Отвергая европоцентристский подход, в основе которого лежит мысль о превосходстве западноевропейской цивилизации над остальными цивилизациями и народами, Ницше выходит за пределы моноцентричной парадигмы и, вооружившись своим «трансъевропейским глазом», простирает взор за пределы Запада — на Восток. Для немецкого мыслителя мир не однополярен, а многополярен. Он слышит «симфонию цивилизаций», в то время как множество его современников продолжают внимать одному единственному аккорду. Иоганн Фигл называет его подход «транскультурной герменевтикой». «Я представляю себе мыслителей будущего, в которых европейско-американская неутомимость будет сочетаться с врожденной стократной созерцательностью азиатов: такая комбинация приведет к разгадке мироздания», — писал Ницше.

В книге «Ницше и дзен: Самопреодоление без самости» Андре ван дер Брак направляет «трансъевропейский глаз» на самого Ницше. По его мнению, и философия Ницше и дзен отвергают идею Самости, на основании чего практика самопреодоления, игравшая в обоих случаях фундаментальную роль, является «самопреодолением без Самости». Однако если в дзен речь идет об Анатмане (отсутствии Атмана), то ницшеанское самопреодоление находится под знаком Диониса.

Ван дер Брак подчеркивает, что в западной традиции центральным вопросом является «Что есть Истина?», в восточной (китайской) — «Каков Путь?»

Согласно М.Хайдеггеру, «смерть Бога» означает у Ницше не только смерть христианского Бога, но и сверхчувственного мира в целом. Того мира, который выступает у Платона как мир умопостигаемых Идей, прообразов. Отсюда именование самим Ницше своей философии как «перевернутого платонизма». Некогда меня поразило одно замечание Е.В. Головина, касаемое правильного перевода слова Selbst, которое обычно предстает как Самость (наименее удачный вариант перевода, как полагает Е.В. Головин). Selbst есть не что иное, как метафизический центр, исток, из которого рождаются личность, индивидуальность, персона. Что предлагает преодолеть Ницше? — задается вопросом Евгений Головин. Ответ может озадачить: “Не наше ‘я”, не наши привычки”, “человеческое”, как часто думают, а наш метафизический центр, из которого все это происходит’. В этом суть “перевернутого платонизма”.

Если человек есть вертикаль, уходящая ввысь (в платоновский мир Идей) и одновременно устремленная вниз (в мир Матерей, в обители титанов), то отсечение “верха” и сопутствующее ему преодоление Selbst, будет означать либо сошествие «вниз» (и тогда опасные слова Фридриха Георга Юнгера о сверхчеловеке-титане окажутся верными), либо застывание, метафизический stasis, пребывание между вершиной Олимпа и пропастью титанов; в этом положении человек обретает опору в самом себе, закон — в самом себе, гибель — в самом себе, победу — в самом себе. «Абсолютный индивидуум» Эволы, позже ставший «обособленным человеком». Если он восходит, то восходит над самим собой; если он ищет ступени лестницы, то встает на свои собственные плечи, а затем — на свою голову, непрерывно себя превосходя, практикуя самопреодоление.

Ван дер Брак сводит вместе ницшеанскую формулу «Бог умер» с дзенским «Встретил Будду — убей Будду!»

Если зайти в философии Ницше слишком далеко, то мы должны будем преодолеть самого Ницше (эту попытку предпринял, к примеру, Вячеслав Иванов, о чем пишет в начале своей книги «Дионис и прадионисийство»), иными словами, последовать его собственному примеру, ибо немецкий философ перманентно преодолевал все, что становилось ориентиром для духа, переживающего три превращения: других (верблюд), самого себя (лев), мир (ребенок). В книге «Так говорил Заратустра» есть фундаментальная фраза: «Вершина и пропасть слились воедино». За два года до своей смерти Ницше повторил: «Всё удалось, с самого начала — всё образует единство и хочет единства». Хотелось бы отметить, что Ницше преодолевал дуализм мышления на всех уровнях: он не знал пропасти ни между теорией и практикой (как не знали ее в священной Элладе), ни между умом и телом (как не знали ее японские буддисты, учившие о синдзин итинё — единстве тела и ума).

Учиться у Ницше — это учиться мыслить недвойственно. Единое — не синоним Единственного. Достижение единства, о котором писал Ницше, никогда не означало прихода к мысли о единственности (пути, истины, бога и т.д.). Там, где обретается целостность, нет и не может быть абсолютизации фрагмента. Нагарджуна учил, что нет разницы между сансарой и нирваной: вторая, являясь подлинным освобождением, означает не избавление от оков, а новый взгляд на эти оковы, переход от одной перспективы к другой, переживание очередной метаморфозы духа. «Да, говорят некоторые махаянские школы, само прозрение в то, что сансара есть нирвана, — эта новая и спасительная перспектива, — как раз и составляет суть просветления», — утверждает ван дер Брак. Просветление, полагаемое многими конечной целью, является лишь одним из этапов (чему, собственно, и учили дзен-мастера). В сердце моей философии лежит мысль о том, что слияние с богом (экстатическое слияние — фана — в суфизме, слияние с Брахманом в индуизме и т.д.), т.е. путь Растворения, представляет собой не просто один из путей, ошибочно принимаемый за конечную цель, а один из этапов. Solve et Coagula (лат. Растворяй и сгущай). Помимо переживания единения с Богом или Абсолютом, существует выход за его пределы; самое трудное и страшное преодоление («встретил Будду — убей Будду» более не кажется чем-то недопустимым?). Это путь Нерастворимости. Испытание экпирозой (ἐκπύρωσις) Гераклита, Махапралайей, в процессе которой всё сущее, включая богов, подвергнется абсорбции Первопринципом, Абсолютом. На это часто намекал Юлиус Эвола, в частности, в «Герметической Традиции», где он высказывает мысль о том, что душа должна вступить в битву с Богом, «чтобы сохранить себя и не раствориться в свете». Удивительно, но у Ницше мы также можем найти слова об опыте «переизбытка света» и необходимости его покинуть.

Практика самопредоления у Ницше есть не что иное, как философский аскезис. Следует обратить внимание, что изначально «аскезис» не имел ничего общего с системой самоограничений и самоистязаний, направленных на искупление греховной человеческой природы и стяжания божественной благодати.

Греч. слово ασκεσις означало «упражнение», дисциплину, и эллинистической практике было чуждо связывать его с идеей отречения от мира и умерщвлением плоти.

Это было так же чуждо и буддийской практике. Юлиус Эвола в труде «Учение о пробуждении. Очерк буддийской аскезы» подчеркивает, что, во-первых, буддизм никогда не смешивал аскезу с понятием нравственности, а во-вторых, буддизм не рассматривал человека как изначально греховное существо, должное загладить свою вину покаянием, — причину нынешнего состояния человечества буддизм видел в неведении. «Задача только в том, чтобы покончить с этим неведением, с этим забвением, сном или обмороком, если мы не хотим жить так, как живем. Нечто подобное мы видим в эллинских мистериях, где посвящаемый пьет из источника воспоминаний, чтобы восстановить свое исконное естество, подобное божественному. Таким образом, здесь нет места никакому морализаторству. Есть центральная установка. Здесь нет речи о «греховном» создании, находящемся перед лицом теистического божества или перед своим Спасителем», — пишет Эвола.

Философский аскезис Ницше отвергает идею о греховности человека и мира. По-гераклитовски он заявляет, что становление невинно, ибо «все вещи крещены у источника вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только промельки теней, влажная скорбь и тянущиеся облака».

Ван дер Брак ищет точки соприкосновения между тремя превращениями духа у Ницше (см. «Так говорил Заратустра») и махаянско-буддийской герменевтикой упайи. Три глубинных превращения духа: верблюд, лев, ребенок, — показывают последовательную смену трех перспектив, трех мировидений. Дух, становящийся верблюдом, дух тяжести, навьюченный многочисленными «ты должен», дух, ступающий на путь поиска Истины, переживает преображение, становясь львом и отвоевывая свое право на священное «нет». Он побеждает дракона «ты должен» и возвещает новый закон — «я волен». Волен и свободен этот лев, опрокинувший прежнюю систему ценностей, но еще не способный к созиданию новой. Когда он приходит к пониманию, что «волен» и «я» есть лишь иллюзия, он становится ребенком, Эоном Гераклита («дитя играющее, кости бросающее, дитя на престоле») — Дионисом, чьи причудливые метаморфозы довелось увидеть преступным Титанам. То есть, он выходит за пределы антропоцентристской перспективы. «Эго», «индивидуум», «единственная истина», «самость» — все, что имело значение для верблюда и льва, — преодолеваются ребенком, который знает: нет одной единственной истины — есть множество интерпретаций, ибо есть великое множество перспектив; нет одного единственного пути к цели — есть множество троп; нет одного единственного бога — божественность именно в том, что «существуют боги, а не Бог».

Фрагмент из книги «Очерки о возрождении Античности»