12 февраля 1804 года Иммануил Кант лежал на смертном одре. «Взгляд угас, смертельная бледность разлилась по лицу и губам». Через несколько дней после его смерти его голова была обрита и подготовлена к снятию гипсового слепка. «Не только его лицо, но и голова имела такую форму, словно специально предназначалась для того, чтобы пополнить собой коллекцию слепков с черепов, собранную доктором Галлем», местным врачом. Тело Канта был приведено в порядок и подобающе одето, и, если верить некоторым данным, толпы посетителей стекались к нему день и ночь. «Все стремились сюда, чтобы использовать последнюю возможность увидеть его и сказать когда-нибудь: «Я тоже видел Канта». Общее настроение от увиденного было одновременно наполнено благоговейностью и абсурдом. «Совершенно иссохшее тело Канта вызывало удивление, и, по общему признанию, никто еще не видел столь мало подвергшийся тлену труп». Сопровождаемое церковными колоколами Кенигсберга, тело Канта под светом фонарей было перенесено из его дома в освещенный свечами собор, чьи готические арки и шпили как будто являлись напоминанием о его тщательно проработанных, филигранных трудах.

В своей книге «О разложении основ» Эмиль Чоран писал: « Я отвернулся от философии в тот момент, когда понял, что неспособен обнаружить у Канта ни малейшей человеческой слабости, ни единой подлинной интонации печали; как у Канта, так и у других философов». В самом деле, для многих имя Иммануила Канта стало синонимом определенного типа тщательно продуманной, всеобъемлющей философской системы, отраженной в таких его трудах, как «Критика чистого разума», впервые опубликованном в 1781 году. Действительно, настолько очевидным стал позже вклад Канта в критическую философию, что учебники истории философии сегодня делят ее на до- и пост-кантианскую. Значение философии Канта, однако, нисколько не уступает своей знаменитой сложности. Только чтение содержания его книг, с их поразительно запутанной системой многочисленных глав, разделов и подразделов, уже само по себе требует значительных усилий. Тем не менее, чего достигла философия Канта, так это возвращения в философию духа оптимизма в полном соответствии с идеями Просвещения, их секулярным типом мышления и концепцией взросления человеческой цивилизации. При чтении работ Канта, с их настойчивым и скрупулезным внутренним делением, возникает впечатление попытки создать всеохватывающую и тотальную систему. Философия, в том виде, как понимал ее Кант, знает все — и даже то, чего не знает.

То, что Кант страдал от депрессии, может показаться сюрпризом, особенно принимая во внимание амбициозность поставленной им самому себе задачи и тот энтузиазм, с которым он брался за разрешение самых разнообразных интеллектуальных вопросов (курсы его лекций охватывали темы от философской логики до антропологии, от химии до прогнозов, касающихся конца времен). Однако, в 1798 году, в письме коллеге касательно своей работы «О способе продлить человеческую жизнь», Кант упоминает о борьбе с депрессией. Подобные комментарии редки для Канта, с одной стороны, как что-то крайне личное, а, с другой, как то, что представлялось ему признанием в собственной слабости. В присущей ему манере Кант определяет депрессию как «слабость, которая заставляет малодушно подчиняться своим болезненным ощущениям как таковым даже без какого-либо определенного объекта (следовательно, не пытаясь даже преодолеть их с помощью разума)». Мысль, не направленная на объект, — проблематичная категория внутри кантовской философии; это может привести к бесконечной череде переменчивых мыслей, не имеющих какой-либо опоры, что напоминает спекулятивные споры, бывшие во времена Канта, о бытии Бога, происхождении Вселенной, о существовании души. Разум задействуется без причины или, по крайней мере, без подобающей причины. Вопрос для Канта состоит не только в превосходстве разума над верой или воображением, но также и в инструментальном применении разума — разума, контролирующего самое себя, осознающего собственные границы. Это было настолько же повседневное, насколько и философское размышление: «Прямая противоположность способности духа преодолевать… трусливое ожидание тех бед, которые могут обрушиться на человека, и полная неспособность противостоять им, когда они действительно приходят».

То, что Кант страдал от депрессии, может показаться сюрпризом, особенно принимая во внимание амбициозность поставленной им самому себе задачи и тот энтузиазм, с которым он брался за разрешение самых разнообразных интеллектуальных вопросов

Когда цельность разума находится под угрозой, тогда возникает философия. Или, скорее, философ. Далее Кант делает следующее странное признание: «Из–за плоской и узкой груди, затрудняющей работу сердца и легких, я был предрасположен к ипохондрии, которая в юности граничила с отвращением к жизни».

Повсюду можно встретить намеки Канта на свою депрессию. В «Критике способности суждения», к примеру, он допускает, что «мизантропия» является предпочтительным и даже возвышенным качеством: «Неискренность, неблагодарность, несправедливость, ребяческие цели, которые мы считаем важными и великими… все это настолько противоречит идее того, чем люди могли бы быть, если бы захотели, и горячему желанию видеть их лучшими, что, дабы не возненавидеть их, поскольку любить их невозможно, отказ от всех радостей общественной жизни представляется лишь незначительной жертвой».

Однако Кант не так просто признает право за такой «патологией» мышления. Философия суть панацея. Кант разделяет «философствование» и «философию», хотя и то, и другое играет терапевтическую роль в самоконтроле разума. Философствовать, по Канту, «не значит быть философом», наоборот, философствование является «средством для устранения некоторых неприятных чувствований и в то же время возбуждением душевного состояния, привносящего в данное занятие известный интерес». Уровнем выше находится как таковая «философия», «интересы которой направлены на целокупность и конечную цель разума, являющегося абсолютным единством», она «приносит с собой чувство мощи, которое в известной мере может возместить телесную слабость (преклонного) возраста разумным измерением ценности жизни».

Все это звучит резонно — с критической дистанции взгляда на философскую самодисциплину. Но все представляется чуть более сложным, чем то, как представляет себе депрессию Кант (в том же письме он рассматривает вопросы скуки, диеты и сна). То, чего Кант не принимает во внимание, это что разум может быть непосредственно связан с депрессией гораздо в большей степени, нежели находиться по другую сторону от нее. Что, если депрессия, провал разума в попытке достичь самоконтроля, — есть не провал, но результат работы разума? Что, если человеческий разум функционирует «слишком хорошо», приводя нас к таким заключениям, которые становятся для существования человека проклятием? То, что нам может остаться, это «холодный рационализм», поддерживающий антропоцентрическое тщеславие философского устремления, открывающий перед нами анонимный, безличный мир, глухой к нашим надеждам и желаниям. Несмотря на то, что Кант полностью посвятил себя философии, и несмотря на проект Просвещения, в некоторых из своих текстов он позволяет себе дать слово этому холодному рационализму. В своем эссе, посвященном оптимизму Лейбница, он позволяет себе усомниться в рациональности всеведущего Бога, одновременно милосердному к человечеству и позволяющему людям уничтожать друг друга. В своем эссе «Конец всего сущего» Кант не только ставит под вопрос господство человека над миром, но вместе с тем и нашу уверенность в том, что этому миру настанет конец: «Почему вообще люди ждут конца света? И почему, если таковой предстоит, он обязательно должен быть для большинства человеческого рода ужасным?»

Подтекст этих и подобных реплик Канта состоит в том, что интересы разума и «рациональная оценка ценности человеческого существования» не совпадают с нашими собственными интересами, и что самодисциплина разума не равна самодисциплине человеческих существ (в самом широком смысле этого слова). Рассмотренный в таком разрезе философский разум не только сделает саму философию невозможной (как может существовать философия без философов?), но также нецелесообразной (каково будет тогда возможное применение такого «депрессивного разума»?). К чему отсылает Кант, так это к депрессии в виде самой полной своей реализации: мысли о ней лишь по случайности принадлежат человеку. Следующему поколению философов придется иметь дело с выводами из подобных заключений: мысль думает нас, а не наоборот.

Легенда гласит, что последними предсмертными словами Канта было «довольно» (genug). Престарелый кенигсбергский философ-перипатетик обронил слово-знак — символ того, что, похоже, за депрессивным разумом осталось последнее слово.

_________________

Перевод Натальи Серковой

Перевод сделан по тексту Thacker, E. Starry Speculative Corpse [Horror of Philosophy vol. 2]. Zero Books. 2015.

TZVETNIK

(FB) (VK) (IG)

@natalyaserkova