Автор: М. Агин

(Продолжение; см. предшествующие главы здесь: https://syg.ma/@maxwell73/katastrofa-rossii-politika-moral-kultura-rielighiia-vviedieniie-i-piervaia-ghlava и https://syg.ma/@maxwell73/katastrofa-rossii-politika-moral-kultura-rielighiia-prodolzhieniie-ghlavy-2-6)

5. «Духовность» путинизма и судьба христианства в России

5.1. Демонизм режима

«Духовность» — слово очень затасканное и в тоже время — перенасыщенное значениями. Все же я не нашел лучшего для обозначения того аспекта ситуации, о котором пойдет речь в данном разделе. Обыденное понимание «духовности» как чего-то морального и возвышенного, противоположного приземленной повседневности, кажется недостаточным именно тем, что оно придает этому понятию исключительно позитивные коннотации, в то время как на мой взгляд, вполне возможна отрицательная духовность. В силу этого я, не углубляясь в теоретическую дискуссию на эту тему, просто уславливаюсь в дальнейшем обозначать этим словом сильные, подлежащие оценке с точки зрения высших ценностей, в первую очередь, но не исключительно — религиозных, надындивидуальные и в этом смысле объективные по отношению к внутренней жизни индивида, как бы овладевающие ею, и, вместе с тем, глубоко в ней укоренные переживания, настроения, мотивации, эмоции, волевые импульсы.

«Духовные», в этом смысле, силы современной России, как показала реакция на вторжение, а до этого — дискуссии вокруг изменения конституции и еще раньше — событий 2014 года — находятся в состоянии разложения и плена. Складывавшийся на протяжении многих лет авторитарный режим, питался отчасти вполне осмысленными, хотя и несколько инфантильными, надеждами на стабилизацию жизни после распада СССР, хаоса и неустройства 1990-х годов, но в гораздо большей степени энергией постсоветского ресентимента, стремлением «вернуться к утраченному величию» и отомстить тем, кто казался виновником его утраты (не в смысле суда над конкретными личностями (хотя в определенных кругах такие идеи тоже пользуются популярностью), а в смысле реванша по отношению к «Западу» и более конкретно — Соединенным штатам). Режим, использовал эти чувства для сосредоточения власти в своих руках, для формирования воображаемой целостности, дающей людям чувство защиты и принадлежности. Происходящее теперь встречает у людей поддержку, возможно именно потому, что дает им чувство сопричастности какому-то большому и значимому событию, удовлетворяет описанные выше стремления и эти чувства объединяют их и в итоге оказываются для них важнее разума, предупреждающего о возможности поражения, и голоса индивидуальной совести, говорящей о несправедливости действий нашей страны. Впрочем, следует иметь в виду что оппозиция режим/люди весьма условна и те, кто в настоящее время стоит у власти в нашей стране сами (и возможно в первую очередь) испытывают тот же самый комплекс чувств, точно также отказываются слушать голоса разума и совести как самые простые, «одурманенные пропагандой» «люди».

В итоге реализующаяся через этот режим воля к могуществу, причем могуществу, понимаемому весьма плоско и примитивно, поскольку эта воля явно направлена ко злу и явно превосходит единичную волю не только его главы, но и сумму единичных воль его и его подручных — может быть охарактеризована как демоническая воля.

Здесь не место вступать в полемику по метафизическому вопросу о реальности демонических — т.е. злых и чисто духовных — сил и сущностей. Достаточно будет сказать, что это понятие вполне можно использовать как рабочую метафору для обозначения явлений, которые 1) своей жестокостью, стремлением к разнузданию иррациональных, садо-мазохистского порядка инстинктов и страстей явно могут быть охарактеризованы как устремленные ко злу; 2) отдельные люди, их реализующие, выступают скорее орудиями, чем инициаторами (что, разумеется, не снимает с них ответственности, поскольку они этими орудиями соглашаются быть и соглашаются с энтузиазмом, воображая себя деятелями исторического процесса) — результаты их действий явно несоразмерны их талантам, масштабу их личностей, исходным возможностям, а часто и их планам; 3) они захватывают большие массы людей, мобилизуют их, одновременно, накладывая запрет на такие формы исконно человеческого отношения к жизни как сомнение, рефлексия, пересмотр, искание, требуют подчинения и не прощают сопротивления и свободы; 4) события при этом происходят так, как если бы у них была цель и как если бы их целью было расчеловечивание человека, его деиндивидуализация и объективация — которая различным способом осуществляется по отношению к «своим» и «чужим». У «своих» как бы изымается, приводится в бездействие естественное человеческое сочувствие к другому и его страданию, при этом отдельный человек с его переживаниями как бы втягивается в коллективную, штампованную стандартными выражениями, эмоцию. «Чужие» объективируются так, что представляются нестоящими этого сочувствия, существующими как масса, в которой невозможно выделить отдельных людей с их неповторимым обликом и судьбой.

С этой точки зрения путинизм может быть охарактеризован как демонизм, аналогичный большевизму и национал-социализму, фашизму и проч. формам подобного обесчеловечивания человека, осуществляемого путем спекулятивной игры на его иррациональных страстях и высоких идеях.

Его особенностью по отношению к аналогичным явлениям XX века является отсутствие «большой идеи», особый цинизм в эксплуатации тех символов, которые принимаются на вооружение для мобилизации.

В образах, связанных с «Днем победы» и Великой отечественной войной, в фигурах выдающихся исторических деятелей, в величественных и трагических событиях прошлого, очень сложных и именно поэтому очень важных и обладающих огромным смысловым потенциалом, искусственным образом вычленяются отдельные стороны, которые используются для манипулирования настроениями «масс». Напр. их «славные» аспекты, такие как «победа», используются для создания настроения самодовольства и гордости, для снятия вопроса об оправданности жертв, принесенных ради этой победы, трагические — «22 июня» — для разнуздания инстинкта мести, ненависти, оправдания «превентивного удара». Культивирование памяти о ветеранах войны парадоксальным образом способствует созданию своеобразной атмосферы «любви к войне», в историческую память закладывается оправдание жестокости и насилия. При этом на полноценный критический анализ величественных и трагических событий прошлого, который является необходимым условием их «работы» в качестве источников смысла в настоящем, накладывается не только фактический, но и юридический запрет.

Аналогичным образом эксплуатируются достижения дореволюционной России и СССР. На этой почве формируется специфический патриотизм, агрессивный, обидчивый, неспособный к самокритике, и не терпящий критики извне. Любая критика здесь априорно под подозрением, ей приписываются враждебные намерения, продиктованные тем или иным корыстным интересом, в пределе — она становится объектом конспирологических интерпретаций. Предлагаемый режимом исторический нарратив включает представления о единой истории России-СССР как великой империи, кульминацией которой является Победа, катастрофой — распад конца 80-х — начала 90-х, а нынешний период осмысляется как «вставание с колен» и «возрождение», едва ли не метафизическая борьба с «коллективным Западом» за возвращение в большую историю, включающее и «возвращение» «потерянных» территорий. Этот нарратив с одной стороны, побуждает к действию, причем действию агрессивному, разрушительному, с другой — окружает себя своего рода «защитным поясом» негативных эмоций и ad hoc гипотез с ними связанных. Так, агрессии служит, к сожалению и сильно развившийся в последнее время культ Победы, поскольку он эксплуатируется пропагандой и самим населением во многом воспринимается именно в контексте контраста с постсоветским периодом как якобы эпохой постыдной слабости, а агрессия представляется здесь как знак преодоления этой слабости, как демонстрация той же силы, которая одержала победу в 1945-м. Отсюда печально известное «можем повторить». Отсюда и запрет на «пересмотр», а в действительности — на критическое осмысление итогов Великой отечественной войны. Любая попытка критического взгляда на этот нарратив вызывает чувство обиды, которое заставляет усматривать в лице критика «иностранного агента» или человека, находящегося «под влиянием» такового. Сформированные таким образом «демонические» в указанном выше смысле механизмы сплочения вовлекают все большее число людей, начиная со все более раннего возраста (ср. пресловутые «уроки о важном» в школах).

5.2. Ситуация Церкви

Все–такие режимы являлись и являются антихристианскими. Разумеется, существует множество интерпретаций христианства, в том числе и такие, которые оправдывают рабство, авторитарное управление и т.д. Не вступая в богословскую дискуссию, скажу только, что в данном тексте под «христианством» понимается, в первую очередь такое видение отношений Бога и человека, такое осмысление ценности человеческой жизни и достоинства, которое связано с идеей Воплощения Бога ради спасения каждого отдельного человека, и отражено в самом образе Христа как Спасителя (ценой креста) «труждающихся и обремененных», в Нагорной проповеди, наиболее гуманистически звучащих притчах Спасителя и фрагментах апостольских посланий (напр. гимн любви ап. Павла, призыв к равенству ап. Иакова). Именно это ядро христианства сохраняет, на мой взгляд, актуальность и до сих пор и, вероятно, сохранит ее навсегда. Нетрудно показать, что поскольку основополагающие догматы о Троице и о Христе имеют антропологическое измерение, поскольку они реально входят в человеческую жизнь и указывают конкретному человеку и обществу путь к спасению — они поддерживают это ядро и не могут без него обойтись. Этому пониманию христианства несомненно враждебны режимы описанного здесь типа, связанная с ними совокупность настроений, эмоций и волевых установок, которая может быть обозначена как их «духовность».

И, однако, все они, включая и большевистский, так или иначе, пытались с христианством заигрывать, создавать собственные версии его. Путинизм, подобно тому, как это сделал франкизм с католичеством, в каком-то смысле делает православие своим знаменем. Колоссальной проблемой является тот факт, что Церкви не удалось ничего противопоставить путинизму — ничего, сопоставимого по духовной значимости с новомучениками советской эпохи или Исповедующей церковью в нацистской Германии. Этому, разумеется, можно найти множество извиняющих объяснений, однако факт, к сожалению, остается фактом:

вопреки тому, что отдельные мыслители много писали об этих проблемах, в нашей церкви, увы, не сложился целостный антиавторитарный христианский дискурс, значимый не в узких интеллигентских кругах и отдельных приходах, а громко и влиятельно звучащий в Церкви и в обществе, уважаемый государством.

Звучащая время от времени антиавторитарная линия в церковной критике современности представляется крайне слабой в силу ее явно избирательного, с расчетом на безопасность критика, характера; абстрактности, связанной с плохим знакомством с критикуемым предметом, оторванностью церковных деятелей от реального течения современной культуры; прошитостью мифологическим мышлением и конспирологией.

В этом смысле характерна невостребованность богословского наследия новомучеников и отсутствие богословского осмысления их дела и подвига — в широком историческом контексте XX века, не только как примера христианской жизни в эпоху гонений, а как способа бытия свободных людей в условиях несвободной жизни.

Определяющей проблемой церковной жизни стал тот факт, что правление патр. Кирилла, при всей неоднозначности и возможном положительном эффекте ряда его реформ, по существу дела определяется сергианским мотивом, компромисса с властью ради сохранения (а в новых условиях — ради возрастания влияния) церковной структуры, который сам во многом определяется ностальгией по «константиновскому» периоду, когда эта поддерживаемая государством структура рассматривалась как несущая конструкция «воинствующей» земной Церкви. Этот компромисс означает переосмысление христианской практики, ее приспосабливание к интересам государства, ее ограничение государственным целеполаганием, исторической функциональностью — в обмен на его поддержку в деле христианизации мира. Православная Церковь в постсоветский период, также несомненно, ставила себе задачу рехристианизации России.

Проблема в том, что в рамках такой установки приходится соглашаться и на те способы христианизации, которые предлагает государство, приходится благословлять и освящать эти способы, несмотря на их очевидно неевангельский, связанный с принуждением в вопросах совести, характер. И более того — благословлять вообще все практики современного государства, поскольку они потенциально усиливают влиятельность церковных структур.

Можно оправдывать эти способы и практики, когда они реализуются «наивно» людьми раннего средневековья, типа кн. Владимира или Хлодвига, но они неприемлемы «сентиментально», т.е. рефлексивно, в современности, при осознании их характера и последствий. Трагедия патр. Кирилла в том, что он оказался в плену этих сентиментальных представлений. Используемый при этом концепт «традиционных ценностей», о проблематичности которого шла речь выше, на самом деле представляет собой ничто иное как попытку освятить и реанимировать средневековый компромисс в современных условиях. Способы стяжания Духа, пути реализации веры в жизни здесь превращаются в «нормы» и «ценности» с присущим им репрессивным и запретительным характером. Церковная проповедь вместо того, чтобы говорить о спасении человека, его призвании, ценности и отношении к Богу Отцу, Христу и Духу все больше окружает его системой запретов и правил, призванных сделать его «нормальным» воцерковленным человеком, членом прихода как некоей социальной единицы. В результате происходит очень существенное упрощение человека, его подгонка под априорно данное и оправданное апелляциями к «традиции» и «св. отцам» представление о правильном и неправильном, к «традиционным ценностям», которые в значительной степени укоренены не в Евангелии, а в упрощенных консервативных паттернах представлений, мимикрирующих под «православие», но в действительности генерируемых государством и склонной к авторитарным формам жизни частью общества. Парадоксальным образом православная церковь в современной России начинает играть ту же роль, которую в жизни современной Америки играют консервативные протестантские деноминации, все более приближаясь к их риторике и повестке.

Приходится признать, что тем самым Церковь активно участвует в дрессировке современного человека по государственным лекалам.

Выделим несколько наиболее существенных аспектов этих процессов:

С сожалением необходимо отметить низкую политическую культуру иерархии и духовенства (и, под их влиянием, разумеется, большинства мирян), их ориентированность на устаревшие способы политического мышления, значительный элемент мифологического в их историческом и политическом сознании. В этой мифологии можно различить несколько слоев, транслируемых посредством житийной и популярной православной литературы. Наиболее значимыми и активно используемыми являются византийский, древнерусский, московский, связанный с мифологемой «Москва — III Рим», имперский, связанный с идеализацией дореволюционного церковного быта и синодального строя, поклонением императорской семье, советский, опирающийся не столько на реальные жизнеописания новомучеников, сколько на мифологизированные образы «старцев», «чекистов», «сталина», преувеличенное представление о роли Церкви в Великой отечественной войне. Все они, за исключением, пожалуй, только древнерусского, киевского, периода, так или иначе связаны с представлением о так называемом «катехоне» — «удерживающем», под которым во всех случаях понимается сильное, авторитарное, покровительствующее Церкви, и с помощью внешней силы ограничивающее и направляющее человеческую жизнь, ценой утраты свободы предохраняющее ее от распада, государство. В этом контексте многократно описанные мифологии околохрамовой среды, характерные для нее конспирология, «царебожничество» и проч. кажутся не случайными девиациями, а гипертрофированным проявлением реальных и влиятельных болезней, поразивших церковное сознание на большую глубину.

В центре этой мифологии стоит мессианское сознание, представление о России как особой, предназначенной Богом к спасительной исторической и даже эсхатологической миссии, «удерживающей» стране, «православной империи». По контрасту другие страны, в особенности «разлагающийся», «апостасийный» Запад, мыслятся в рамках этой мифологии как агенты противоположных, «злых», космических сил. Метафизическая война, проецируясь в историю, порождает войну реальную, реальная война «сынов света против сынов тьмы» получает свое оправдание в мифологизированной теологии. На этой основе Церковь опять-таки сливает свою судьбу с судьбой российского государства, вместо того, чтобы работать над христианским просветлением социального и политического бытия, приведением их в соответствие с христианским представлением о достоинстве человека, де факто сама подчиняется государственным задачам и целям, предлагая их идеологическое «христианское» оправдание.

Мессианизм вступает в сложные, но по большей части взаимно поддерживающие отношения с еще одной болезнью, обусловленной спецификой православной экклезиологии и тоже способствующей сращиванию Церкви и государства — национализмом, почти неизбежно возникающим в отсутствие единого, вынесенного за пределы государства и фактически независимого от него, наделенного властью в Церкви, центра.

Важным аспектом представляется также доминирование в современном православном сознании аскетики XIX века, свв. Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова, у которых глубокое понимание внутренней жизни человека не получает соответствующего развития в сфере социальной, политической и культурной жизни, понимание которых остается архаичным, определенным специфическими особенностями «синодального строя» и в значительной степени сугубо утилитарным, подчиненным индивидуалистически понятой сотериологии. Более сложные концепции, выработанные русской религиозной мыслью и позднее — эмигрантским богословием «парижской» и «американской» школы, а тем более современные богословско-политические искания, как и более открытая миру аскетика преп. Софрония (Сахарова) или митр. Антония (Блума) — остаются невостребованными широкой православной общественностью или воспринимаются ею враждебно.

Характерно, что эмигрантское богословие и русская религиозная мысль, поначалу воспринимавшиеся в постсоветской России с энтузиазмом, в дальнейшем стали и продолжают оставаться предметом все более острой критики. Эта критика, которая вполне может быть оправдана в отношении тех или иных частных историко-богословских кейсов или отдельных концепций, имеет, однако, более глубокие основы и радикальные следствия. Ее психологической основой является неприятие того «западного» (французского, американского, английского и проч.) культурного контекста, в связи с осмыслением которого формировалось это богословие в эмигрантских условиях. Неслучайно культурной и интеллектуальной, если можно так выразиться, «стилистической» основой этого богословия была во многом «светская» религиозная мысль дореволюционной России, всерьез принявшая кантовское понимание Просвещения как эпохи совершеннолетия человека и на этой основе строившая свое понимание религии и свою интерпретацию богословских идей. В настоящее время эта линия христианской мысли может считаться потерпевшей поражение: она является предметом изучения, она вдохновляет отдельных энтузиастов, однако, она не представлена в широком контексте общественного движения. При этом необходимо помнить, что русская религиозная мысль не представляла собой единого монолита, в ней самой присутствовали и имели большое значение авторитарные, антигуманистические элементы. В общей структуре этой традиции они играли важную роль в качестве пробуждающей мышление критики поверхностной модернизации христианства. Однако в настоящее время именно эти элементы, идеи Леонтьева, Данилевского, Розанова, И. Ильина, Л. Тихомирова и др. начинают пользоваться очень значительным спросом и получают преобладающее влияние. Происходит возврат к более авторитарным и менее социально ответственным формам мысли, к пониманию христианства не как радикальной практики любви к Богу и ближнему, а как раз и навсегда данных свыше и неизменных учения, литургии и нормативной этики, усиление фундаментализма, эскапизм в отношении современного мира и его культуры.

В результате, уповая на государство, Церковь в очень малой степени вкладывалась в создание сильного, основанного на христианских ценностях гражданского общества. Более того, де-факто отказавшись от критики государства, представители церкви очень значительную и часто неконструктивную критику направили именно на гражданское общество и общественную жизнь в целом.

Церковная критика общества, поскольку она вообще присутствует, кажется очень узкой, а ее направленность — сомнительной. Спикеры, выступавшие в последние годы от лица Церкви, избрали основным объектом своей критики демократические институты, гуманистически настроенную интеллигенцию, «креативный класс» и присущую последнему раскрепощенность нравов, в том числе проблемы сексуальности, ее «нетрадиционной» ориентированности и т.д. — и упускали из виду или даже наоборот поощряли бизнес-сообщество, спецслужбы и проч., достаточно мягко относились к организованной преступности.

В результате практически невозможно избежать впечатления, что представители Церкви оказались на стороне сильных против слабых, играют на стороне власть имущих против их оппонентов, что обличая одни грехи, они оказывались слишком мягкими по отношению к другим: увлекшись осуждением различных вариантов «блуда», «нетрадиционных отношений», оставили в тени не менее тяжкие грехи против заповедей «не убий» и «не укради».

На этом фоне неудивительно, что политики, выступавшие от имени православия, ознаменовали свою политическую деятельность в основном запретительными законами. Свою политику в отношении общества, государства, других Церквей, давление на общество и государство с целью принятия нужных решений Русская Церковь вела вполне мирскими и соответственно, «силовыми», методами.

Трагедия России в том, что после короткого периода яркой проповеди первой половины 90-х, восходящей к религиозному возрождению в среде нонконформистской интеллигенции 60-х — 70-х годов и духовному наследию новомучеников, такая «нормативистски-мифологическая» форма христианского сознания оказалась — по понятным причинам, впрочем (здесь сыграли большую роль и советские гонения, и дореволюционное наследие, и стремление советской по своему происхождению иерархии нормализовать процесс и добиться привилегий в новых условиях), — более востребована. Если вспомнить классификацию типов православной религиозной жизни, предложенную м. Марией (Скобцовой), то в настоящее время мы увидим, скорее всего (это предположение требует, конечно, эмпирической социологической проверки), смешение синодального, уставщического, эстетического и аскетического типов, дополненное сильным «неофитским» пафосом, но почти не увидим ни серьезной, «совершеннолетней», постконстантиновской, свободной от «государственничества» церковности, наподобие той, что сложилась в ряде направлений русской эмиграции (напр., РСХД), ни представителей «евангельского», глядящего не на Христа через Церковь, а на Церковь через Христа, типа, которые в России до сих пор остаются мечтанием небольшой части церковной интеллигенции и после о. А. Меня не дали ни одного общецерковно-значимого представителя.

Подводя итог, следует сказать, что православие как религия переживает кризис и/или дезориентацию своей «делигитимирующей функции». К имущим власть и силу оно обращается только со словом благословения, причем благословляя эту силу и власть, она не обличает направленность проявлений этой силы, лишь бы она поддерживала церковную институциональность — постройку и восстановление храмов, функционирование епархиальных структур, устранение конкурентов.

В церкви нет пророчества, не в смысле предсказаний будущего, а в смысле нравственного суда, стоящего над народом и властью, нет тех, кто говорит властям и народу неприятное, обличающее неправду слово, подобно тому, как это делали Исайя и Иеремия.

В результате рехристианизация сознания в постсоветской России в целом не удалась, причем не только количественно, но и по содержанию — она оказалась не только поверхностной (что вполне можно понять в свете советской глубокой атеизации), но и обременной «традиционными», установившимися за прошедшие века компромиссами, вернувшимися и занявшими свое место в христианском сознании. Церковь не смогла предотвратить сползание страны в авторитаризм, распад морального сознания и культурную катастрофу. Следует признать, что сама взаимосвязь этих трех моментов в Церкви не сознавалась, наоборот, в укреплении авторитаризма церковные люди видели и продолжают видеть возможный источник морального и культурного обновления, а последние не мыслят иначе как в авторитарных формах. В силу этого вопрос о проблематичности авторитарного правления с христианской точки зрения в Церкви практически не ставился, и явные симптомы надвигающегося кризиса даже не распознавались в качестве таковых, они считались, напротив, признаками перемен к лучшему, укрепления христианства и Церкви в России.

За исключением нескольких высказываний (достаточно сильных, но все же единичных) в самом начале агрессии против Украины, Русская Церковь как институт ничего не сказала против того факта, что христиане убивают других христиан во имя «государственных интересов», «русского мира», «переустройства мира», «суверенитета» и других не имеющих к христианству никакого отношения мирских вещей. Ничего не было сказано против нарушения международных договоров, захвата чужих территорий, фальшивых «референдумов», обстрелов гражданских объектов, все нарастающей, переходящей уже границы человечности жестокости правоохранительных органов, мобилизации, вовлекающей десятки тысяч людей в кошмарный водоворот массовых убийств. Получив в 1990-е годы уникальный шанс выйти из–под государственной опеки русская Церковь, приходится это признать, им не воспользовалась, по большей части, даже не отнеслась к нему осознанно и серьезно, его не заметила. Христианское сознание в России вновь, в который уже раз, соблазнилось демонами силы, власти, национальной исключительности, мессианизма, государственного могущества.

6. Поиски истоков и путей выживания.

Итак, в результате войны Россия оказалась на грани катастрофы в политическом смысле, в моральном, культурном и духовном отношении она, как представляется, уже перешла эту грань. Наиболее существенно здесь не военное или политическое поражение, а стремительное обесценивание, даже по сравнению с предыдущим периодом, ценностей, прежде всего — ценностей человеческой жизни и достоинства, справедливости, культурного творчества, подлинной духовной жизни, замена подлинного, трудного критического патриотизма — его дешевым, массового производства, аналогом, возведение в норму массовой лжи, отмена человечности, деградация культуры в результате утраты ее автономии и значения, коллективизация сознания, впадающего во власть демонических сил. В заключение остается сказать несколько слов о том, каковы истоки происшедшего, как можно жить с его осознанием и что делать в сложившейся ситуации.

6.1. Проблема истоков

Об истоках произошедшего наверняка еще будет написано множество исследований, подробное их описание заняло бы слишком много места, поэтому здесь о них будет сказано максимально кратко и в описательно-нарративном ключе. Я отдаю себе отчет в том, что это — весьма субъективный и к тому же очень схематичный взгляд на историю, который возможно вызовет у читателя протест и раздражение. В этом случае я прошу его не переносить их на остальные части, которые, кажется, от него более или менее не зависят. Если описанное выше оказалось вообще кому бы то ни было интересно, я прошу воспринимать сказанное ниже как своего рода точку отсчета для большой дискуссии, смысл которой я вижу в критическом пересмотре наших духовных, культурных и исторических оснований, в том числе — глубокой самокритики русской исторической мысли, и через это — наших представлений о нас самих.

Часто пишут о специфической слабости «срединного», специфически «человеческого», начала русской культуры: «естественной» рациональности, собственно культурного творчества, гражданского общества, правового сознания. С этой точки зрения русской культуре гораздо лучше удаются высочайшие достижения и глубочайшие падения, чем ровное, систематическое, постепенно прогрессирующее течение жизни. Это представляется верным и кажется, что именно этой слабостью воспользовался и именно на ней спекулировал и продолжает спекулировать «режим», именно она стала условием возможности нынешней катастрофы. Ниже я попытаюсь очень кратко проследить, как складывались ее предпосылки в нашей истории.

Основные противоречия дореволюционной России носили, как мне кажется, антропологический характер, это были противоречия между различными типами понимания человека, его индивидуальности, его достоинства, его структуры и жизненного мира.

Это были противоречия между вестернизированной, «дворянски-интеллигентской» и незатронутой вестернизацией «народной» сторонами русской культуры и общества, их неравноправие, присутствующий в них выраженный элемент колониализма; между «светской» и «церковной» субкультурами в рамках того, что можно назвать «образованным классом»; между университетски-интеллигентской субкультурой, с одной стороны, и военно-бюрократической, мещанской и крестьянской субкультурами, с другой. Эти противоречия обострились после Великих реформ. Это не означает, конечно, что эти реформы были не нужны, напротив, они указывали путь к выходу и следует отдать должное выдающимся государственным деятелям императорской России, которые эти проблемы во многом сознавали, стремились решить и весьма успешно работали над преодолением этих противоречий, строили Россию как европейское государство и русскую культуру — как европейскую культуру большого стиля, то есть такую, высшие достижения и провалы которой получают мировой резонанс. Это не значит, что они не совершали ошибок (некоторые из этих ошибок стали роковыми и вызвали в итоге революционный взрыв) или были абсолютно бескорыстны, это значит только, что общий вектор развития страны, который они задавали был, как мне представляется, хотя это утверждение и противоречит базовым посылкам ряда значимых историографических традиций, наиболее «человечным» и европейски ориентированным, в особенности в сравнении с предшествовавшим (московским) и последовавшим (советским) периодом.

Развитие России в сторону ее становления современной европейской державой, смысл существования которой задавался бы великими гуманистическими ценностями, созданными крупнейшими представителями ее религиозной, интеллектуальной, литературной и художественной традициями — было прервано революцией.

Революция, как бы ни оправдывать ее недостатками и авторитарными чертами «старого режима», стала культурной и социальной катастрофой, обусловила огромную деградацию в моральном, культурном и социальном плане.

Советская диктатура, в значительной мере уничтожив физически и изгнав представителей культурной, интеллектуальной, политической, экономической и т.д. элиты дореволюционного общества, обусловила господство тех представлений о ценности жизни и достоинстве человека, которые были характерны для его «низов» и радикальных антагонистов — результатом стали организованный голод, жестокие религиозные преследования, «индустриализация» и «коллективизация», сопровождавшиеся массовыми человеческими жертвами и уничтожением экономически наиболее активной и умелой части крестьянства, массовые репрессии против интеллигенции (включая уничтожение остатков научной и культурной элиты), создание системы концентрационных лагерей (ГУЛАГа) с нечеловеческими условиями содержания. Произошедшим здесь обесцениванием человека во многом объясняются как колоссальные, зачастую неоправданные, потери, так и неоправданная жестокость советских войск на «освобождаемых» территориях (причем жестокость, направленная отнюдь не только против немцев), ставшие ценой победы в Великой отечественной войне. Необходимо упомянуть и сильное влияние так наз. «блатной культуры» (Шаламов) — распространявшееся как через организованную преступность «на воле», так и через систему ИТК. Любые достижения советской эпохи (а среди них — немало подлинно выдающихся) должны обсуждаться с учетом этого жуткого общего фона, включающего унижение и гибель как выдающихся деятелей самых разных областей, так и простых людей, экстраординарное насилие, деградацию жизненного мира как основы общей жизни в целом. Несмотря на смягчение советского режима после смерти Сталина, существенное повышение уровня жизни и расширение культурного кругозора 60-х — 70-х гг., перевес общего, коллективного, над индивидуальным диктат формально обязательной, а на деле все сильнее терявшей авторитетность идеологии и поддерживавших ее институций, существенные ограничения свободы мысли и совести, личной инициативы, развитый репрессивный аппарат оставались константами советской жизни вплоть до самого конца СССР и именно этим во многом объясняются негативные эффекты «перестройки» и 1990-х гг., а также продемонстрированная в 2000-2010-х неспособность к преодолению авторитарных форм управления. Важными моментами, обусловившими его дальнейшую трансляцию были продолжавшаяся многие годы форсированная дехристианизация сознания советского человека, и постепенный распад советского «властного дискурса», особенно усилившийся в позднесоветскую эпоху — приведшие к своего рода цинической дезориентации представителей последнего советского поколения, в особенности, молодежи.

Их естественным следствием стали экономические и политические ошибки и неудачи Горбачева и Ельцина, экономических и политических деятелей команды «реформаторов», во многом дискредитировавших себя не только непопулярной политикой, но и моральной неразборчивостью, связанные с ними обманутые надежды, распад СССР, рост регионального сепаратизма, связанные с ним неудачные чеченские войны, резкое падение и без того невысокого уровня жизни, подъем организованной преступности, появление «олиграхов», их политическое влияние, сохранение элементов авторитаризма и манипулятивности в политике (ярко проявившиеся в столкновениях октября 93-го и выборах 96-го года), и общая хаотизация жизни. Все это, взятое вместе, обусловило формирование негативного образа «перестройки» и «лихих 90-х» в сознании большинства обывателей и большого числа интеллектуалов. Достижения этих эпох: «гласность», освобождение от «идеологии», относительную демократизацию и либерализацию экономической, политической и общественной жизни, открытие новых культурных, интеллектуальных и просто географических горизонтов, возможность свободных духовных и религиозных исканий, возвращение в актуальный оборот исключенных из него или оболганных пластов отечественной культуры — не могли перевесить описанных выше тяжелых последствий. В результате маятник качнулся в другую сторону. Неудачная стратегия критики режима привела к поражению «либеральной оппозиции» в начале 2000-х. Левый истэблишмент вписался в систему, более радикальные левые были маргинализированы, консерваторы — поддержали укрепление государственных институтов, проигнорировав опасные тенденции к авторитаризму. Церковь, крайне ослабленная советской эпохой, отчасти вынужденным образом делала, как уже было сказано, ставку на восстановление структуры и устранение конкурентов (из числа новых религиозных движений и альтернативных юрисдикций), игнорируя опасность бюрократизации церковной жизни и излишнего сближения с госорганами. Отдельные яркие проекты церковной проповеди не отменяют этой общей тенденции. Важным аспектом было ослабевшее в начале 90-х, но постепенно вновь возросшее и ставшее определяющим, в том числе и в «идеологическом» отношении, и в сфере принятия ключевых решений, влияние органов госбезопасности.

Усилению общей дезориентированности и слабости личностного начала способствовала в весьма значительной степени деструкция системы образования, реформа которой началась еще в 80-е годы и продолжалась на протяжении всей постсоветской истории, но которая не дала ни подлинной автономии университета и высшей школы в целом, ни творческой свободы, осмысленности и многообразия форм средней школы, ни подлинного уважения фигурам профессора и учителя, придавив все формы образования бюрократическим колпаком, зажав их в тиски мелочной отчетности и, в самое последнее время, наградив еще и идеологической функцией.

Результатом этих тенденций стало двойственное движение, при котором распространение массовых настроений, связанных с идеей реванша, ностальгия по советской эпохе и утерянному с нею величию, жажда «порядка», «сильной власти», идущая «снизу», встретилась с аналогичными стремлениями «верхов», а силы, которые так или иначе пытались противодействовать нарастающим авторитаристским тенденциям оказались слабы, сами частично захвачены описанными настроениями, принуждены к компромиссам и, в итоге, обречены на поражение.

Большинству российских граждан оказалось свойственно эвдемонистическое понимание свободы, когда последняя рассматривалась не как ценность, ради которой стоит идти на жертвы, а как средство приобретения благ (условно говоря, не как возможность самостоятельно решать вопросы о добре и зле, а как, напр., свобода путешествий). Страна оказалась охвачена нигилизмом, деполитизирована, и, тем самым, обречена на автократию с сильным уклоном к тоталитарному правлению.

6.2. Как с этим жить?

Человек, сознающий все, или хотя бы значительную часть, сказанного, оказывается в сложной жизненной ситуации. За осознание происходящего он расплачивается, прежде всего, горем и ужасом — он видит, как его родина, основа существования его и его близких, как бы зависает над бездной небытия. Сознание несправедливости насилия, творимого Россией над соседней страной, смешивается с сознанием катастрофы, происходящей с самой Россией, ее исторической обреченности. К этому добавляется изоляция, отсутствие возможностей не только для того, чтобы повлиять на происходящее, но и для того, чтобы его обсудить, комплекс вины, соединенный с сознанием невозможности взять на себя ответственность, боль за погибших с обеих сторон, за своих охваченных коллективным безумием соотечественников, за обработанных пропагандой солдат, у которых сочетание страха и вседозволенности порождает вполне понятные (но от этого не менее непростительную) жестокость, жажду насилия, развязывает садистские инстинкты.

В таких условиях отсутствие позитивной перспективы ведет к тяжелым психологическим последствиям, возможно — к частичному разрушению, деформации личности.

Как кажется, и попытки публичного (в оставшейся возможной крайне усеченной форме) заявления своей позиции, и попытки «закрыться» от происходящего, «пережить» его в частной жизни равно бесперспективны. Первые — поскольку никакого реального влияния на происходящее они не оказывают, вторые — поскольку рано или поздно, в той или иной форме, столкновения с реальностью избежать не удастся.

Выход, если говорить совсем коротко, видится

1) в сознании преходящести всех исторических образований, больших и малых — Россия не может быть исключением из этого закона. Для верующего человека это может дополняться сознанием исторической справедливости и заслуженности конца. При этом понятно, что победа или поражение в данной конкретной войне ничего не меняет по существу дела. Мы даже не можем сказать, что из этого в действительности отсрочит, а что — приблизит этот конец.

2) в отказе от идеи прогресса, от иллюзии, что мир «может» или «должен» становиться «лучше» в моральном, духовном или каком бы то ни было ином отношении (что не означает отказа от оценки направленности течения исторической жизни и того положения, которое она в данный момент занимает относительно некоторой системы моральных критериев, не должно вести к притуплению морального чувства и внутренним компромиссам в отношении очевидного зла и его усиления, а для христианина — от идеи соучастия в осуществляемом Богом в истории действии, направленном к спасению мира).

3) в представлении о том, что, тем не менее, существует в широком смысле слова, не только в моральном, долг, который должен быть исполнен — долг, который требует

а) работы над собой для достижения внутреннего равновесия (это долг не только перед самим собой, но и перед окружающими, для верующего человека — аскетика, борьба за сохранение и спасение своей души),

б) выполнения повседневных обязанностей,

в) работы на благо тех людей, которые от тебя зависят, в том числе в воспитательном и образовательном отношении, забота о том, чтобы они стали как можно лучше, достигали максимально возможной в наших условиях интеллектуальной, моральной, духовной самореализации и как можно лучше сознавали свою жизненную ситуацию,

г) просто работы (той, за которую платят деньги), поскольку она может быть осознана как работа для будущих поколений. Не так важно, где и как эти поколения будут жить — важно передать им подлинные, а не мнимые, духовные, культурные и моральные ценности русской культуры и тот опыт, который был пережит нами в связи со всем происходящим. Сюда входит, конечно, не только философия и гуманитаристика как профессии, но и в широком смысле все возможные «творческие» и «нетворческие», напр. офисные, «работы» и даже физический труд.

При этом

д) долг требует также бескомпромиссного неучастия во всех делах, так или иначе связанных с вторжением или его одобрением, частным или публичным, готовности к признанию вины и ответственности России и своей собственной. В той мере, в какой она действительно и ответственно, а не только по видимости или в силу диктата общественного мнения, признается и понимается. Этот пункт становится особенно трудным после объявления мобилизации (и тем более — возможного военного положения), уже сам по себе он требует готовности идти на значительные жертвы, вплоть до утраты свободы, однако он по-прежнему представляется необходимым — просто как элемент морального самосохранения;

е) готовности к дальнейшему продумыванию ситуации, вопрошанию о ее смысле, истоках, деталях, возможных путях преодоления, связанного с этим духовного поиска, к предполитической работе ради будущего России (см. ниже).

Возможно, что реализация этих условий, понятых как личная обязанность человека, поможет ему выжить и сохранить себя перед лицом происходящего. В том числе — сохранить для возможного будущего. Я не хочу сказать, что это будет легко. Наоборот,

легко показать, что описанные требования долга могут приходить в противоречие друг с другом, что в ряде специальностей, например, трудно отделить работу для обеспечения жизни своих сограждан и будущих поколений и работу для обеспечения военных действий — однако ситуация такова, что любой выбор, совершаемый нами, будет, скорее всего, выбором в пользу меньшего зла — речь идет не о простом, а об очень сложном пути.

Просто все остальные — хуже.

6.3. Есть ли выход?

И в самом конце следует сказать еще несколько рискованных слов, подводящих практический итог этого размышления. Что делать и чего не делать? Здесь, для человека, для которого описанный опыт кажется актуальным, открывается несколько возможностей, плюсы и минусы которых я попытаюсь тут взвесить.

Первая возможность — это путь политического противостояния. С сожалением приходится сказать, что в настоящее время этот путь представляется бесперспективным. Безусловно, действия таких людей как Илья Яшин или Алексей Горинов и многие другие, готовые жертвовать своей свободой ради самой идеи сопротивления, не имеющего надежд на ближайший успех (что они сами отчетливо сознают) кажутся в высшей степени достойными и внушающими уважение. Безусловно, недоверие и даже брезгливость к «политике», распространившиеся среди российских интеллектуалов после неудач 90-х, были одной из значимых причин успеха и укрепления авторитарного режима. Безусловно, этот урок должен быть учтен и общественная активность, публичность, должна осознаваться интеллектуалом как долг и, при наличии реальной возможности, — этот долг должен быть исполнен.

Проблема в том, что такой возможности для активной и честной публичной общественной деятельности в настоящее время нет (по крайней мере, она отсутствует для тех, кто не готов жертвовать свободой, благополучием и жизнью не только своей, но и своих близких), и это должно быть ответственно признано.

Серьезное, значительное общественное движение против войны и авторитарного правления при настоящих условиях организовать, по всей видимости, не удастся. Перехватить у режима инициативу и реализовать общественное недовольство в значимых, влиятельных акциях — не получится. Кроме того, необходимо иметь ввиду печальный опыт русской истории: в целом ряде значимых случаев политический путь в чистом виде приводил в итоге к возрождению авторитаризма путем трансляции авторитарных практик власти либо через руководство, либо через само население, к ним привыкшее. Избежать этого помогла бы предшествующая политической борьбе и логически, и хронологически систематическая работа на предполитическом уровне. О ней — чуть дальше.

Второй возможностью является эмиграция. За этим в действительности кроется не один, а несколько путей, из которых основными представляются три.

1) политический. Это как правило вынужденный, иногда спровоцированный «органами», отъезд, при котором сохраняется, хотя бы в качестве интенции, стремление работать «против режима», бороться с ним. Политические неудачи первой послеоктябрьской эмиграции показали, что серьезная политическая деятельность в эмигрантском режиме существования является, при современном уровне развития спецслужб, культуры провокации — бесперспективной. Основная функция такой эмиграции снова, как во времена Герцена и советского диссидентства, — информационная. Здесь возможно создание независимых центров аккумуляции, анализа, и сообщения информации, изобретение новых способов и путей ее передачи на родину. Чем больше будет таких центров, чем менее иерархизированной будет их работа, чем больше будет там представлено разных позиций и точек зрения — тем труднее будет режиму им противодействовать, тем менее возможно дезорганизовать их работу.

2) вынужденная «эмиграция брезгливости», часто осуществляющаяся по принципу, описанному Юлием Кимом: «я их победить не сумею, но я их теперь не могу». Такой отъезд, предпринимаемый с целью самосохранения, заботы о моральной и психологической сохранности детей, из эмоциональной невозможности существовать в условиях «военно-патриотической» истерии, зачастую без внятных житейских перспектив, без определенных политических или общественно-значимых целей может оказаться тяжелым жизненным испытанием. Будучи понятной и достойной сочувствия, она представляется не столько путем выхода из ситуации, сколько ее личностной модификацией или даже усугублением.

3) эмиграция по эвдемонистическим мотивам, предпринимаемая из соображений заработка, карьеры, житейских перспектив представляется наиболее проблемной. Именно она является одним из важных факторов катастрофы, является ее яркой манифестацией и, одновременно, ее следствием, в значительной степени стимулирует дальнейшую деградацию, поскольку лишает страну тех людей, которые и уже сейчас, и в будущем могли бы работать над преодолением ее последствий.

Разумеется, в каждом конкретном случае эти три мотива эмиграции могут так или иначе сочетаться, роль «пятой эмиграции» в отечественной истории пока не определилась. В хорошем случае она может очередной раз сыграть роль, связанную с сохранением и даже развитием каких-то элементов русской культуры в условиях ее авторитарной деградации в стране. Проблема, однако, заключается в том, что «патриотический» пафос авторитарного режима, выдавливающего из страны активную молодежь, моральные неудобства, которые могут испытывать молодые люди, в условиях войны представляющиеся «русскими», с большой вероятностью будет толкать ее представителей на путь ассимиляции и невротической русофобии.

Наконец, третья возможность связана с осознанием необходимости духовного противостояния авторитарному режиму и развязанной им войне, мирной работы, направленной преимущественно в будущее, работы по преодолению авторитаризма и ксенофобии, воспитанию способности к покаянию, к моральной переоценке своих действий в самом себе, в своих отношениях с окружающими, в тех сообществах, в которые мы оказываемся включены. Эта работа имеет, так сказать, предполитический характер: не будучи в собственном смысле политической, она не имеет в виду исключительную заботу о «личном спасении» (как бы его не понимать), но создает культурные и моральные условия возможного в будущем политического возрождения и ориентирована именно на него. Это работа над созданием неавторитарных жизненных форм и практик, работа над укреплением личностного начала в русской культуре, над выработкой структур личностной автономии и уважительной межличностной коммуникации как необходимого условия возможной в будущем свободной общественной дискуссии. Сюда же входит поиск возможностей для минимального (пред)политического действия и/или высказывания — по большей части действия именно как высказывания — т.е. такого, которое, сохраняя для своего автора возможность дальнейшей работы и жизни, будучи иносказательным, возможно незавершенным, направлено на формирование пространства свободы, культуры мышления, в том числе, мышления политического, на обсуждение образа будущего, и тем самым, вносит, несмотря на свою минимальность, вклад в разрушение тирании. Эта работа может проявляться и как работа над собой, и как трансляция соответствующих форм сознания и поведения, и как необходимое в условиях нарастающего изоляционизма максимально возможное сохранение связей с мировой наукой и культурой. Перед гуманитариями дополнительно стоит, в частности, задача глубокого критического (но не нигилистического!) переосмысления русской истории и истории русской мысли, включая не только русскую философскую традицию, но и другие базовые дисциплины социально-гуманитарного цикла.

Как я уже говорил выше, такого рода работа возможна практически в любой социальной и профессиональной ситуации. Однако особая роль принадлежит здесь двум, в чем-то родственным, сторонам нашей жизни: университету и вообще системе образования и Церкви и вообще христианству. Именно через них, как и через СМИ, режим осуществляет массовое вовлечение людей, навязывая им не только свою интерпретацию событий, но и свой специфический агрессивный этос в качестве единственно верных. Однако именно здесь особенно возможно и необходимо мирное сопротивление. Наиболее страшной «духовной мобилизации» должно быть противопоставлено духовное сопротивление.

В университете неизбежно давление будет осуществляться по линии преподавания гуманитарных предметов, через которые будет транслироваться упрощенная картина русской истории как вечного противостояния с Западом, будут унифицироваться программы преподавания философии, возможно, подвергнутся искажающей интерпретации история искусства, литературы и проч. (Возможное введение нового цикла идеологических дисциплин, под общим названием «Основы российской государственности», усиление государственного контроля над преподаванием отечественной истории поставит отечественных гуманитариев перед трудным выбором.) Здесь это сопротивление должно принять форму работы по формированию критического, но не нигилистического, мышления, по формированию «совершеннолетнего человека» в кантовском смысле, обогащенного «романтической» приобщенностью как мировой, так и своей родной культуре, — пусть эти цели в абсолютном смысле недостижимы, даже приближение к ним уже будет служить внутреннему освобождению человека.

Идеологическому упрощению должно противопоставить не альтернативную идеологию, а пафос проблематизации и усложнения как пафос подлинной научности, штампам «традиционных ценностей» — те традиции, которые открывает и по своим правилам интерпретирует обращающаяся ко всему многообразию текстов и артефактов наука.

Иными словами, речь идет о систематической работе над воспроизводством антропологической основы «либерального образования». При этом очевидно, что российские университеты и школы, помимо общей руинированности, в которой они находятся благодаря непродуманным и при этом непрекращающимся реформам, в ближайшее время будут лишены последних остатков своей автономии и окажутся под серьезным идеологическим прессом и полицейским контролем. Доносительство во все большей степени будет становиться одной из базовых реалий научной и образовательной жизни. В этих условиях кажется важным обратиться к прошлому опыту русской культуры, когда ориентированный на гумбольдтовскую модель «уваровский» университет, выживавший в трудных условиях полицейского режима, создавал вокруг себя своего рода «защитный пояс» самоорганизующихся институций, среди которых особое значение имели интеллектуальный студенческий кружок, в рамках которого происходило освоение тех форм актуальной мысли и культуры, доступ к которым был закрыт в рамках университетского официоза, литературный салон, в котором эти формы получали возможность первичного свободного обсуждения, и «толстый» журнал, через посредство которого они находили, пусть и ограничиваемый цензурой, доступ к широкой публике. В наше время их роль отчасти могут брать на себя закрытые и открытые чаты и группы в соцсетях, интеллектуальные интернет-ресурсы и платформы.

При этом их создателям и участникам следует иметь ввиду и другую, негативную, сторону этого опыта: угрожающую участникам этих сообществ опасность перенять существенные элементы авторитарной психологии, навязываемые им властью, ее попытками контроля и преследованиями (эта часть психологии русской интеллигенции получила яркое описание в «Вехах»). Избежать этой опасности полностью, скорее всего, не удастся — авторитаризм власти почти неизбежно отражается в авторитаризме оппозиции. Противостоять этому могли бы описанные выше внутренняя работа по самосохранению и созданию свободных пространств, по выработке антиавторитарной установки сознания и, в особенности, гуманистически ориентированное христианство.

После сказанного выше о положении русской Церкви может показаться странным, однако, важнейшим аспектом описанной здесь предполитической работы представляется мне работа в религиозной сфере, прежде всего — в той же Церкви. Под наслоениями мифологизированного церковного сознания происходит молитва «о мире всего мира», вспоминается распятый и воскресший Христос, совершается евхаристия, живут дары Св. Духа, происходит работа по очищению сознания и трансляции смысла христианской жизни в исповеди, происходит постоянный поиск этого смысла в совместном чтении Евангелия, обсуждении проблем христианской жизни мирянами, в разных формах осуществляется деятельная любовь к ближнему. Кажется необходимым поиск новых форм рехристианизации сознания и культуры, своего рода «новая евангелизация», в рамках которой христианство снова станет мощной силой внутренней трансформации, силой самовоспитания и самоограничения.

Именно религиозное отношение, живое чувство присутствия Бога в человеческой жизни, воплощенное в конкретной религиозной традиции, может быть предельной опорой духовного противостояния авторитаризму, коллективизму, любому давлению на личность извне, предельным основанием свободы, творчества, открытой коммуникации и гражданского действия, обоснованием абсолютной ценности уникальной человеческой личности, видения образа Божия как в себе, так и в другом человеке.

Именно здесь возможно размыкание порочного круга, образующегося между людьми, не имеющими сил и желания противостоять коррупции институтов и коррумпированными институциями, лишающими людей желания и возможности противостояния. Этот круг размыкает в конечном итоге Христос, который может открыться человеку в любой точке его жизни, который имеет силу разрушить власть зла и насилия, окружающего человека не только в тюрьме и на фронте, но и на улице и на работе, в повседневности внешней и внутренней эмиграции, и главное — в его собственной душе.

Говоря об этих возможностях, я имею в виду, что работа над их реализацией имеет ценность сама по себе, без определенной надежды на то, что эти возможности когда-нибудь станут действительностью. Шансов на это по мирскому расчету так мало, что молитва даже человеку, не живущему в Церкви, может казаться действенным выходом. Но двигаясь этим путем мы, возможно, сумеем найти новую осмысленность нашей жизни, вопреки катастрофе, среди обломков.

Comments and suggestions are always welcome!