Михаил Заборов

ИЗВНЕ И ИЗНУТРИ

Когда мы слушаем музыку, она охватывает нас сразу, вовлекает в свой мир. Мы самоотождествляемся с этим миром, как бы растворяемся в нем. Мы настраиваемся на данную тональность и в дальнейшем оцениваем звуки по их «родству» или чужести «родной» тональности, на которую настроились. Звуки разрушающие данную тональность — беспокойные звуки… Такая со настройка — это по существу эмпатия, вхождение во внутрь музыкального мира и растворение в нем, личность и музыканта, и слушателя при этом «растворении» и сохраняется, и гармонизируется, в этом суть эстетического.

Желание проникнуть в живой мир и самоотождествиться с ним восходит к самым началам биологического бытия, так сперматозоид стремится проникнуть в яйцеклетку и в ней «раствориться», с ней само отождествиться, что означает для него как бы смерть, но и великую жизнь, которую он рождает. Не проникновение же означает бесплодную смерть.

Человек стремится проникнуть в общественные «яйцеклетки», занять в них как можно более центральное место и тем оплодотворить общество к добру и к худу.

Отсюда следует, что эмпатия — глубочайшая потребность души, а еще то, что эмпатия она в какой-то степени и симпатия. Это связано с тем, что изнутри мы «видим» только самих себя, а себя мы все–таки любим, других мы видим извне. Эстетическое, созерцание дает нам чудесную возможность быть как бы одновременно и вовне и внутри созерцаемого объекта, в этом специфика эмпатии. Следует заметить при этом, что эмпатия работает как в отношении живого объекта, так и неживого, ибо последний в эстетическом восприятии анимируется.

Надо сказать, что эта способность видеть одновременно и внешнюю форму и чувствовать внутреннюю суть целого есть уникальная способность нашей интуиции. Дело в том, что логически связать внутреннее с внешним невозможно, если речь идет о высокой степени целостности системы, каковой является живой организм или художественный образ. Сколько бы мы ни изучали анатомию человека, мы не сможем предсказать его поведение, его духовный облик, потому что между внутренним и внешним пролегает непознаваемая сущность — целостность, создающая новое качество. Качество, опять же логически, научно непознаваемо, это как объяснить вкус яблока тому, кто его не пробовал. Наука постигает только структуры систем, качества же постигаются эмпирически. Вот почему так ценна эта интуитивная способность эстетического созерцания видеть, чувствовать одновременно внешнюю и внутреннюю суть объекта.

Здесь надо возразить Канту, который считал эстетическое созерцание принципиально «незаинтересованным», свободным от соображений утилитарной пользы. В искусстве это действительно так, но в природе, в жизни способность по внешней форме моментально угадывать внутреннюю суть объекта есть важнейшее средство ценностной, жизненной ориентации.

Научное познание — это вИдение вещей извне, даже когда психолог заглядывает в глубины души, его взгляд внешний. Видеть нутро изнутри можно лишь взяв «видение» в кавычки, ибо это, значит уже не видеть, но быть данным субъектом. Наше видение от природы направлено вовне. И потому что эмпатия она же и симпатия, в литературе трудно сделать главного героя отрицательным, ибо главный герой обычно показан изнутри и читатель невольно с ним солидаризируется. Отрицательный, враждебный или комический герои, они скорее не герои, а персонажи, показаны извне, хотя некоторая доля эмпатии есть и тут, иначе исчезнет эстетический момент. В карикатуре типаж становится однозначным и его стремление тоже, причем и то, и другое сильно утрируется, а юмор возникает от того, что и то и другое провально, персонаж падает, попадает в категорию неудачников, слабых, над слабыми смеются.

Оппозиция «извне — изнутри» имеет огромное значение для анализа искусства, культуры, психологии, политики. В конце 19 го, в двадцатом, и в 21 веках развивается обсессивная погоня искусства за новизной, отказ от традиции, которая прежде была основной духовной ценностью. Откуда вдруг эта мания новизны?

Новизна в искусстве нужна, потому что если повторять то, что уже делали другие, искусство не будет выражать данного художника, но будет выражать тех других, да и то фальшиво. Но почему этого противоречия как-то не было, или почти не было в традиционном искусстве? Потому что истинная новизна — это самобытность, она всегда неповторима. Это относится к самобытной индивидуальности и самобытной культуре, которая тоже в естестве своем есть живой организм — органичная индивидуальность, только коллективная.

Это очень важно учитывать. Индивидуальность общества в данном контексте — синоним его духовности, без индивидуальности нет духовности, как без духовности нет индивидуальности. Обе эти сущности зиждутся на органичности связей между членами общества, или, можно сказать, на естественной семейственности общественного бытия в традиционном обществе. Только органическое общество представляет собой живой организм со своим внутренним миром, со своей духовностью, своей индивидуальностью, обитатель органичного общества живет его духовностью, живет внутри внутреннего его мира.

Положение меняется с развитием науки и техники, промышленности, особенно с развитием технических коммуникаций. Техническая коммуникация она действует далеко и издалека, скажем это мега коммуникация, и она формализована, она одноканальная, негибкая, неорганичная. Человек получает все больше стандартизированной информации извне, при этом мега коммуникация вытесняет живую естественную личную микро коммуникацию.

В современном урбанистическом обществе органические, естественные связи человека с его непосредственным окружением, слабеют и рушатся. Человек может быть теснейшим образом связан по телефону, факсу или интернету со своим начальником, находящимся в другой стране, при этом он не знаком или знаком лишь шапочно с соседом из другого отдела, а дома он часто не знаком с соседом по лестничной площадке — это коммуникативная деструкция.

Коммуникации на работе формальны, однозначны, неорганичны, личные же связи, оказываются тут как бы вне системы, почти не легитимны. Если случится любовь между начальником и его подчиненной, то начальника обвинят в изнасиловании и это лишь один пример вытеснения личных контактов формальными.

С подавлением непосредственной микро-коммуникации технической мега-коммуникацией общество теряет в конце концов свою органичность, целостность, а с этим и самое себя, свой внутренний мир, свою духовность. Возникает парадокс, когда избыток информации извне ведет не к обогащению субъекта, а к его выхолащиванию. Брутальное вторжение техники в жизнь общества подобно тому, как если бы мы заменяли живые органы организма протезами, общество идет к состоянию машины, к бездуховности. Техническая гиперкоммуникация ведет к гипокоммуникации на естественном уровне.

Нецелостное, неорганичное общество не может создать самобытное искусство, вся тяжесть задачи падает на одинокого оригинала-индивида, который, благодаря своей внутренней энергии, а иногда даже в силу душевных отклонений выпадает из стандарта. И тогда обитатели стандартного общества могут

ответить ему презрением, а потом, уже посмертно, таким же циничным и неумеренным восхищением, потому что теперь ему не надо платить, все барыши — торгашам. Это похоже на поедание плоти и крови убиенного — жертвенный комплекс.

Обитатель традиционного самобытного общества погружен в самобытную его культуру, он не видит ее изнутри, но живет ею (не видеть, но быть) так культура входит в сферу бессознательного. Формируется общественное сознание и подсознание, культурные архетипы, каноны, условности искусства, которые служат общепонятным для данного этноса языком искусства. На ранних стадиях развития традиционных культур, например в Древрем Египте, художник анонимен, полностью поглощен коллективными установками. На более высоких стадиях, развития как в Древней Греции он уже действует как личность, все же цель его не в индивидуалистическом самовыражении, а в симбиозе личного и общественного. И поскольку общество в эти времена развивается относительно медленно, потребность в обновлении художественных форм не высока, вплоть до полного запрета новации.

По мере того как мера обособленности традиционных обществ уменьшается, роль новизны и личности в искусстве возрастают вплоть до полного воцарения данных ценностей в искусстве современном.

Уже в эпоху романтизма и в эпоху модернизма житель метрополии проявляет повышенный интерес к самобытным культурам собственного ли прошлого, или к современной ему «экзотике», появляется ностальгия или зависть в отношении своеобразия и цельности этих культур, попытки подражания, заимствования. Художник как рыба хочет погрузиться если не в свою, то в какую-то другую аутентичную духовную, среду (вспомним Веджвуда, Делакруа, Байрона, Гогена, Рериха, Верещагина и мн. др.) ведь в его собственной стандартизированной культуре аутентичные духовные глубины мелеют. Увы, стандартная гиперкоммуникация выталкивает его на поверхность к фатально внешнему существованию, «видению, но не бытию», как в отношении своей прежней, так и других культур. Желанного и необходимого проникновения вовнутрь целостной культуры, самоотождетвления с ней нет, поэтому модернистское искусство — это часто вопль отчаяния потерянного индивида.

В середине 19 го, в 20 веках европейское искусство испытало на себе благотворное влияние самобытных культур, японского, африканского, австралийского, латиноамериканского, обратное влияние едва ли можно назвать благотворным, многие самобытные мастера превратились в ремесленников, штампующих на продажу заученные образцы. Национальное искусство оттесняется на второй и третий планы, превращается в экзотику, на первом плане культурные центры как западная Европа, конкретнее Париж, позже Нью-Йорк, при этом устойчивые национальные традиции сменяет быстротечная мода, а мода экспансивна, пересекает границы, пространства, страны. Это переход от принципа самобытности к принципу моды. Основные направления западноевропейского искусства как импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, абстракционизм, сюрреализм… становятся интернациональными. Это другой принцип развития искусства, при котором все быстро обращается в анахронизм.

Важнейший принцип моды состоит в том, что она видит свои ценности только глазами своих лидеров, поэтому мода всегда концентрировалась на костюме, на том, что характеризует человека, его образ и принадлежность к лидирующей группе. Точно так же мода действует и в современном искусстве — по принципу лидерства. А это значит, что художник должен обладать лидерскими качествами, это порой важнее самого искусства, таковы, например, Дюшан, Дали, Бойз, Уорхол…

Для того, чтобы быть лидером художник должен прежде всего выделиться, отличиться от всех, так в искусстве утверждается негативистский принцип: не очень важно как, но главное отличиться и проявить в своей инициативе достаточную энергию. Принцип лидерства переносит акцент с произведения на художника, лидер становится кумиром, а все что он производит превращается в фетиш. Малевич всех удивил своим черным квадратом и стал лидером супрематизма. Сумел развить мощную пропагандистскую кампанию, и в его квадрате стали находить глубочайшие смыслы, квадрат стал художественным фетишем. Также с писсуаром Дюшана и консервными банками супа Уорхола… Но самое «замечательное» — это феномен Пьера Мандзони, который выставил на аукционе Сотбис консервные банки со своими фекалиями, и эти банки не только были приняты в качестве произведений искусства, но и были проданы за 124000 евро! Ни одна теория стоимости не объяснит этот феномен: ни теория полезности, ни теория затраченного труда, ни теория издержек производства — экономический подход явно не работает. Может помочь подход фрейдистский: Означенное произведение — звончайшая пощечина искусству и публике, и тут бы отвесить пощечину ответную, но неожиданно срабатывает извращенно понятая заповедь «подставь другую щеку». А все дело в том, что пощечина — это ведь проявление силы, а силе поклоняются, пред ней раболепствуют — садомазохистский комплекс.

Проблема внутреннее — внешнее занимает центральное место и в индивидуальной психологии человека, для него одинаково разрушительны и гипер и гипо коммуникация, а точнее будет сказать, что гипер фатально превращается в гипо, ибо всякая неистинная коммуникация сразу же превращается в дискоммуникацию. Воспитанники детских домов, жители кибуцов, заключенные в тюрьмах, солдаты в армии страдают от гиперкоммуникации, от недостатка уединения, и органичных семейных контактов, это может приводить к выветриванию, нивелировке их внутреннего мира, или же последний прячется в тени на дне души, которая остается одинокой. Способность к глубоким интимным контактам зачастую нарушается, с этим связаны многие душевные расстройства.

Качество коммуникации на личном уровне зависит, прежде всего, от коммуникабельности самого субъекта, от его контактности, а это зиждется в свою очередь на биологической силе субъекта, на его душевном здоровье. Человек биологически слабый часто страдает от внутренней дискоммуникации, его внешние контакты также слабы и ломки.

И слабым, и сильным нужна взаимная любовь, здоровая семья, круг друзей и знакомых, нужно общение с родной социальной средой, родной природой, нужен привычный уклад жизни. И конечно же нужна продуктивная работа, дающая средства и второй круг общения, все это и будет истинной коммуникацией и это необходимая человеку жизнь внутри родного лона называемого родиной. Многие и многие упомянутые и не упомянутые нами факторы мешают этому простому и естественному человеческому бытию. Термин «глобализация» появился недавно, но процесс начался давно, и он все время усиливается, как противовес этому усиливается и сепаратизм, тяга народов обособиться, быть внутри большой своей этнической семьи. Так распалась советская империя, курды, баски, Каталония и Квебек — примеры борьбы двух тенденций, похоже, что глобализм все–таки побеждает. Последствия этого для культуры и искусства мы попытались охарактеризовать.