Игры, которые играешь не ведая правил, игроков и ставок, но определенно в курсе промежуточных побед и поражений либо препятствий к первым, либо подталкиваний ко вторим. Не таковы ли человеческие отношения, если взять их в самом широком охвате близлежащих — но не только — сетей. Маленькие очаги человеческих связок, ограниченные и защищенные не столько стенами, сколько направленными усилиями людей, создают иллюзию сознательной контролируемости реальности. Даже ее какой-то незыблемой этичности. Но ведь именно с этикой у реальности хуже всего. Последняя конструируется как донный пласт неразложимого, не взбалтываемого эфира, который неподвластен магии слов, напору обвинений и мольб, взглядов и слез. Но нельзя сказать, что у реальности нет своих настроений.

Если взять маленький мирок нуклеарной семьи, который кажется клеткой большого социального организма, функционирующего из стабильности и насыщенности этой клетки, то, как ни странно, общая картина действительно выглядит обнадеживающе. Достаточно подпитывать эту клетку, поддерживать системы гигиенизации, и недостигаемое в принципе будет казаться таким близким и ожидаемым. В том смысле, что рациональным действием будто бы окажется ждать. Но, несмотря на то, что ждать поистине отвечает самой рациональности, которая всегда заражена логикой и онтологией апостериорности, ожидание — исход эсхатологии и эсхатеологии.

Но есть те, кто не ждет? Визионеры, революционеры, извращенцы и дети. Визионеры — это далеко не те, кто прозревает будущее. Будущее, может быть, ожидаемо, калькулируемо, обозначаемо и планируемо, но недостигаемо, неслышимо и невидимо. Визионеры взирают на уже присутствующее, но плохо освещенное разумом. Революционеры — люди действия. Действие проникает в и пенетрирует временной поток. Действие революционно, когда оно из будущего меняет прошлое, и контрреволюционно в противоположном случае. Извращенцы не находят себе нигде места, поэтому их местопребывание во временном потоке всегда определено как обетованное. Оно обетовано во предании, но не в данности. Оно обещано, но не дано.

В конечном счете, ни спасение, ни отмщение, ни будущего прощения грехов ждать не приходиться. Так же невозможно уповать на единственную и окончательную революцию. Мы движимы эмансипативным импульсом к освобождению от условностей пола, но даже в наших лучших мечтаниях мы пытаемся строить предположения о будущем устроении счастья как именно устроении: категориальной неволи и волюнтаристского повиновения новым иерархиям существования. Но иного выбора у нас нет? Как человек письма ты работаешь и должен работать на эти новые категории, новые описания уже существующего и еще не существующего, новые формы чувствования и говорения.

Все мы чем-то неудовлетворенны, отчего-то несчастны и чего-то хотим. Кажется, что в желании лучшего нет ничего плохого. Но индивидуальное желание всегда патологично, и в кантовском смысле несвободы, и в левинасовском эгоистичности. А коллективные, политические, желания, как ни иронично, самые токсичные. Это самое опасное желание желания другого, причем желания другого во всей двусмысленности русского фразеологизма. Как развести другого, который пробуждает в нас этический ответ, и другого, который насилует нас и пробуждает в нас насилие? Разве это не один и тот же другой? Разве это не одна и та же я?