Наша эпоха есть поистине эпоха прогрессирующего Gestell, когда инструмент, орудие все больше заменяет собой самого человека. Если в древние времена орудие брало на себя лишь внешнюю, исключительно материальную сторону человеческой жизни, то теперь оно захватывает уже и нематериальную деятельность человека, орудует вместо него в области мышления, интеллекта. Если раньше человек, допустим, в топоре обретал продолжение (и даже замену) своей собственной руки, — продолжение, хоть и заменявшее собою в определенной деятельности человека, но все же его самого не отменявшее, — то теперь человек обретает уже замену своему собственному сознанию, своему разуму (которое, как, между прочим, давно считается, отличает человека от остальных животных: достаточно вспомнить название нашего вида — homo sapiens — или определение человека, данное Аристотелем, — ζώον λόγον έχον). Теперь к орудию как искусственной человеческой силе прибавился и искусственный интеллект, претендующий на определенную (часто, в случае ограниченных людей, — на весьма огромную) долю в мыслительной деятельности человека, в его сознании, в интеллектуальном творчестве. Теперь создать изображение или текст — грамотный, хорошо и умно написанный текст — ничего не стоит: процесс генерации контента автоматизирован настолько, что более-менее связный текст теперь может создать даже ребенок, едва-едва научившийся читать и нажимать на клавиши, чтобы ввести промпт для нейросети. Кроме всех очевидных последствий, которые новые технологии ведут за собой, это еще и кардинально меняет подход к профессиональной коммуникации. Что теперь делать журналисту в эпоху искусственного интеллекта, часто превосходящего по своим способностям интеллект человеческий? Как определить подлинность автора? И каков будет текст человека будущего? — вот вопросы, на которые предстоит дать ответ профессиональному журналисту, если только он хочет приспособиться к изменениям и оставаться востребованным и перспективным. Для разрешения этих вопросов, на которые данное эссе предлагает возможный вариант ответа, прежде всего надлежит обратиться к истокам, к философскому смыслу происходящих изменений.

Разумеется, здесь нельзя обойтись без упоминания концепции "смерти автора" Ролана Барта, потому как в вопросе генерации контента большими языковыми моделями эта идея обретает совершенно новое измерение. Вопросы, которые необходимо разрешить, таковы: 1) кто подлинный автор написанного искусственным интеллектом текста? есть ли у него вообще автор? 2) можно ли сказать, что у написанного ИИ текста есть замысел? что он есть поистине авторский текст, а не только интерпретация читателя? и что, следовательно, 3) не существует ли этот текст сам по себе как воплощение "бесовской текстуры" Делеза? не есть ли сгенерированный текст просто-напросто цитата цитаты, процитированной в цитате, ядерная смесь отрывков, выдранных из всего корпуса написанных человеком текстов?

Здесь можно предположить, что в случае с генеративным контентом автор действительно бесповоротно умер. Это подтверждается тем, что большая языковая модель не обладает никаким намерением, ни мнениями, ни взглядами, ни убеждениями, ни творческим порывом. ИИ — это исключительно математическая конструкция, ему недоступен творческий акт. Его задача — анализ, он, выражаясь языком Канта, не может выносить синтетических суждений a priori. Следовательно, он не может прибавить абсолютно ничего к тому, что уже создано человеком; ему недоступно творчество, он не создает ничего поистине нового. Его предел — это игра с созданными человеческим умом понятиями, с идеями, с фактами.

В этом смысле контент, создаваемый ИИ, вполне уместно назван именно генеративным (от лат. generatio, способность к размножению). Этот контент нельзя назвать креативным (от лат. creatio, созидание, порождение чего-то невиданного, абсолютно нового, оригинального), поскольку он — лишь "размноженная сущность", лишь многократное, симулятивное повторение одного и того же. Потому мы и видим, что большим языковым моделям свойственна некоторая зацикленность рассуждения, некая склонность к однообразию, к повторению разными словами одного и того же. Они могут сколько угодно на разный лад переворачивать то или другое понятие, но ни к чему толковому они не придут, никакой прибавки к изначально заданному смыслу они не сделают. В этом смысле языковая модель, разумеется, никоим образом не может считаться креативным автором, созидателем оригинального — не контента, но — творческого содержания.

Что касается "смерти автора", то нельзя не отметить и стерильность языка искусственного интеллекта. Само собою, он пишет грамотно, но — чересчур грамотно, как никогда не напишет живой человек, ни один автор. Грамматическая ошибка — это удел исключительно человека, подлинного творца и автора. "Круглый стол овальной формы", этот блестящий оборот Достоевского, — это привилегия человека. Искусственному интеллекту недоступно порождение слов, он не умеет создавать неологизмы. А ведь область, в которой происходит творчество, обязательно должна включать в себя именно риторическое, а не логическое, должно включать в себя языковую игру, намеренные ошибки в выражениях, которые именно благодаря этой ошибочности и обретают весь свой эффект. Язык искусственного интеллекта холодный и склизкий, как протухшая рыба, и совершенно не годится для истинного творчества. Это — еще один аргумент в пользу того, что у генеративного контента нет и не может быть автора в привычном нам смысле.

Рассмотрим еще одну сторону этого вопроса, которая логически приведет к следующему пункту. Это — нарушение принципа "оригинал — копия" в бесконечно генерируемых большими языковыми моделями текстах, существующих как бы сами по себе, без оригинала, как "бесовская текстура". Вариаций на одну тему может быть бесконечно много, но ни один из написанных ИИ текстов не будет иметь никакой вложенной автором "воли". Здесь уместно вспомнить идею "интертекстуальности" Ю. Кристевы, когда все тексты существуют как бы в едином поле и взаимодействуют друг с другом. Контент, создаваемый большими языковыми моделями, может считаться как раз предельным случаем интертекстуальности. Предельным — поскольку здесь вообще отсутствует оригинал как таковой, и генерируемый контент не несет абсолютно никакой смысловой нагрузки (оно и видно: иной раз нейросеть, растекаясь мыслью по древу, напишет несколько абзацев текста, в которых не будет абсолютно никакого смысла). В этом смысле каждый текст, порождаемый LLM, есть симулякр третьего уровня в подлинно бодрийяровском смысле слова, есть копия без оригинала, есть цитата, оригинал которой безвозвратно утерян.

Генеративный контент — это симулякр, не имеющий смысла. Это уже не "нечто", но подлинное "ничто", о котором Бодрийяр спрашивал, переворачивая вопрос Лейбница: "Почему есть ничто, а не нечто?" В контенте больших языковых моделей и вправду есть лишь ничто, а не нечто. Ни один текст не несет смысловой нагрузки, смысл цитирования настолько забылся, что модель уже даже не утруждается приводить ссылку на источник: ведь никакого источника нет, потому как цитирование зашло настолько далеко, что источник утерян. В этом смысле искусственно сгенерированный контент есть одно из значительнейших знамений состояния постмодерна, когда большие нарративы, по слову Лиотара, окончательно разрушены и на месте реальности образовывается гиперреальность — пространство, где не существует однозначного замысла, смысла, а лишь интерпретации, лишь симулякры.

Генеративный контент уже широко используется и в литературе. Нередко работа писателя сводится лишь к постредактуре созданного большой языковой моделью текста. Однако такой подход едва ли годится для создания уникального, оригинального контента. Коль скоро считается, что в литературе важнейшим является воздействие на эмоции человека, то из всего рассмотренного следует, что сгенерированный нейросетью текст в силу вышеуказанных своих особенностей абсолютно не годится для создания художественных текстов. Выше было выведено, что большие языковые модели, будучи исключительно генеративными создателями однотипных и часто бессмысленных текстов, не обладают и не могут обладать креативностью; им недоступен творческий порыв. А потому уместно заявить, что именно креативность и эмоциональность будут отличать написанные человеком тексты от искусственно сгенерированных LLM. Эмоция и способность к творчеству, к creatio, — вот то, что отличает человека от машины. Смещение литературного творчества от интеллектуализма к эмоциональности и творческому порыву может быть достойным ответом на вызов, который ставят перед нами программы генерации контента. Теперь у текстов появится новый критерий — человечность. Литература будет первой сферой, где интеллектуально-строгий подход к написанию текстов будет постепенно смещаться в сторону эмоциональности. Воскрешение автора — вот то, что видится необходимым в первую очередь как ответ на вызовы, бросаемые новыми программами генерации контента. Личность писателя будет играть важную роль в литературе будущего. В мире миллионов безликих текстов, бесконечно генерируемых ИИ, выделяться будут лишь глубоко прочувствованные, личные и сотворенные, а не сгенерированные, тексты. В этом смысле нам, действительно, нужны криэйторы. (Здесь необходимо сделать оговорку: эмоциональность и личное переживание текста, само собой, не должно скатываться в дилетантизм.) Интеллектуализм в литературном творчестве не отвергается совершенно: он лишь должен трансформироваться из рассудочного в эмоциональный. Эмоциональный интеллект будет определять не только писателя, но и вообще интеллектуала будущего. Доверие читателя будет оказываться лишь текстам, в которых будет чувствоваться биение живого человеческого сердца, которые будут затрагивать эмоции человека. Совсем скоро человечество научится отличать холодный и безликий стиль машины от прочувствованного стиля человека, так что тот критерий, о котором говорится здесь, станет гораздо очевиднее каждому.

Конечно, совсем отвергать искусственный интеллект не стоит. Он может быть замечательным орудием в руках криэйтора — но только пока он остается орудием, вспомогательным средством, не вытесняя при этом творческий порыв и эмоциональный интеллект человека. Он может наводить на мысли, которые журналист раскроет уже самостоятельно; он может помочь со структурой текста или с четким артикулированием той или иной необработанной, хаотической мысли. Однако на большее он, само собою, не годится, и потому этот вызов — совершенно не смертелен для литературы. Есть все основания быть уверенными, что и это человек преодолеет, и к этому приспособится, и это обратит себе на пользу, облегчив себе жизнь без необходимости лишать свое творчество подлинности, человечности.