обратив взгляд на хор Богинь-Матерей: «Моя жизнь дошла до точки!» Они слушают его, низко опустив головы. Где-то там, среди них, находится и его Эвридика. Орфей отрезает кусок мяса и съедает его. Кровь стекает поего подбородку. Когда он оказывается во власти безумия, он издает крик и откидывается мертвым на спинку стула.

ИГРА XXII

Эвридика (Анна Хлесткина) из хора Богинь-Матерей широко разевает рот и издает металлический крик, вслед за ней появляется её Мать балерина (Татьяна Симоненкова) и яйцеголовый белый бог (Антон Ощепков), несущий в руках спящего Орфея (Дмитрий Храмцов). Ни один из божественного сонма не произносит ни слова: танец заметил речь, энигматичные пассы передают смысл лучше любых интонаций. Не заставляют себя долго ждать и темные боги глубин: три фигуры в черном — двое мужчин (Михаил Таратин, Сергей Соколов) и женщина (Гульнара Искакова) — вступают в безмолвный диалог с жителями Верхнего мира. Жан Ануй пришел бы в восторг, увидев как слова его пьесы превращается в «иероглифические» жесты.

С демоническим рычанием и нескрываемой страстью появляются мать Эвридики (Алеся Игнатова) и ее любовник Венсан (Евгений Даль). На ней ярко-красное платье, на нем — золотой костюм. Вторжение эксцентричной пары пробуждает Орфея, он спокойно и незаметно поднимается с каменного ложа и находит себе место в компании одного из белых богов (Денис Прутов) и робота (Аруан Анартаев). Любовники тоже ведут свой диалог в танце — в вакхическом танго! Но стоит только появиться Эвридике (Мария Дорогова), как все танцующие исчезают. Сивиллический голос Арины Зверевой, которая выплывает на большом белом лебеде, очищает пространство. Четыре фигуры застывают в немом крике, напоминая известную картину Мунка. В древнеиндийском священном тексте «Чхандогья упанишада» встречается примечательная фраза: «Дай же мне добыть пением бессмертие для богов». Она приходит на память всякий раз, как на сцене появляется Арина Зверева. В свое время меня тревожил вопрос, не был ли творящий Λόγος Пением Бога? Может быть, «Бог пел мир» и «Творение есть Песнь Бога»?

Она готова уехать. Он озадаченно смотрит на ее дорожный чемодан. Решительно забирает его, открывает — внутри десятки разноцветных пластиковых стаканчиков. С интересом ученого Орфей (Игорь Макаров) рассматривает содержимое. Один из стаканчиков он заполняет дымом и отдает Эвридике (Анна Чернович). Стаканчики разлетаются по полу, он наступает на них, извлекая характерный хруст. Затем подходит к Эвридике и снимает с нее плащ. На ней больничная рубашка. Проводник душ Гермес (Дмитрий Борисов) вручает ей флейту, Эвридика берет инструмент и ложится на поднесенное Орфеем белое покрывало. Гермес натягивает ткань и провозит музицирующую Эвридику по черной глади Стикса. Под ее спиной, под босыми ногами Гермеса хрустят сломанные стаканчики. Безмолвие. Гермес выпустил покрывало из рук. Эвридика обездвижена. Когда он срывает с нее покров и девушка вопросительно смотрит на бога, знающего входы и выходы из царства мертвых, из ее рта льются потоки крови. Темно-красная струйка, стекая по больничной рубашке, словно рассекает тело Эвридики напополам. Орфей подходит к ней, обнимает и, взяв за руку, уводит. Гермес сопровождает влюбленных.

ИГРА XXIII

Видео: Орфей (Евгений Вихарев) приходит к доктору Харонову (Юрий Васильев), пообещавшему сделать ему чудо-инъекцию, чтобы он мог осуществить спуск в царство смерти, к своей Эвридике. Но до восхода солнца Орфей не смеет смотреть в ее лицо, иначе он вновь ее потеряет.

Телестудия, съемки нового выпуска программы «Пусть говорят». В центре внимания — история талантливого скрипача Орфея, познакомившегося во время своих екатеринбургских гастролей с провинциальной журналисткой. Они сразу поняли, что предназначены друг для друга. Вечер они провели вместе, но посреди ночи Эвридика покинула Орфея и отправилась в сторону аэропорта, чтобы улететь во французский город Тулон. Самолет еще не успел набрать нужную высоту, но быстро потерпел крушение. Все пассажиры остались живы. Все, но не Эвридика.

Импозантный ведущий (Юрий Васильев) пытается выяснить все детали загадочной истории и приглашает в студию гостей, задавая им откровенные, а подчас и бесцеремонные вопросы. Орфей (Евгений Вихарев), находящийся в каком-то эмоциональном ступоре, сообщил лишь общеизвестные факты. Роскошная и самоуверенная женщина в черном, мать Эвридики (Евгения Селиванова), сообщила немногим больше. Она отказывается верить в то, что ее дочери больше нет. Как и Орфей она не испытывает никаких чувств. Ведущий управляет гостями как марионетками, произвольно перемещая их в пространстве. История принимает интересный поворот, когда в студии появляется любовник Эвридики (какое ток-шоу откажется от такого «улова»!) Альфредо Дюлак (Сергей Соколов) — состоятельный и деловой мужчина, управляющий телеканала, на котором работала Эвридика. Он цинично признает, что почти ежедневно занимался любовью с Эвридикой. «Женщины всегда любят мужчин, у которых есть деньги, власть и хороший вкус». Но больше всего ведущего занимает вопрос, как Орфею пришла в голову идея обратиться к скандально известному доктору Харонову. Орфей рассказывает о своем путешествии в потусторонний мир: падении вниз в некий черный колодец, состоянии невесомости, металлическом заборе, сквозь который пробивался свет, пронесшейся перед глазами жизни, ударе о раскаленную поверхность. Открыв глаза, он увидел перед собой лицо доктора Харонова. Как сейчас — лицо ведущего. Орфей слишком поздно осознал, что видел одного и того же человека. И его путешествие не завершилось — оно все еще продолжается. Орфей так и падает вниз, теряя ощущение собственного тела, так и ударяется о раскаленную поверхность и открывает глаза, силясь преодолеть гипнотический морок. «Я в аду?» — единственный вопрос, который его теперь интересует. Нет-нет, Аид и Ад — не оно и то же.

Аид греков радикально отличается от христианских представлений об Аде. Евгений Головин писал, что там нет времени, а пространство может изменяться — сжиматься, увеличиваться, уменьшаться, — что находится в прямой зависимости от «взаимоотношений богов и титанов, от капризов Аида — повелителя царства мертвых”. По Головину, “Аид — скорее неопределенное пребывание где-то перед следующей метаморфозой”, нежели место мучений грешников , и лишь “за бездонными глубинами Аида начинается пространство, в которое нелегко попасть и откуда нельзя вернуться. Это Тартар, местопребывание титанов, побежденных богами, отделенное от Аида раскаленной решеткой. Здесь живет смерть…”

И лишь вторым вопросом становится: «Где Эвридика?» Живые не могут видеть мертвых, но мертвые могут писать живым письма. И Орфею предстоит его прочитать — в Сивиллической песне Арины Зверевой. Скалы Аида, смыкаясь воедино, едва не губят Орфея, но в последний момент он успевает выскользнуть из пасти смерти.

ИГРА XXIV

Эксцентричная стюардесса Эвридика (Ада Карина) откровенно эротическими жестами объясняет пассажирам самолета стандартные правила поведения на борту.

Летчик Орфей (Михаил Таратин) попадает в Аид, где его давно дожидается Ангел Смерти в образе морпеха (Игорь Белошевский). Прежде, чем уйти, он вручает Орфею белый сверток, в котором оказывается автомат.

В этой фреске я делаю несколько комментариев на тему преодоления судьбы. К преодолению судьбы призывали «Халдейские оракулы»: «Не содействуй судьбе», «Теурги не принадлежат к тому стаду, которое управляется судьбой». Гностики, герметические философы, теурги, в отличие от стоиков, которые настаивали на том, что судьба непреодолима и бороться с ней нечестиво, знали, что из борьбы со всесокрушающим Роком можно выйти невредимым. Валентин Гностик учил: «С самого начала вы бессмертны, вы сыны жизни — жизни, участвующей в игре эонов. И вы должны разделить в себе долю смерти, расточить и растворить саму смерть, дабы смерть умерла в вас от ваших же рук, — нерастворимые, вы растворите собою мир и будете мастера сотворения и растворения». Египтяне знали, что хотя Эймармене с самого момента нашего появления на свет предопределяет ход наших жизней, выше Эймармене стоит Исида, в чьей власти освободить нас от оков непостижимого Рока. Герои первого поколения, к которому принадлежал Геракл, принимали участие в Гигантомахии, и даже более того — без их вмешательства боги бы никогда не одолели порождений великой Матери Геи. Эти герои еще имели силы восстать против Рока, против «сумерек богов», герои Гомера — уже нет. Они напрямую зависят от богов, в них поселился страх перед богами. Умереть для них — это быть поверженными всемогущею волей богов. Даже сон для героев Гомера — это «воля богов», мера, что была «положена для смертных бессмертными богами». Герои, подобные Гераклу, вступали в битву, чтобы триумфально победить в ней и, сохранив свою жизнь, вступить в новую схватку — с богами, титанами, другими героями, самим Роком. Герои Троянской войны вступали в битву, чтобы умереть и тем самым покориться судьбе.

Одним из фундаментальных качеств, отличающих героя от обыкновенного человека, Иннокентий Анненский называет мегалопсихию, или «величие души». В «Истории античной драмы» он пишет:

«Внутренними качествами — так сказать, активной мегалопсихией — были мужество героя, дерзновение и нежелание ограничивать свою волю теми пределами, которые существуют для масс. Такое дерзновение влекло героя на борьбу с богами — теомахию. В некоторых русских сочинениях теомахия объясняется как борьба с судьбой, но это объяснение не имеет смысла: герой боролся с богами. (…) Была еще одна черта, отличавшая героя от простых смертных — это его отчужденность от толпы, его духовное одиночество. Но причиною такого отчуждения героя не было высокомерие или нежелание сливаться с толпой, а, напротив, готовность нести большую, сравнительно с другими, ответственность за свои права и дерзания».

Речь здесь идет отнюдь не о титаническом бунте против олимпийского порядка с целью узурпации власти, а о героическом дерзновении «стать как боги» (не вместо богов, а именно «как боги»), об онтологическом «броске», о попытке преобразовать саму экзистенцию посредством «выхода за пределы» дозволенного человеку. Геракл, сошедший в Аид, отвоевавший Алкесту у бога смерти и возвративший ее Адмету, совершает тот самый «бросок» за предел жизни, который утверждает его в новом онтологическом статусе. То же самое попытался сделать Орфей.

В этой сцене Эвридика (Ада Карина) значительно отличается от всех Эвридик, которых мы уже видели. Это роскошная и вызывающе сексуальная посетительница ночных клубов, в одном из которых она, вероятно, и знакомится с Орфеем (Артемий Малахов). Для него она готова каждый день быть разной: послушной, капризной, милой, жестокой, порочной, невинной, загадочной…Ни настойчивость Матиаса (Николай Берман), ни когорта бывших любовников уже не имеют отношения к той истории любви, которую она создает с Орфеем.

В ночном кафе две Эвридики: на одной (Мария Битти) длинное белое платье и шляпка, другая (Мария Дорогова) — в дерзком мини. Каждая уже стала героиней избравшего ее мифа, знает она об этом или нет. Здесь будет немного сумасшедший гитарист (Юрий Васильев), вызвавший шквал аплодисментов в зрительном зале, элементы сюрреалистического, не побоюсь сказать, вестерна, шутки про задницу астрофизика, карточные игры и даже убийство (совершившие его Орфей и Эвридика в данной сцене напоминают другую известную любовную пару — Бонни и Клайда). Сцену завершает танец Орфея (Артемий Малахов) и Эвридики (Ада Карина), все–таки преодолевших Аид. Но чтобы Орфей, не дай бог, не нарушил запрет и не взглянул в лицо своей возлюбленной, в кафе предусмотрительно выключили свет.

ИГРА XXV

Орфей (Юрий Васильев), всегда преследовавший неведомое, устремился за пределы Земли. Теперь он в космосе. Эвридика (Варвара Обидор), прижимая к груди двухмесячного малыша, выходит на сцену и рассказывает историю их кратковременного, но фатального романа. Единственное, чего она хочет, это еще раз увидеть своего возлюбленного. На стене появляется экран телевизора и лицо Орфея, находящегося на борту космического корабля. Теперь у него появилось то, что способно удержать его на этой Земле.

На красном диване поющая Эвридика (Александра Мороз) и издающий гортанные звуки Орфей (Николай Берман). Возле белых скал бродят диковинные существа в скелетообразных масках — четыре инфернальных Коня. Орфей, жаждущий получить очередное пророчество из Бездны, просит коней испражниться в его ладони. Волшебный навоз предстоит продегустировать бедной Эвридике. Буква за буквой они собирают слово MERCI. Вдоволь наевшись экскрементов, Эвридика, едва подавляя рвотный позыв, покидает Орфея. Неизвестно еще, что хуже — это «лакомство» или яд вакханок! Кони подходят к Смерти (Светлана Сатаева), на которой надета такая же скелетообразная маска, и передают ей письмо.

Орфей (Игорь Макаров) и Эвридика (Кристина Работенко) в объятиях друг друга. «Для меня все хорошее кончилось, нет больше хороших запахов. Как все было мимолетно…Мне чуточку страшно», — шепчет Эвридика. Рядом немой и невидимый свидетель — Смерть (Светлана Сатаева), читающий письмо. Эвридика вырывается из рук Орфея, и чем упрямее она сопротивляется, тем сильнее он прижимает ее к себе. Все погружается в темноту. Эвридика отдаляется от Орфея. Голос Арины Зверевой заполняет пространство.

ИГРА XXVI

На столе лежат два тела, укрытые белой простыней. Ангел Смерти (Игорь Макаров) внимательно всматривается в очертания кадавров, садится чуть поодаль. На нем кожаные перчатки. Наконец, он приподнимает простыню, закрывшую один из трупов. Легкое прикосновение к голове Орфея (Николай Берман), и простыня возвращается на место. С нескрываемым любопытством Ангел Смерти приближается ко второму покойнику. На столе лежит отец Орфея (Сергей Соколов). Более уверенное и резкое прикосновение к голове заставляет его молниеносно соскочить со стола. Он напоминает человека, который внезапно проснулся в доме, где все уже объято пламенем. Жадно затягивается сигаретой. Он так взволнован, что вовсе не замечает — лежащий на том же столе Орфей не спит, а мертв. Впрочем, Сон — родственник смерти. О том, что Сон есть младший брат Смерти, слышали все: и те, кому еженощно встающий у изголовья Онейрос дарует отдохновение от дневных забот, и те, чьи сновидческие ландшафты больше всего напоминают картины Аида (на память приходят сроки из Аристофана: «О, черносияющий мрак ночи! Что за несчастный сон посылаешь ты, из глуби незримого Аида вышедший, душу имеющий бездушную, дитя черной Ночи, наводящее дрожь ужасное видение, черноодетый, убийственный, жуткого вида, с огромными когтями…»).

Отец вопрошает сына, и тот, не думая возвращаться к жизни, отвечает ему замогильным голосом. «И все–таки тебе нужно встать и начать жить с той самой минуты, на которой ты остановился, Орфей», — увещевает Ангел Смерти. На мой взгляд, Игорю Макарову особенно удаются такие роли. В нем или, скорее, в самом его жизнетворческом пространстве находится меркуриальный (герметический) дух, мефистофелевский. Он именно даймон в платоновском понимании этого слова, то есть, создание, легко скользящее из человеческого мира в мир божественный, и наоборот. Вестник богов (а как Гермес — богов подземных, богов глубин).

Орфей не желает восставать из своего могильного сна, не желает прежней жизни, где его ждет надоедливый отец с его разговорами о меню в дешевых ресторанах, поездка в Перпиньян, предсказуемость и однообразие, по сравнению с которыми смерть — настоящий подарок. Отец зовет его туда, где нет призрака Эвридики, а хитрый Ангел Смерти искушает Орфея встать и отправиться на вокзал. «Неужели вы действительно думаете, что я хочу ее забыть?»

Для представителей дохристианских культов смерть означала не конец, а метаморфозу, переход эйдоса в другую сферу (например, смерть Актеона, подсмотревшего за купанием Дианы и превращенного в оленя, означала переход его эйдоса в животное царство). Что касается смерти вообще, то «человеческая композиция» состоит из некоего числа компонентов. То, что нисходит в Аид (как тень) и то, что возносится на Олимп (как нерушимый и вечный эйдос), как, впрочем, и то, что подвергается полному распаду (физическое тело), претерпевают разделение в момент т.н. смерти. Когда Платон говорит: «Наша истинная личность — наша бессмертная душа, как ее называют, — отбывает… к нижним богам, чтобы дать о себе отчет. Для злых это ужасающая доктрина, но хороший человек станет приветствовать ее», он, судя по всему, имеет в виду нисхождение в Аид двух высших компонентов, один из которых затем остается обитать в Аиде, тогда как другой — восходит в иную область. Сколькие исследователи удивленно разводили руками, пытаясь уяснить, каким образом Геракл счастливо обитает на Олимпе и в то же самое время его призрак находится в Аиде? Собственно, римляне, учившие о триаде “manes, anima (spiritus) и umbra”, также полагали, что umbra остается в гробнице, manes — нисходит к нижним богам, а anima — возносится на небо. То, с чем имеют дело неоспиритуалисты разных мастей, играющие с «деревянной доской», сталкиваются исключительно с manes, манами, тенями усопших. Участь этих теней — умереть “второй смертью”, раствориться. Метаморфозы переживает та нерушимая часть, которая осуществляет эпистрофэ, возврат к истоку. Орфики называли ее частицей бога Диониса (Евгений Головин обозначил ее как “частицу золота” в нас, Анри Корбен — “световым человеком”).

«Все кончено, Орфей! Забудь! Забудь само имя Эвридики!» — слова Ангела Смерти звучат как приговор. Продолжая уговаривать сына, отец своими руками поднимает вялое тело Орфея. Орфей сидит, повесив голову на грудь. На губах Ангела Смерти — коварная улыбка. Тело падает на стол. Оно сопротивляется жизни. Привычным жестом новый Мефистофель прикасается к голове Орфея, он открывает глаза и садится. И вот, стоя за его спиной, Ангел Смерти начинает свою искусительную и вместе с тем обвинительную песнь. К Орфею возвращается голос, он спорит со своим судьей. Ангел Смерти рисует перед ним страшный сценарий возможной жизни: оказаться в абсолютном одиночестве рядом с живой еще Эвридикой, постигнуть ложь и неверность, ненависть и подозрение. Зажав голову Орфея в своих цепких руках Ангел Смерти жестоко разбивает все иллюзии поэта. На три его «нет!» он находит четыре «да!» Он предлагает Орфею другую Эвридику, «Эвридику первого дня», вечно ждущую его Эвридику. Извлеченную из пошлости одномерного существования, из удушливого быта, из уродливого мирка, в котором так уютно чувствовал себя его ограниченный отец. «Иди прямо и никуда не сворачивай, и перед собой ты увидишь холм с оливковой рощей. Ты пойдешь на него — там тебя ждет свидание. Со своей смертью».

Ангел Смерти снова кладет Орфея на стол и накрывает простыней. Сон смерти смежил его веки. Потом он поднимает со стула его отца, в которого недавно всадил пулю, заставив замолчать этого заступника пошлой и предсказуемой жизни, и так же кладет его под простыню.

В мире мертвых можно говорить на азбуке Морзе. Взяв в руки барабанные палочки, Орфей (Игорь Макаров) и Эвридика (Ульяна Лукина) сообщаются стуками. Они говорят, но не слышат друг друга. Где та щель между мирами, сквозь которую можно прорваться за пределы жизни?

Кафе в аэропорту. Девушка (Александра Мороз) занимает столик и, всматриваясь в лица всех мужчин, ищет среди них Орфея. Мужчина в спортивной шапке (Евгений Даль) недолго выдерживает в ее обществе и пересаживается на другое кресло, делая вид, что засыпает. Неподалеку расположились два робота с дорожными чемоданами. Смерть (Светлана Сатаева) в уже знакомой нам скелетообразной маске поет песню. Один из столиков занимает Эвридика (Алеся Игнатова), к которой вскоре присоединяется ее мать (Ада Карина). Извечное непонимание, бессмысленные упреки и пропущенные мимо ушей советы. Отвратительная жара, засиженный мухами сахар, гадкий пепперминт и капризный Венсан.

Эвридика (Алеся Игнатова) приходит на свидание к Орфею (Николай Берман). «Эвридика первого дня». Он откидывает простыню и возвращается к жизни. Девушка стоит у него за спиной. Обернуться нельзя. Песня Смерти становится всё громче; превращаясь в чистую вибрацию, она уже неотличима от грохота взлетающего самолета. Орфей и Эвридика обретают друг друга в смерти — накрывшись простыней, они ложатся на стол. Ни для кого не достижимые, никому не видимые, абсолютно свободные. Внезапно просыпается отец Орфея, на его лице застыло выражение ужаса. Дождавшись своего самолета, пассажиры поспешно хватают чемоданы и покидают кафе. Последним убегает отец Орфея, судорожно отмахиваясь от приставучей дамы, которая не перестает разыскивать своего избранника. Песня Смерти пронизывает собой поглощаемое тьмой пространство.

ИГРА XXVII

На самом краю скалы стоит маленькая фигурка космонавта. Женщина (Виктория Лебедь) подносит ладони к лицу, размазывает по нему кровь и медленно уходит. Вдалеке между скал стоит гармонист (Евгений Даль) и играет хит группы Queen. Целый сонм прелестных нимф в строгих серых платьях привозит на сцену электро-инструменты (созданные специально для «Орфических игр» новые музыкальные инструменты появляются во многих фресках). Электро-оркестром управляет робот-дирижер. На место гармониста приходит веселый Фавн (Алексей Круглов), играющий сразу на двух саксофонах.

Смерть с кровавым лицом (Кристина Работенко) появляется в сопровождении двух помощников — Рафаила (Евгений Вихарев) и Азраила (Юрий Васильев). Пока они раскладывают свои инструменты, Фавн любуется Лошадью (Ульяна Лукина), которая принимает дразнящие позы. Соблазнительная Лошадь приглянулась и Рафаилу, однако она не обратит на него внимания до тех пор, пока не вмешается сама Смерть. Этой госпоже подвластно всё.

Рафаил завязывает Смерти глаза, Азраил устанавливает контакт между мирами. Взяв в руку рупор, Смерть произносит слова из текста Жана Кокто. В заметках к фильму «Завещание Орфея» Кокто откровенно признается в том, что этот фильм — перевод на поэтический язык того, что он понимает под «орфической инициацией». То же самое можно сказать и о его пьесе. Сам автор подчеркивал, что она основывается на трех темах:

«1. Непрерывная череда смертей, через которые должен проходить поэт для того, чтобы стать самим собой, следуя известной строчке Малларме: «В ком отразилась вечность».

2. Тема бессмертия: та, кто представляет Смерть Орфея, жертвует собой, растворяется, чтобы сделать поэта бессмертным.

3. Зеркала: мы видим, как мы стареем, глядя в зеркало. Они приближают нас к смерти».

Появляется Эвридика (Мария Дорогова) с пультом управления от маленькой машинки. Машинка кружит вокруг гробика, силясь попасть внутрь. Эвридика управляет машинкой с видом озорного ребенка, а та уже нетерпеливо бьется о деревянную шкатулку смерти. Даже жизнь не вызывает в девушке столько азарта. Рафаил открывает гроб и кладет туда машинку. Дело сделано. Жизнь обрывает отнюдь не тот, кто держал в руке пульт. Эвридика с блаженной улыбкой уносит гроб. Участь ее решена. Смерть и ее свита удаляются.

ИГРА XXVIII

Исповедь Эвридики (Мария Плотникова) в танце, язык ее жестов читает подруга (Елена Долгая). Автомобиль уже столкнулся с автоцистерной, у ее виска уже застыла капелька крови. Теперь, в царстве теней, она веет прозрачным призраком, легким, нежным, безмолвным. В Аиде, описанном Гомером, тени лишены памяти и голоса. Эвридика больше не говорит, но Эвридика всё помнит.

Фридрих Юнгер писал, что “человек, которому противостоят титаны, обречен на гибель, он становится жертвой катастрофы”. Он не поясняет, какому именно человеку противостоят титаны, поскольку это должно быть ясно без всяких уточнений: титаны будут пытаться уничтожить человека, чья божественная частица (“частица Диониса”) полностью подчинила себе титаническую составляющую нашего существа. Евгений Головин писал, что на девять десятых у нас плоть титанов. Только единицы решаются осуществить опасное превращение этого свинца в золото. Речь идет об онтологическом повороте, о неотвратимом выходе за пределы человеческого существования и человеческих возможностей, о готовности претерпеть болезненное становление полубогом, об открытом противостоянии титанам; о том, что на карту ставится жизнь, не следует даже говорить. Титаны преследуют человека, сделавшего свой выбор, так же, как они преследовали Диониса. Титаны стремятся разорвать человека, устремившегося к богам Олимпа, поскольку, сделав свой выбор, он осознанно вошел в пространство Титаномахии.

Эвридика вечно будет укушена змеей, преследуема Аристеем и обречена на ожидание. На ожидание Орфея, который вызволит ее из царства смерти, на ожидание неминуемого поворота, на ожидание утра, что для нее уже не наступит. Возможно, она обручена с Аидом, как Ариадна, теряющая Тесея, обручена с Дионисом, а Персефона — с Гадесом? Их первая встреча, первый танец, первый разговор. В голосе Эвридики (Анна Хлесткина) слышится грусть, словно она заранее предчувствует, чем все закончится. Орфей (Дмитрий Борисов) произносит клятву: голосом, взглядом, телом. Но и они обречены. Вот еще один Орфей (Алексей Алексеев) входит в чертоги смерти и возвращает Эвридику (Евгения Веснина) в мир живых. Им остается только дождаться утра, но Орфей снова нарушает запрет.

По легенде (рассказываемой только Вергилием), Аристей, сын бога Аполлона и нимфы Кирены, преследовал Эвридику. Спасаясь бегством, она погибла от укуса змеи. Аристей выступает здесь как ипостась Аида («подземного Диониса»; ср. Гераклит: «Аид и Дионис — одно и то же»). Очевидны параллели с мифом о похищении Коры-Персефоны, лежащем в сердце Элевсинских мистерий. Похитителем/преследователем в нем так же выступает Аид-Дионис.

Аристей, кроме того, был отцом Актеона, подглядевшего за купанием Дианы, превращенного за это в оленя и растерзанного собственными псами. На дионисийские мотивы этого мифа указывает Пьер Клоссовски (он идет дальше, подчеркивая, что Актеон, сын Автонои, происходит из той же семьи, что и Дионис, сын Семелы, а значит приходится богу «двоюродным братом»). Аристей известен и как участник индийского похода Диониса.

В мифе об Эвридике в царство мертвых за ней спускается Орфей, в мифе о Коре — ее мать Деметра. В первом случае возврат оказывается невозможен (роковой оборот Орфея, которого ожидает участь всех дионисийских героев — быть разорванным вакханками/титанами/собаками и т.д.), во втором — он возможен лишь отчасти, поскольку Кора-Персефона должна была проводить полгода на Олимпе, полгода — в Аиде.

Когда Оскар Кокошка, находясь в горячечном бреду, в экстазе, в предчувствии надвигающейся смерти, писал свою пьесу «Орфей и Эвидика», он тоже размышлял о том, не предназначена ли Эвридика Аиду. В целом рецепция античного мифа об Орфее и Эвридике в творчестве Оскара Кокошки заслуживает особого внимания. Прежде всего поражает, что в его пьесе появляется персонаж из другого мифа, а именно Психея. Однако самое неожиданное заключается в том, что Психея — дочь Эвридики и…Аида. Переосмысление мифа об Орфее и Эвридике у Кокошки — радикальный жест.

Эвридика, объятая страстью к Аиду, которую она сравнивает с «огненным пламенем внутри», порождает от него Психею. Земная женщина вступает в любовную связь с богом подземного мира и производит жизнь в царстве смерти. Она изменяет Орфею, она разрывает связь с тем, кто пришел слишком поздно. И тот, кто обречен вернуться, находит успокоение в петле.

Эвридика (Анна Панькина) стоит за полупрозрачной занавеской и рассказывает свой сон: обнаженные женщины в бассейне выполняют приказы мужчины, поют и делают приседания, малейшая ошибка влечет за собой смерть — мужчина стреляет из пистолета, а вокруг слышится смех и пение. В эти минуты ловишь себя на мысли, что тебе знаком этот сон. Ты его то ли видел, то ли кто-то тебе его уже рассказывал, то ли ты о нем где-то прочитал. Только через какое-то время память услужливо отвечает, что этот сон описан в «Невыносимой легкости бытия» Кундеры. Голос Эвридики холодный и отстраненный, она стоит к нам в профиль — величественная, отрешенная и преодолевшая страх.

ИГРА XXIX

Сюрреалистическое кафе, в котором исполняются песни из советских кинофильмов, а вместо официантов посетителей обслуживает шустрый лебедь в маске белого медведя (за ним по пятам ходит лысый телохранитель в шубе). Сюда и переместились герои пьесы Жана Ануя: Орфей (Денис Прутов), его отец (Михаил Иоффе) и господин Анри (Алексей Алексеев). Орфей, сидящий с противоположной стороны от отца и его [не]случайного собеседника, приходит в ужас от одной только мысли о возвращении к жизни, подобной старой куртке, которую всё равно придется надеть. Пламенные речи его отца о женщинах, головокружительной карьере, изысканных яствах, не вызывают у Орфея ни малейшего интереса. Эти трое настолько разные, что впору удивиться, как они вообще могли оказаться в одном пространстве: господин Анри — добродушный, мягкий, открытый, лишенный коварства всех Ангелов Смерти, которых мы здесь уже видели; Орфей — меланхоличный, холодный к внешнему миру, замкнутый, отстраненный молодой человек, бросающий скупые реплики в адрес отца; его отец — человек, определенно любящий развлечения, уступающий соблазнам, готовый идти на поводу у всех своих желаний, в нем сильна воля к жизни, которой совершенно лишен его сын. Им никогда не понять друг друга. Господин Анри и отец уговаривают Орфея забыть Эвридику и вернуться к прежней жизни. В тот самый день Эвридика сказала Орфею: «Ты был прав, если бы мы захотели стать счастливыми, мы, возможно, стали бы такими же как они…Какой ужас!»

Все становится еще более ирреальным, когда в кафе приходит новый посетитель — яйцеголовый житель Верхнего Мира (Антон Ощепков) — в котором отец Орфея вдруг узнает своего бывшего сокурсника Джонни. Посетитель привозит с собой электро-инструмент, и теперь речь разгоряченного и то и дело бросающегося в пляс отца Орфея имеет музыкальное сопровождение. Отец рисует перед Орфеем картину возможного блестящего будущего: осуществленные карьерные амбиции, купание в роскоши, деньги, власть, роскошные похороны на зависть всем живым и, что самое интересное, отец не видит себя уже почившим, — напротив, он мыслит себя красивым стариком, стоящим возле гроба сына. «Жизнь прекрасна!» — повторяет он. Закончив свое выступление, мужчина разваливается на стуле и просит официанта принести ему сигару. На этот раз к нему подплывает лебедь в маске моржа. Господин Анри, уставший от своего собеседника, подсаживается к Орфею. Он говорит о том невыносимом одиночестве, которое могло постигнуть его рядом с еще живой Эвридикой, фактически подводя Орфея к мысли, что любовь на земле невозможна. Где угодно, но не в этом мире. «Смерть — это единственное место, где может жить любовь».

ИГРА XXX

Любовный танец Эвридики (Мария Дорогова) и Эртебиза (Ваган Сароян). Танец-заговор. Редкие фразы, которые они обращают друг к другу, вскрывают их план — убийство пророчествующей Лошади. Появление Орфея (Павел Кравец), потерявшего свидетельство о рождении, выглядит почти случайным. Падающую без сил Эвридику подхватывает Конь (Вячеслав Корниченко) и кладет девушку на стол, где стоит большое блюдо с темным виноградом. Этот Конь, на котором маниакально помешался Орфей, принес в дом влюбленной пары только раздор. Как только речь заходит о Коне, Эвридика становится злой и саркастичной, она отказывается признавать великолепие поэтических опусов мужа и, зная, что это вызовет его негодование, упоминает имя Агланики. Когда Орфей уходит, Эвридика продолжает свой танец с Эртебизом — опасное сплетение Эроса и Танатоса. Танец превращается в жесткую сексуальную игру.

Две фигуры в черной и белой одежде грациозно танцуют в комнате в доме Орфея. Эртебиз (Вячеслав Корниченко) и Орфей (Павел Кравец) сидят друг напротив друга. Эвридика (Мария Дорогова) уже вернулась из Аида, но, кажется, вернулась прежней, не изменившейся. Когда мертвая Алкеста вновь предстала перед своим Адметом, она была иной — неподвижной, бледной и безмолвной, а Гермес предупредил его: «Богам она посвящена подземным, и, чтоб ее ты речи услыхал, очиститься ей надо, и три раза над ней должно, Адмет, смениться солнце». Но более важно, что Гермес просил Адмета впредь бояться завистливых богов. Наша Эвридика все так же суетлива, остра на язык и немного капризна. Возможно, если б смерть сделала ее менее болтливой, в их доме хотя бы на время воцарилась тишина. «Ты мертвого заставишь обернуться!», — говорит ей потерявший терпение Орфей. Его внезапный оборот заставит Эвридику вернуться в царство теней. Без малейшего сожаления Орфей вымолвит: «Можно дышать!»

Обольстительная Смерть (Анна Бувина) уже в доме Орфея. За окнами слышатся звуки барабанов вакханок. Но здесь звучит другая музыка — Светлана Сатаева поет песню про Вавилон, а рядом алхимически смешивает субстанции звуков Георгий Мансуров. Смерть танцует с Орфеем, и танец их столь же эротичен, как танец Эвридики и Эртебиза. Скалы приходят в движение — это уже Аид, где Эвридика танцует прямо на столе, а пара невесть откуда взявшихся космонавтов выделывает межгалактические па.

ИГРА XXXI

Поэт Орфей (Вячеслав Корниченко) сидит за пишущей машинкой, рядом его Муза Эвридика (Вера Романова). Она не сводит с него влюбленных глаз и, когда нужно, подсказывает гению окончание фразы. Ее внимание привлекает внезапно появившийся певец Алексей Коханов). Черные воды ледяного Стикса приходят в волнение, в них погружаются молчаливые титаны. Высота волн достигает человеческого роста, они угрожающе вздымаются. Чем более напряженным становится диалог Орфея и Эвридики, тем сильнее бушует Стикс. Когда скандал влюбленной пары достигает апогея, черная волна уходит и обнажает берег, на котором лежат титаны. Фридрих Юнгер писал, что в отличие от богов и полубогов, титаны терпеливо претерпевают тяжесть, они ни знают ни праздников, ни любви, ни трагедии, ни жажды прекрасного, ни избытка и изобилия, ни досуга. Но в орфическом мире любви не чужды даже титаны. Им так же, как и людям, не удалось избегнуть власти мифа — и средь титанов есть свои Орфеи и Эвридики.

Аид (Николай Берман) и Персефона (Ника Вашакидзе) знают, что над волей богов стоит необоримая Ананке. Ей подчинен даже Зевс. Всё заранее известно: титаны будут низвергнуты в Тартар, олимпийские боги стяжают победу, Эвридика будет укушена змеей, Орфей обязательно нарушит запрет и оглянется. В древнегреческой мифологии мы находим учение о смене божественных царствий, которая всякий раз совершается насильственным путем: в «Теогонии» Гесиода Уран низвергается своим сыном титаном Кроносом, который оскопляет его и лишает власти, в свою очередь мойра Кроноса — быть низвергнутым так же, как его отец. На его место приходит Зевс. Его участь — также уступить место своему сыну, однако Зевс восстает против рока и проглатывает богиню Метис, что должна была произвести на свет нового верховного правителя. В результате Зевсу удается сделать свою власть абсолютной. Зевс сумел попрать стоящий над богами рок. Зевс преодолевал судьбу дважды: когда он должен был вместе со своими братьями и сестрами быть поглощенным Кроносом, но Рея пошла на хитрость и подложила вместо него камень; когда он узнал о грядущем владыке и проглотил его мать, дабы утвердить свое нерушимое царство. Размыкая один круг непреложности, Зевс создавал другой — круг своего владычества. Поэтому из исполнителя воли мойр, он становился Мойрагетом, или водителем Мойр.

Владыки царства мертвых ведут свою беседу о судьбе, а рядом лежат погруженные в беспамятство Орфей (Антон Савватимов) и Эвридика (Екатерина Шевченко). «Я ощущаю границы этого мира», — говорит Персефона. И кажется, даже боги глубин попали во власть орфического мифа, и вот-вот начнут вслед за людьми повторять уже знакомые, много раз сказанные, слова. Они думают, что, подобно Зевсу, смогут восстать против закона судьбы. И как боги, некогда позвавшие на помощь Геракла, Аид и Персефона зовут Орфея. Певец солнца открывает глаза и вздрагивает, вслед за ним поднимается Эвридика. Невидимые никем темные боги щелкают пальцами, полагая, что пишут новую историю. Вот появляются странные поющие персонажи: красноволосый воин с огромным мечом (Игорь Макаров), танцующая красавица в пышной серебряной юбке (Алина Котова). Они проходят сквозь историю Орфея и Эвридики. Аид нажимает на невидимую кнопку на лбу Орфея, и тот как марионетка послушно следует к фатальному концу. Ничто не задержит письмо Дюлака, ничто не отменит стыда и бегства Эвридики.

Лаская взором мрак Аидонея,

Отвергнув смерть, отбросив страх

(Лишь с именем любимой на устах)

Нисходит дерзкая душа Орфея.

Чернеет солнце в царствии теней,

Тревожа пленных мертвыми лучами.

Орфей: "Я здесь. Я шел за ней.

Врата судьбы не отпереть ключами.

Я песнею своей околдовал Харона,

Бесплотных призраков смирил я крики.

И по следам любимой Эвридики

Вошел по пояс в воды Ахерона"…

ИГРА XXXII

На фоне черных волн Аидовой реки проступает силуэт крылатой фигуры с ужасающе длинными усами (Евгений Даль). В центре зала Эвридика (Мария Плотникова) танцует с манекеном в мужском костюме. За ее действиями безмолвно наблюдают менады. Они поразительно спокойны и, кажется, абсолютно сконцентированы на неведомом божестве, которое уже расправило крылья. Описывая сакральное безумие менад, Вальтер Отто сравнивал их с тенями в Аиде, призраками потустороннего мира. Он писал, что в пароксизме кровавого безумия, менады впадают в ледяное безмолвие: «Царство мертвых беззвучно — недаром римляне называли богов черных глубин tacitas, молчаливыми». Эвридика относит манекен на морской плот, где уже сидит другая Эвридика, ожидающая своего Орфея. Танцовщица устремляет взгляд в темноту, откуда появляется рогатый Орфей (Михаил Кудинов), между ними — чемодан. Орфей решительно отодвигает его в сторону, они танцуют. Затем между ними происходит ссора, они пытаются вырвать друг у друга чемодан. Эвридика побеждает. Покинув Орфея, она присоединяется к стае молчаливых менад, а затем садится по правую руку от крылатого существа с длинными красными усами. Когда слева сядет Орфей, эта картина напомнит иконографическое изображение XV Аркана Таро. Но в античной парадигме это явно «подземный Дионис» или Аид, похититель Коры-Персефоны. С ним менады, натянув на пальцы его красные усы как поводья, отправятся по волнам Стикса, увозя с собой Эвридику. Одна из самых впечатляющих фресок «Орфических игр».

ИГРА XXXIII

Призрачная Эвридика (Мария Плотникова) в виде белой куклы исторгает из себя танцующую душу, Психею, которой предначертана встреча с Орфеем (Антон Ощепков). Орфей уничтожает куклу, сминая ее как сухой лист, и при каждом его движении душа Эвридики болезненно сжимается.

Основное содержание этой фрески — орфическая кантата, созданная талантливым композитором Федором Софроновым на основе стихотворения Р.М. Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес» и комментария к нему И.А. Бродского. «То есть мы принесли Рильке внутрь текста Бродского, через манеру исполнения, которая получилась автоматически, из–за того, что постоянно получалось кольцеобразное взаимодействие двух хоров. Говорящего и поющего. Поющие приобретали большую декламационность, а говорящие приобретали интонационность. И таким образом удалось достичь некоего единства в абсолютно разнородном материале. Потому что одно дело, это поэзия такого югендштилевского, модернистского абсолюта и другое — Бродский, человек наших дней, практически. Удалось их соединить вместе, но на некоей музыкальной основе или, скажем так, музыкально-интонационной основе и речево-интонационной основе, которая была очень характерна для как раз Серебряного века», — объясняет Федор Софронов. В результате получилось совершенно уникальное музыкальное произведение.

В финале спектакля на сцену снова выходит Электро-оркестр под руководством робота-дирижера. В какой-то момент начинает казаться, что он управляет не только игрой очаровательных нимф, расположившихся на зеленых шарах, но и движением ночного поезда, который кружит, описывая знак бесконечности, между двух Аидовых скал. Сладкоголосый Орфей (Алексей Коханов) выступает из темноты и поет свою полную печали, но все–таки наполненную надеждой, песню.