С каким бы публичным обсуждением вы не столкнулись, будь то вопрос о легализации абортов, миграция, налоги или что-либо ещё, в конечном счёте все эти дискуссии будут определяться исходя из интересов «истинной жертвы». Именно установление жертвы и её интересов является точкой отсчёта при поиске ответов на вопрос о том, как разрешать те или иные проблемы.

Прежде всего, стоит отметить, что русский язык не улавливает дифференциацию между разными типами жертв, что есть в том же английском языке. Речь пойдёт не о жертве охотника (prey), не о жертве ритуала (sacrifice), но о жертве как пострадавшем (victim).

Жертва является главной фигурой Садовских произведений. К тем, кто определяет себя в качестве жертвы обращается и Ницше, когда пытается проследить генеалогию морали. Вместе с тем если приглядеться ближе к тому как смотрят на фигуру жертвы Ницше и Сад, то обнаружится, что они весьма схожи в том, что для них обоих в своей основе жертвы — не существует.

В отличие от привычного определения жертвы как объекта, что претерпевает, страдает от чего бы то ни было, жертва Сада — это никто иной как палач-неудачник. Палачом-неудачником становится либо «идиотка» Жюстина, что отказывается становиться палачом по своей глупости, либо тот, кто хотел стать палачом, но по какой-то причине ошибся и теперь вынужден претерпевать последствия своего промаха. Особняком стоит фигура, сведённая к объекту желания вроде очередного похищенного мальчика или девочки, единственной характеристикой которых будет описание строения наиболее привлекательных частей их тел.

Стоит подчеркнуть, что жертвами этот мальчик или девочка в своём истинном значении считаться не могут, представляя из себя скорее инструменты для удовлетворения желания. Они желанны потому, что признаются жертвами другими, теми, кто ещё держится за устаревшие моральные устои, но не самими палачами, для которых эти «жертвы» желанны по преимуществу из-за их статуса «жертвы».

Ницше и Макиавелли выражают свою позицию в отношении жертвы посредством подозрения. Жертва — это фигура, которая имитирует слабость. В действительности жертва ориентирует себя на ниспровержение своего господина, что в свою очередь требует от последнего быть внимательным к её ухищрениям, не поддаваться на её попытки пристыдить сильного за присущую ему силу.

Здесь же можно отдельно выделить некоторые точки соприкосновения:

Во-первых, несмотря на важность положения вся эта сцена отношений палача/суверена/господина и жертвы/раба лишена какой-либо аффективной нагрузки. Палач лишь следует инструкциям и приводит имеющийся приказ Природы/воли к власти в действие, поэтому ни о какой жертве речи здесь и нет. Исполняется правосудие.

Во-вторых, жертва — обманывает, выдавая себя за ту, кем она не является. Её маскарад невинности всегда можно раскрыть, уличить в подлоге.

В-третьих, если жертва обманывает и маскируется, значит нависающее и предупреждающее насилие суверена является оправданным. Если бы он не применял насилие, если бы он был менее удачлив/хитёр/настойчив/талантлив и/или храбр, то он сам мог бы оказаться на месте жертвы, поэтому его действия вполне обоснованы.

Примечательно, что позиция психоаналитика в отношении жертвы соприкасается с той, что выражают Ницше и Сад. Психоаналитик жертве не верит.

В качестве примера можно привести одно из писем Фрейда адресованное Флиссу в котором Фрейд, расстроившись в том, что его теория не стыкуется с опытом работы с субъектами истерии, чьим откровениям он полностью доверял, пишет о том, что: либо половина женщин Вены были изнасилованы в детстве своими братьями и отцами, либо они его обманывают.

Психоаналитическая теория, как и палач подчёркивают, что тот, кто отождествляет себя с фигурой жертвы вполне может наслаждаться своей жертвенностью. Посредством понятия «наслаждение» психоанализ возвращает демонстративную беспомощность, что должна предстать перед взглядом Другого обратно самому же субъекту, давая ему возможность взять ответственность за свое наслаждение, для того чтобы решить, что делать с ним дальше.

Таким образом соотнося фигуры палача и психоаналитика можно сказать о том, что там, где одни отождествляют себя с жертвой, доверяют, оправдывают других жертв посредством указания на «внешние» обстоятельства желая тем самым снять с неё ответственность за то положение в котором она оказалась, аналитик, подобно палачу с недоверием предстаёт перед субъектом в качестве того, кто раскрывает «внутреннее».

Стоить отметить и важные отличия — помимо очевидных вещей того, что у психоаналитика нет своего замка и прислужников, которые могли бы похищать людей для последующего совокупления с ними, на анализе психоаналитик не является фигурой насилия, что могла бы выражаться в инстанциях я идеала/сверх-я (хотя именно таковым он зачастую и предстаёт при переносе), не заставляет принимать свою интерпретацию, не занимает господскую позицию наставничества и не выдаёт оценочных суждений.

Тем не менее психоаналитику всё чаще указывают на его политическую включённость, всё чаще определяют в качестве палача/суверена/господина. То, что требуют в таких случаях от психоанализа и психоаналитика в частности — это безусловного доверия высказанному со стороны отдельного субъекта или какой-либо группы лиц представляющейся недостаточно признанной, угнетённой, жертвой. Психоаналитик должен перестать использовать свой намеренно угнетающий теоретический аппарат или пересмотреть его, дабы не травмировать подобно палачу.

Фантазм о травмированности субъекта современности фигурой суверена — фантазм являющийся движущей силой политического ресентимента представляет из себя обоснование образования, umwelt для многих сообществ. Опасность знания о наслаждении жертвы обнаружит ровно то о чём знать тревожно. Тревога эта будет связана с тем знанием, что суверен как тот, кто рассматривается третьим сословием в качестве объекта порицания, как тот, кто растрачивает накопленные производством средства, в конце концов как тот, кто и является самым главным Обманщиком, всё же имел право на свое насилие, поскольку тот, с кем он взаимодействует — в действительности является не меньшим Обманщиком, чем он сам. Более того, как известно жертва не без своего собственного, скрытого насилия, выражающегося в том, что она стремиться обратить сильного в подобного себе — в бессильного.

Сокрыть наслаждение жертвы, сохранить её целостность — вот к чему призывает тот, кто отождествляет себя с фигурой жертвы.

Психоаналитик, не веря в безусловную искренность речей того, кто считается пострадавшим, начинает подозревается уже и сам. Ему вменяют сговор с палачом. Цель подобного жеста очевидна — нормализация того, кто находится в положении исключённого, того кто к категории «жертва» ещё не примкнул, но тот от которого это примыкание ожидается.

Сможет ли аналитический дискурс сохранить статус недоверия как к жертве, так и к палачу, оставаясь в положении того, кто их наслаждение раскрывает и определит то, останется ли этот дискурс исключённым или поддастся тому к чему его и призывают — к включённости, к доверию.