(«Размышления о "Тайной истории»)

В книге итальянского писателя Роберто Калассо “Брак Кадма и Гармонии” сказано о том, что всякий, кто выходит за пределы человеческой сферы, обрекает себя на гибель — их пожирает огонь. И не столь важно, идет ли речь о предавших бога, о разгласивших тайны мистерий или о свидетелях божественной эпифании. Все они преступают черту. Мотив нахождения своей гибели в огненной стихии проходит через все легенды об Аполлоне и Дионисе. Семела, мать Диониса, умирает опаленная огненными молниями Зевса. Владыка Олимпа успевает спасти еще неродившегося сына, он зашивает его в свое бедро и донашивает. Мать Асклепия, Коронида, убита Аполлоном и сожжена за измену со смертным человеком. Аполлон вынимает младенца из чрева горящей изменницы. Дерзкий Фаэтон, решивший пронестись по небосводу на солнечной колеснице, не смог удержать коней и, едва не вызвав мировой пожар, пал, сраженный молнией Зевса.

За пределом, установленным в качестве допустимого, горит огонь. — Пишет Калассо. — Аполлон и Дионис часто находятся по краям этой границы, на стороне божественной или человеческой; они побуждают человека к движению назад-и-вперед, что выражается в стремлении выйти за свои пределы, за которые мы, кажется, цепляемся даже больше, чем за само человечество, и даже больше, чем за саму жизнь. И иногда эта опасная игра отзывается рикошетом на самих двух богах, которые в нее играют.

Фридрих Юнгер считал, что Гельдерлин был единственным, кто проник в тайны Диониса. Посвященный без посвящения, древний эпопт, ожидающий прихода Der kommende Gott, Грядущего Бога. Когда черная Муза безумия захватила его в свои объятия, Гельдерлин…нет, он не танцевал обнаженным, как Ницше, — он заключил себя в Башне в Тюбингене на 37-летний срок и продолжал ждать своего бога ТАМ. “Палакш” — слово или имя? Неизвестно, что оно означало, но Гельдерлин писал о нем своим друзьям. Возможно, он получил его от Диониса, “святого Вакха”, как получил новое имя — Скарданелли, которым подписывал свои освященные божественным безумием стихи и письма.

Потому пьют ныне небесный огонь

Земные сыны без опаски.

Но нам подобает то, о, поэты!

Под грозой небесной стоять с главой обнаженной,

Луч Отца, как он есть, собственной рукой

Ловить и народу, в песнь облаченный,

Небесный протягивать дар.

Иных людей преследует ничем не утолимая жажда бога, жажда, которая требует от них внутренней готовности заполнить чашу бытия опьяняющим напитком дионисийского безумия. Но что происходит с человеком, освободившимся вдруг от сатурнической тяжести своего существования, от необходимости поступать в согласии с суммой навязанных “можно” и “нельзя”, “правильно” и “неправильно”, “праведно” и “греховно”? Как меняется модус его восприятия, когда он, являясь на зов бога, становится свидетелем его эпифании? Всех ли пожирает огонь или средь дерзнувших покинуть пределы обусловленности были те, кто пережили “взгляд божества”?

“Тайная история” американской писательницы Донны Тартт не только дает свои ответы на эти вопросы, но и ставит новые (которых, надо признать, современность старательно избегает). Повествование ведется от лица Ричарда Пейпена, уроженца Калифорнии. Родившись в небогатой семье, амбициозный молодой человек, стремится покинуть скромную обитель маленького городка Плано и подает заявку на грант на обучение в одном из престижных учебных заведений в штате Вермонт. Наконец Хэмпден-колледж открывает свои двери перед любознательным юношей. Еще в Плано Ричард занимался изучением древнегреческого языка, — сначала на медицинском отделении, а затем — на отделении английской литературы. Желая продолжить занятия классической филологией, он сталкивается с существенной проблемой — в Хэмпдене всего один предподаватель древнегреческого, и попасть в его группу крайне непросто. Джудиан Морроу, современный язычник, эллин до мозга костей, предъявляет к своим ученикам завышенные требования, и вряд ли у Ричарда есть хоть один шанс попасть в круг избранных.

Его студенты, если только по ним можно было судить о том, что за учитель Джулиан, производили весьма сильное впечатление. При множестве различий все они обладали некой холодной отстраненностью, жестким, отточенным шармом, в котором не было ничего от современности, но, напротив, чувствовалось дыхание давно ушедшего мира. Они были восхитительными созданиями — их движения, их лица, весь их облик.

Закрытое общество классических филологов, таинственный фиас, состоящий всего из пяти студентов, завораживал Ричарда Пейпена. Во что бы то ни стало он желал стать частью этого круга. Даже вежливый отказ Джулиана Морроу не сумел погасить его желание. Ричард принялся наблюдать за этими необычными людьми: Фрэнсис Абернати — субтильный, элегантный, похожий на графа де Монтескье молодой человек с рыжими волосами; Генри Винтер — высокий брюнет, всегда одетый в один из своих безупречных английских костюмов, — пожалуй, самый загадочный из всей пятерки; близнецы Чарльз и Камилла Маколей походили на ангелов с полотен фламандских мастеров; Эдмунд Коркоран (или просто Банни) — импульсивный, несколько неряшливый и приземленный юноша с привычками гедониста (мне, как читателю, постоянно хотелось задать вопрос, что он делал в этой компании “рафинированных интеллектуалов”). Обособленные, погруженные в сферы, недоступные для остальных обитателей Хэмпдена, все они казались небожителями, сверхлюдьми, а злые языки даже поговаривали, что пятерка неразлучных исповедует сатанинский культ. По удачному стечению обстоятельств Ричард стал свидетелем филологического спора в библиотеке, когда Банни и близнецы полемизировали об одном отрывке из эпоса Гомера. Легко разрешив их спор и заслужив всеобщее уважение, он был принят в группу Джулиана Морроу. Группа оказалась воистину необычной. Взять хотя бы своеобразный подход Морроу, согласно которому, “избыток учителей разлагает умы”. В пример он приводил Платона и Александра Македонского, у которых был только один учитель. Таким образом, Ричард должен был сжечь все мосты и довериться Джулиану, что он незамедлительно сделал. На занятиях они не столько размышляли о четырех типах безумия по Платону, о гесиодовом Хаосе или грамматических тонкостях греческого языка, но прежде всего, занимались «духовными упражнениями» (П.Адо), формированием мышления, глубинным преображением человеческой экзистенции. Подобно тому, как Аристотель приближал учеников к пониманию сути Элевсинских мистерий: «Кандидат должен был не изучать нечто (μαθείν), но нечто пережить (παθείν) и вступить в определенное состояние ума, при условии, что он для этого созрел», — Джулиан Морроу настраивал восприятие своих учеников, утончая его, избавляя от грубых наслоений racio. Он рассказывал им о боге Дионисе и его священном безумии, об иррациональном начале бытия, о приближении к последнему пределу, за котором человек исчезает в пламени явившегося на призыв бога:

Если у нас хватит силы духа, мы можем разорвать завесу и созерцать обнаженную, устрашающую красоту лицом к лицу. Пусть Бог поглотит нас, растворит нас в себе, разорвет наши кости, как нитку бус. И затем выплюнет нас возрожденными. Это, на мой взгляд, и есть страшный соблазн дионисийских мистерий. Нам трудно представить себе это пламя чистого бытия.

Еще Ницше говорил, что мы ничего не узнаем о древних греках до тех пор, пока не познаем Дионисийское начало. И вот пятерка избранных решают реконструировать дионисийские таинства, призвать бога посвящений, искупаться в смехе его сатиров и фавнов, постигнуть, что есть уничтожение границы между миром живых и миром мертвых. Они еще не доверяют Ричарду, поэтому вынуждены совершать приготовления к ритуалу украдкой. Как и следовало ожидать, беззаботный Банни оказался не готов ни к предварительным очищениям, ни к встрече с темным богом и его свитой. Позже, когда Генри рассказывал об этом Ричарду, он вспомнил уроки Джулиана: нехристианин никогда не поймет «Божественную комедию» Данте, ибо если он хочет не просто ознакомиться с этим великим произведением, но и постигнуть его, он должен хотя бы на время стать христианином; равно как тот, кто желает познать дионисийские таинства, должен решиться на преображение и стать вакхантом. Ни один кабинетный антиковед, старательно штудирующий древнегреческие тексты, ни на шаг не способен приблизиться к тому, что составляло внутреннюю ось бытия античных греков, а именно к мистериям. Лишь четверо, облачившись в белые хитоны, отправились справлять древний оргиастический обряд.

— Может, вы и Диониса видели? — вырвалось у меня в шутку, но Генри кивнул так, словно бы я спросил его о чем-то само собой разумеющемся — например, сделал ли он домашнее задание. Я остолбенел. — Как прямо во плоти? В козлиной шкуре? С тирсом?

— Что ты можешь знать о Дионисе? — сказал Генри, вскинув голову. — Что, по-твоему, мы видели — карикатуру? Изображение на вазе?

— Не могу же я поверить, что вы действительно…

— Что, если бы ты никогда не видел моря? Если бы твое представление о нем основывалось на детском рисунке — волны, намалеванные синим мелком? Ты и понятия не имеешь, как выглядит Дионис. Мы сейчас говорим о Боге. Бог — дело серьезное.

Кажется, Элиаде писал о том, что Дионис — единственный бог, который является своим последователям в зримом облике. Его эпифании всегда внезапны и брутальны. Он, дарующий абсолютную свободу по ту сторону Добра и Зла, бог не просто сил, а преизбытка сил, заполняет своим пламенным вином вены священных жрецов. Генри, ощутивший и впустивший в себя Диониса, поведал ошеломленному Ричарду, что дионисийское безумие освобождает от всякого дуализма: «Нет больше эго, нет «я», — говорит Генри. Однако речь вовсе не идет о пресловутом уничтожении «эго», которое, подобно крупице соли, растворяется в божественном Океане, вселенной, Абсолюте, Первоедином и т.д. (что мы находим в восточных учениях). Донна Тартт показывает поразительно точное различие между «доктриной растворения» и «доктриной нерастворимости». Не «эго», не личность, не Атман растворяются в чем бы то ни было, но, напротив, сам Абсолют, сам Первоединый, сама Вселенная «расширяются, чтобы заполнить собой границы личности». Личность, принявшая в себя Абсолют, Бога, Примордиальную Бездну, Брахмана, сама становится Абсолютной, божественной, изначальной, единой. Дионисийский экстаз не означает «выход из себя» с последующим растворением в нуминозном. Этот экстаз означает раскрытие себя навстречу нуминозному, готовность преобразить микрокосм в макрокосм, человека — в божество, искру — в неугасимое пламя. И это единственный способ не сгореть, встретившись лицом к лицу с богом. «Ты и представить не можешь, насколько бледной кажется рутина повседневного существования после такого экстаза», — признается Генри. Это состояние хорошо описано у Ницше в «Рождении трагедии»:

Но как только повседневная действительность вновь начинает осознаваться, как таковая она вызывает отвращение, аскетическое, отрицающее волю настроение — вот плод этих состояний.

Все четверо — близнецы, Генри и Френсис — были свидетелями божественного синтесмоса, или «игры превращений». Камилла рассказывала Ричарду, что Дионис представал перед ними в разных образах: мужчины, женщины, кого-то иного. В «Схолиях к Деяниям Диониса» мы читаем: «По-разному представлялся он: молодые женщины видели юношу с дивными сапфировыми глазами и большим напряженным фаллосом, мужчины — сладострастную гетеру с насмешливыми яркими губами, пьяные старухи умилялись кудрявому мальчику, играющему виноградной кистью…» Священно-безумствующие современные вакханты, подобно всем, кто причастился дионисовой силы, отрешились от мирского со всеми его законами и правилами, — и пролили кровь. Известно, что менады, опьяненные Дионисом, неистово разрывали всех, кто попадался на их пути. Результатом оргии в Вермонте стало убийство фермера, по воле судьбы оказавшего в непосредственной близости от места проведения обряда. Не смотря на то, что дело получило широкую огласку, четырем друзьям удалось избежать подозрений. Генри рассказал о случившемся Ричарду, поскольку тот, не в силах совладать со своим любопытством, умудрился узнать о предстоящем отъезде (фактически бегству) друзей в Аргентину, что, естественно, не могло не вызвать вопросов. Однако, посвящая Ричарда в столь опасную тайну, Генри преследовал вполне конкретную цель — вовлечь новичка в новое преступление. Банни, который, как уже было сказано, не принимал участие в оргиастическом ритуале, застал друзей в доме Генри — их вид (кровавые белые хитоны, испуганные лица) говорил сам за себя. Заголовки газет, сообщавшие о жестоком убийстве фермера, окончательно расставили все точки над «i». Банни, вечно нуждающийся в деньгах и привыкший жить за чужой счет, принялся шантажировать друзей, вымогая у них солидные суммы, что, собственно, и толкнуло их на новое преступление.

Если убийство фермера было лишь следствием дионисийского исступления, но план устранения Банни не имел с этим ничего общего. Это был сугубо человеческий расчет, рациональный анализ причин и следствий и своевременное принятие мер по устранению проблем из категории неразрешимых. То, что Чарльз воспринимал как намеренное хладнокровное убийство, не достойное никакого оправдания, было для Генри всего лишь «перераспределением материи». Генри оказался единственным, кто сохранил способность находиться за пределами добра и зла и принимать твердые решения, будучи уверенным в правомерности своих действий. Он оставался отстраненным, повернутым спиной к современному миру и его моральным императивам. Абсолютный лидер, сумевший убедить остальных в необходимости избавиться от взбалмошного и не в меру болтливого Банни, был близок к тому, чтобы стать воплощением сверхчеловека, нового пост-гомеровского героя, в чьих жилах слились две струи — божественный ихор и человеческая кровь. Только Генри смог не просто пережить встречу с Дионисом, но и преобразиться благодаря этой встрече; эпифаническое пламя не ослепило его, а позволило по-настоящему прозреть. Остальные дорого заплатили за эту встречу: Чарльз начнет превращаться в ревнивого алкоголика (он находился в инцестуальной связи с Камиллой и дико ревновал ее к Генри); Камилла, как выяснится позже, будет проводить свои дни, ухаживая за больными родственниками, не имея времени даже на чтение книг; Френсис безрезультатно попытается покончить с собой, и в конечном итоге по принуждению женится на глупенькой молодой особе, чтобы не потерять наследство.

Джулиан Морроу, узнав о преступлении своих учеников, трусливо покинет колледж, чем нанесет глубокую рану боготворившему его Генри. Сам Генри, к сожалению, покончит с собой, поставив точку в разыгравшейся драме между ним, Камиллой и Чарльзом. «Я помню, с каким выражением он поднес к виску пистолет: его черты светились экстатической сосредоточенностью, предвкушением триумфа. Он был похож на пловца, готовящегося прыгнуть с вышки: глаза закрыты, тело собрано в ожидании полета», — это уже голос Ричарда, который, после распада группы классических филологов, переведется на отделение английской литературы и закончит Хэмпден-колледж. Из мифов нам известно, чем оборачились для героев встречи с богом Дионисом (достаточно вспомнить деяния безумных менад, участь Ликурга, темный жребий предводителя фессалийских воинств Эврипила, судьбу Пенфея, гибель Икария, получившего от Диониса виноградную лозу в благодарость за гостеприимство), об этом немало могли бы рассказать Гельдерлин и Ницше. Логично, а вернее мифо-логично было бы предположить, что герои «Тайной истории», ставшие свидетелями дионисийской эпифании, не избегнут участи всех, кто осмелились войти в тревожное пространство бога мистерий (и в этом смысле Донна Тартт следовала именно мифологической парадигме). Но неужели все они не выдержали «испытание богом»? Или все–таки Генри, триумфально отбывший из земной юдоли, вошел в чертоги бессмертных, ибо, как учил Платон: «тот, кто неинициированным и непосвященным нисходит в подземный мир, будет лежать в трясине, но тот, кто приходит туда после инициации и посвящения, будет обитать среди богов»?

Натэлла Сперанская