В одном из писем к Мерабу Мамардашвили, Луи Альтюссер упоминает слова, которыми советский философ неформально охарактеризовал свое решение остаться в СССР: «Я остаюсь, поскольку именно здесь можно видеть обнаженную суть вещей». Удивительно, но подобная настройка на «достоверность чувств» вызывает у французского философа куда больший энтузиазм, нежели во многом сходные представления Маркса-романтика (с его «антропологическим идеалом» коммунизма как реабилитации человеческой чувственности), которые Альтюссер, как известно, предпочел «вынести за скобки» марксового наследия.

В каком-то смысле артикулируемый Шанталь Муфф в интервью французскому изданию Mediapart призыв «остаться в ЕС», несмотря на присущую ему сегодня постдемократическую реакционность, имплицитно повторяет жест, совершенный некогда Мамардашвили. Ведь, как полагает бельгийский политический теоретик, именно та нетерпимость, которую проявляет нынешняя неолиберальная «инкарнация» Европы к любого рода трансформизму (недавние горячие дискуссии относительно греческого «долгового кризиса» — тому яркий пример), и есть тем сообщением о принципиально не нейтральном статусе европейского проекта, что дает надежду на его возможное политическое реанимирование.

****

Как бы вы подытожили это голосование?

Шанталь Муфф. Я надеюсь, что это станет благотворным шоком для Европы, поскольку так продолжаться больше не может. Сама, при возможности, я скорее проголосовала бы за то, чтобы остаться. Потому как причисляю себя к так называемым «левым европеистам», которые, не являясь поборниками суверенитета, выдвигают противоположное требование — демократического переустройства Европы. Но для меня подобый исход голосования был ожидаем, учитывая ту наэлектризованность, что витала в воздухе на протяжении всей кампании и исходила от ярых сторонников Брексита. И я убеждена — эмоции играют решающую роль в политике.

Невозможность собственной идентификации с существующим, неолиберальным ЕС во многом объясняет то, почему такие люди, как Корбин, оказались неспособны по-настоящему выступить в его поддержку. Он попал в затруднительное положение: ведь он, как и Кэмерон, принял сторону тех, кто предпочел остаться, сделав это, однако, по совершенно противоположным причинам. Его призывом был призыв к социальной Европе, в то время как ориентиром для Кэмерона — еще большая ее неолиберализация. Но я далека от сожалений на этот счет.

Если бы демонтаж ЕС был совершен сегодня, то больше всего от этого выиграли бы именно право-популистские силы.

Во-первых, если этим голосованием удастся переломить Сити и неолиберальные силы — в таком случае оно лишь приятно нас удивит. Во-вторых, перед Европой, так или иначе, стоял бы «британский вопрос», даже в случае поражения Брексита, в виду тех значительных уступок, которых добился Кэмерон, с целью удержания Британии в ЕС, что стали бы неразрешимой проблемой для всего европейского будущего. Не меньший интерес вызывает дальнейшая судьба Шотландии. Возможно, это начало конца для Великобритании.

Как вы думаете, почему именно крайне правым удалось, в ходе предшествовавшей референдуму кампании, монополизировать критику неолиберальной Европы?

Ш.М. Признаться, я была поражена столь незначительным интересом к Европе со стороны лейбористской партии. Даже среди сторонников левых, у наибольших еврофилов зачастую проскакивало: «Возможно, это и к лучшему, что мы покидаем Европу, теперь уж, без наших возражений, она спокойно последует своему курсу». Включая радио, я каждый раз содрогалась от разжигаемого там дискурса ненависти и ксенофобии.

Эта кампания вскрыла худшее из того, что есть в англичанах. Вот откуда у меня те опасения, что хоть по моим ощущениям Европа и находится на пороге благотворного для нее самой кризиса, сам он может послужить тем центробежным моментом, который, подтолкнув другие страны к выходу из ЕС, выпустит наружу наихудшие из страстей. Если бы демонтаж ЕС был совершен сегодня, то больше всего от этого выиграли бы именно право-популистские силы. Поэтому я все еще не оставляю надежд относительно возможности европейского левого популизма, осуществляемого в ряде стран, в числе которых та же Испания.

Вы по-прежнему считаете, что осуществление альтернативной политики возможно лишь путем взаимодействия с существующими европейскими институтами?

Ш.М. Нет, по крайней мере, не в их нынешнем виде. Но я думаю, будь у нас прогрессивные правительства в Испании, Франции, Италии и Португалии — это бы позволило пересмотреть имеющиеся властные отношения и то, как эти институты функционируют. В Испании социалисты и «Народная партия» спроворили призрак Греции, чтобы лишить «Подемос» голосов. Но удержать людей вокруг этого устрашающего сравнения не вышло: все–таки Испания более крупная страна, нежели Греция, которая к тому же была куда большим должником.

Я не считаю, что в случае противостояния, начать которое в рамках самого ЕС могли бы прогрессивные правительства в Испании или же во Франции, оно-де неминуемо привело бы нас к греческому сценарию, где Ципрасу позволили лишь склонить голову перед удавкой на собственной шее. Вполне вероятно и то, что правительствам по всей Европе, сплоченным левым популизмом, удалось бы опрокинуть баланс сил и добиться существенного переустройства европейского проекта. Хоть это и неочевидный выбор, но он вызывает у меня куда большее доверие, нежели просто выход из ЕС, который не в состоянии предоставить сколь-угодно действенный инструментарий для правительств, в одностороннем порядке прибегающих к подобной процедуре.

Речь не идет о социалистической революции. Я полагаю, что приемлемой стратегией для левых сегодня был бы радикальный реформизм, осуществляемый путем «позиционной войны» (Грамши), продвигающей реформы вперед настолько, насколько это возможно. Что, вне всякого сомнения, подразумевает фигуру разрыва, но более последовательного, учитывающего непредсказуемость и то обстоятельство, что все будет упираться в международную привязку. Мне кажется, именно это предлагает Иглесиас своим проектом «четвертой социал-демократии» [*]. Вовсе не означающим выплескивание социал-демократического проекта вместе с грязной водой, а напротив — призывающим обратиться к действительно радикальной социал-демократии.

Примечания:

* Надо сказать, что хронологию исторического становления социал-демократии Иглесиас, по его собственному признанию, заимствует у Августина Басаве Бенитеса — мексиканского политика и президента «Партии демократической революции». Ему же он обязан названием собственного политического проекта, которое повторяет авантитул одноименной книжки последнего («Четвертая социал-демократия»). В ней Басаве и рассматривает три этапа развития социал-демократии: 1) социал-демократия берштейнианского толка; 2) социал-демократический поворот в развитых странах, последовавший за окончанием Второй мировой войны, в целом связанный с кейнсианской доктриной экономической политики государства всеобщего благосостояния; 3) «третий путь» как третья социал-демократия. Политическим горизонтом «четвертой социал-демократии» Иглесиас считает «демократический контроль над экономикой».

Перевод на русский: metafrogurt