Пресытившись всеми благами и удовольствиями мира сего, Карл Петрович решил съесть самого себя.

Началось все с самого ничтожного пустяка: Карл Петрович, после обильного ужина выковыривая острым ноготком остатки бифштекса из полусгнивших зубов, оторвал заусенец с большого пальца, причем так резко, что вместе с вырванным заусенцем в рот его попала капелька крови. Только тогда, именно в ту минуту, когда наслаждение от съеденного бифштекса прервалось резкой болью, он ощутил некую сладость собственной кожи и крови. В другое время ему показалась бы дикою сама мысль о возможности подобного наслаждения, однако теперь что-то в нем перевернулось, и привычная пища стала привлекать его все меньше и меньше.

На следующее утро Карл Петрович оторвал заусенец с другого пальца и съел его, перед тем обмакнув его в капельку крови, вытекшую из того места, где был заусенец. В этот раз кусочек кожи показался ему еще вкуснее вчерашнего. Карл Петрович взял щипцы и осторожно вырвал все заусенцы, какие были у него на пальцах; каждый кусочек, который он макал в кровь, как в какой-нибудь соус, доставлял ему необыкновенное удовольствие. Однако насытиться не выходило: слишком уж малые были порции. Тогда Карл Петрович вспомнил, что от многохождения натер мозоли на пальцах ног. Сняв носки и взяв в руки ножницы, он срезал желтый пузырик на мизинце и скушал его вместе с той жижицей, которая в нем находилась. От наслаждения он облизнулся. Ему захотелось еще. Несмотря на ощутимую боль, он отрезал и съел все наросты, какие были у него на пальцах и пятках. Только после этого удалось-таки на некоторое время утолить голод.

После этого Карл Петрович заметил, что не может уже есть то, что ел раньше, что ел всегда, — он заметил, что теперь мог питаться лишь тем, что давало ему его тело, что было частью его собственного естества. Он не мог больше направлять свой аппетит вовне, наружу, на то, что предлагал ему мир, — теперь ему хотелось догрызться до чего-то внутри себя, хотелось навсегда сохранить себя в самом себе, оберечь себя от всего вокруг. Сила его голода как бы развернулась в диаметрально противоположную сторону, и теперь она налегала на Карла Петровича с тем же напором, с каким давила некогда на внешние предметы. Отрекшись и отгородившись от всего постороннего, он взалкал лишь одного — Себя самого.

За обильным обедом жена Карла Петровича искренне удивлялась тому, что ее обыкновенно столь падкий на роскошные яства муж теперь сидел с задумчивою миною, смотрел куда-то внутрь себя, грыз ногти и ни к чему из приготовленного женою не притрагивался. Она сделала ему было замечание, что у него все пальцы в слюнях и что изящные его ноготки превратились в какие-то огрызки; решив застращать мужа, она предупредила, что у него не дай Бог глисты от этого заведутся, — но все бестолку, Карл Петрович не обращал внимания ни на нее самое, ни на ее слова. Крепко о чем-то задумавшись, он как-то особенно глубоко вонзил зубы в ноготь большого пальца, так что там показалась кровь, капельку которой Карл Петрович не без удовольствия слизнул. Тут только он наконец пришел в себя, извинился и, встав из-за стола, вышел в уборную, чтобы продезинфицировать ранку. Стоя подле раковины, он глядел на покрасневший от крови ноготь и — думал. По некотором, хотя и весьма смутном и неопределенном, размышлении он поднес руку к губам — и вгрызся зубами в ранку под ногтем. Он блаженно высасывал из пальца кровь, и боль не казалась ему — до сих пор столь уязвимому и ранимому человеку — невыносимой. Вдоволь напившись, Карл Петрович решил, что в обед ему мало досталось, так что теперь ему пришлось подстричь ногти на ногах, дабы насытиться желтовато-белыми дужками. Когда он наелся досыта, ему захотелось чего-нибудь сладенького, какого-нибудь десерта, и он, заметив, что на лбу у него выскочил прыщик, выдавил из него гной и слизал его с пальца. Проведя рукою по голове, он без особой нужды вырвал клок волос и, поднеся одну волосинку к губам, откусил от нее кусочек. Ему понравилось и захотелось еще. Ему припомнилось что-то из детства, — он вспомнил, как ребенком любил кушать соленую соломку, и подумал теперь, что во вкусе волоса есть что-то от этой самой соломки; только вот соли недоставало, да, определенно недоставало. Карл Петрович принагнулся и подставил под голову ладонь одной руки, в то время как другую запустил в остатки шевелюры, дабы вытрясти оттуда щепотку перхоти. Затем, сдобрив вырванные волосы немалой порцией этой необыкновенной приправы, принялся с жадностью их поедать. Кончив на этом свой обед, он возжаждал. Запить, однако же, было нечем, ибо к воде он с недавних пор стал испытывать отвращение. Подобрав какой-то женин кувшинчик, Карл Петрович изрядно в него помочился, после чего выпил содержимое сосуда и причмокнул от удовольствия, словно он отведал не своей собственной мочи, а вина из Каны Галилейской.

До вечера Карл Петрович дожил, слава Богу, благополучно; однако когда солнце уж клонилось к закату, желудок его вновь дал о себе знать. Если до сих пор он несколько часов перебивался какими-то перекусами в виде козявок и ушной серы, то теперь ему хотелось чего-нибудь посытнее. Правда, есть было нечего: заусенцы все были вырваны, ногти еще не отросли, прыщей не появилось, а волосы казались ему слишком уж несерьезной пищей. Тут бы ему, наверное, и умереть с голоду, кабы Бог не смилостивился над ним и не послал ему позыв к опорожнению кишечника. Просидев некоторое время на унитазе, Карл Петрович поднялся и увидал свой нехитрый ужин — фрикадельки из кала, словно бы самим кишечником скатанные в гладкие, аккуратные шарики. Посетовав на отсутствие гарнира, он с аппетитом принялся за хлеб насущный, ниспосланный ему неким высшим существом, которого он без конца благодарил. После такого умеренного, но сытного ужина ему очень хорошо спалось ночью.

Проснулся Карл Петрович с острым ощущением пустоты в желудке. В этот раз никаких позывов он не чувствовал; хотелось только помочиться, — но что же он, монах какой-то, что ли, чтоб одной только водой да заусенцами питаться? Хотелось чего-нибудь посущественнее, хотелось плотно покушать. Тут он заметил, что на том пальце, из которого он вчера днем высасывал кровь, отходит ноготь. Ногти ему нравились, а такая большая, в сравнении со вчерашним, порция уж наверняка насытила бы его надолго. Без особого труда оторвав ноготь большого пальца, он съел его. Карлу Петровичу ноготь показался вкусным, хотя и слегка жестковатым. Зубов у него оставалось всего ничего, а оставшиеся все были гнилые, так что, проглотив ноготь, он почувствовал, что вместе с ним отправил в желудок и один из резцов. Не почувствовав вкуса последнего, он залез пальцами в рот и, без труда вырвав один из остававшихся еще у него передних зубов, разжевал его и проглотил. Итак, на ближайшее время он был вполне обеспечен пищею и, подобно птичке небесной, которая не сеет и не жнет, ни в чем не нуждался.

В следующие два-три дня Карл Петрович питался исключительно зубами и ногтями, вырывая их по одному на завтрак, обед и ужин; перекусы его, как и прежде, состояли из того, что он извлекал из ушей и носа, да еще из волос; все это он запивал кровью и мочой. Само собою, эти его новообретенные гастрономические предпочтения не могли ускользнуть от внимания его окружения, — уже в тот день, когда Карл Петрович впервые отобедал ногтем, зубом и кровью, жена его, увидав окровавленные его руки, чуть было не упала в обморок, все же прочие весьма удивились, услыхав, как он шепелявит. Самого же Карла Петровича ничего не смущало, он даже и не сознавал, что в духе его произошел резкий слом, что он отвернулся от окружающего мира и повернулся к Себе, — к тому Себе, до которого, он чувствовал, можно было добраться, лишь поедая самого себя по кусочкам, лишь извлекая себя из этого мира, лишь эвакуируя свое тело из пространства и времени, перенося его в Бытие.

На исходе третьего дня ногти и зубы кончились, а голод становился все сильнее и сильнее. Если еще несколько дней тому назад Карл Петрович мог наесться заусенцами, то теперь ему и двух-трех зубов было бы мало. Нос его и уши еще никогда не были так вычищены, а на голове уж виднелась изрядная проплешина. Есть было нечего. Карл Петрович голодал сутки и не притрагивался к обычной человеческой пище. От недоедания он стал раздражительным и нелюдимым; он почти не выходил из своего кабинета.

На вторые сутки голодания случилось следующее. Сидя в кабинете и нервически срезая ножницами остатки шевелюры с почти уж облысевшей головы, он ненароком надрезал указательный палец той руки, которой придерживал клок волос. Обильно потекла кровь, которую Карл Петрович стал жадно пить. Вдоволь напившись, он посмотрел на дыру в пальце, пальцами другой руки чуть раздвинул кожу — и на секунду, пока кровь не стала течь с новой силой, увидал кость. Тут-то и произошел перелом, который вывел Карла Петровича на новую стадию поедания себя. Вновь схватив ножницы, он стал срезать кусок кожи с пальца. Боли он не чувствовал, ибо был уж по ту сторону боли и удовольствия. Вскоре он, завороженно глядя на оголенную кость указательного пальца, поедал снятый с нее скальп. Что-то при виде кости вводило его в ступор, в некое созерцательное состояние, в котором он мог наблюдать нечто потустороннее, сверхчеловеческое. Он согнул и разогнул бескожий палец, и дрожь прошла по его телу. Отбросив ножницы, он взял нож и, разрезав кожу на запястьи правой руки, снял ее с кисти, как перчатку. Кончив скальпирование, Карл Петрович тотчас же принялся есть срезанный кусок, закусывая мясом, которое он не без труда выковыривал языком из костей. Только тогда, когда он проделал то же самое и с левой рукой, почувствовал он удовлетворение и сытость. Довольный, он с ужасом смотрел на свои лишенные кожи и мяса кисти. Ему подумалось, что так оно, может, и удобнее: ничто не мешает и не сковывает движений.

Отужинать Карл Петрович решил мясом с ног. Сырое мясо ему никогда не нравилось, поэтому и свои собственные ножки он решил пожарить, предварительно замариновав их с лучком в кисло-сладком соусе. В этот раз жена его не выдержала вида кровавых следов на полу кухни и свалилась-таки в обморок. Скажу мимоходом, что в тот же вечер она собрала вещи и ушла из дому. Карл Петрович, едва только он вышел на ту стадию самопожирания, когда уж невозможно было дальше скрываться, остался совершенно один: ибо никого, кроме жены, у него больше не было на всем белом свете. И хотя Карлу Петровичу жаль было лишаться человеческого общества, он понимал, что, перестав уже быть человеком, не имел права роптать, но должен был и дальше подвизаться на пути к чему-то нечеловеческому, зачеловеческому. Поедая жареные ножки, он умственным взором видел перед собою нечто, очень похожее на свет, к которому он становился все ближе и ближе с каждым съеденным куском самого себя. Ему все думалось, что тело его становится все легче и легче, что движения его, все менее скованные ограничивавшей его внутренние импульсы кожей, все более и более походят на парение, на взмахивание крыльями в небесной вышине. Он чувствовал, что теперь ему, вероятно, было бы столь же удобно пройти в Царствие Небесное, как и верблюду — сквозь игольное ушко; может, даже и чуть-чуть поудобней.

На следующий день, сразу по пробуждении, Карл Петрович взалкал с неимоверной силой. Ему казалось, что он и слона съел бы, если б только что-нибудь из внешнего мира, от которого он отвернулся, еще способно было бы его привлечь. Едва поднявшись с постели, он приступил к приготовлению пищи на оставшийся день. Разделочным ножом он срезал со своего тела все более-менее большие куски мяса, какие еще оставались на нем, и засолил их — на будущее. Позавтракать он решил тушеными почками в желудочном соке. Пока те готовились, он, вытянув из себя несколько метров кишок, нафаршировал их перемолотым мясом, так что получились отменно вкусные колбаски. Желудок, из которого он извлек сок, решено было пожарить и съесть на обед.

Хлопоты эти утомили Карла Петровича; он едва-едва стоял на костлявых, лишенных плоти ногах. Остановившись на минуту у зеркала, он поглядел на себя — и ужаснулся: он был уж почти что труп, с окровавленного скелета его свисали какие-то жалкие ошметки мяса, а остатки внутренностей — сердце и легкие — были готовы вот-вот свалиться с него, — словом, в нем не оставалось совсем ничего человеческого. На мгновение, на одно ничтожное мгновение, Карл Петрович подумал было, что напрасно оторвался от людей и вгрызся в себя самого, пытаясь догрызться до Себя, — однако он почти сразу отбросил от себя всякое сомнение и вновь принялся за дело: ему хотелось как можно скорее завершить переезд из посюстороннего в потустороннее.

Всего за полдня он съел почти все свои внутренности: за тушеными почками, жареным желудком и колбасками воспоследовали вареная печень, стейки средней и полной прожарки, желе из глаз, вяленые уши, подкопченный нос и запеченный язык. И все-таки этого недоставало, чтобы утолить все усиливавшийся голод Карла Петровича.

Ввечеру Карл Петрович, грызя пальцы, как собака грызет кость, почувствовал, что не уснет, пока не поест хорошенько. Из съестного были только легкие да сердце, которые он до сих пор почему-то приберегал, вероятно, потому, что самое вкусное любил оставлять напоследок. Приготовив на скорую руку второй ужин из этих частей тела, он очень вкусно покушал и лег спать вполне удовлетворенный.

Первое, о чем подумал Карл Петрович, открыв глаза на следующее утро, было: есть больше нечего. Между тем голод сжигал его изнутри; нужно было поесть. Отломив ногу от туловища, он сначала глодал ее, пока она не стала блестеть, а затем стал разгрызать ее, чтобы добраться до костного мозга. То же самое он проделал и со второй ногой, но насыщения не почувствовал. Добравшись на руках до плиты, он поставил вариться бульон на кости правой руки. Кость левой руки он сгрыз так же, как и кости ног. Пока варился бульон, Карл Петрович запек ребра, лопатки, тазовые кости и позвоночник, которыми с аппетитом отобедал.

Через несколько часов, когда череп Карла Петровича покушал ароматной похлебки, голод, который, казалось, уже обособился от Карла Петровича и обрел самостоятельное бытие, обострился настолько, что мог бы для самоутоления пожрать весь мир, если б не жаждал лишь своего бывшего носителя. Челюсть — последний его инструмент — стала поедать череп. Наконец, от Карла Петровича, бывшего уже в каком-то другом измерении, не осталось ничего, кроме этой самой беззубой челюсти. Его это, впрочем, уже не беспокоило: он решил, что в Царстве Молчания рот не так уж и нужен.

Art: Zdzisław Beksiński, sujet № 69