Накануне открытия персонального проекта Кирилла Александрова в галерее Maxim Boxer Владислав Ефимов поговорил с художником про форму, проекцию, жизнь и искусство.

Владислав Ефимов: Я шел к тебе с заранее заготовленными вопросами, касающимися геометрии и скульптуры, на которые тут же, на месте, и получил ответ из твоего текста к выставке. Но вот сама идея возврата к техническому, возврата к искусству, основанному на проекциях, с чем связана? Есть скульптура и есть ее бытование в мире, есть время, в котором она существует. Скульптура сейчас довольно фигуративная и довольно противная, я бы даже сказал, остроумная. Такая часто юмористическая, маскирующая серьезные идеи творческая скульптура. А у тебя отношения с пространством и формой выскакивают в чистом виде. Есть ли здесь какая-то драматургия, связь с жизнью? Это актуальный подход?

Кирилл Александров: Я не знаю, актуально ли все это, но мне так нравится. Я давно, с детства, люблю Красулина. Лет в одиннадцать я делал свинцовые вещи в стилистике красулинских рельефов, лепил из пластилина какие-то арочки, отливал. Наверное, это следствие тяги к простоте. Мне нравится, когда все просто. То, что у других гениально сделано. А геометрические формы появляются у всех сами по себе.

Ефимов: Геометрические формы очаровательны. Я помню, как идешь по заводу — и вокруг тебя встречаются сплошь геометрические формы. Потом приходишь на рабочее место и чертишь геометрические формы. Рисовать не надо, в каком-то смысле — и думать не надо. То есть происходит довольно приятный процесс перехода пространственного чувствования в плоскость, где пропадает даже перспектива. Помогает воображению, сводя его к манипуляции простыми формами. Но ты из семьи художников и с детства рефлексируешь на тему скульптуры. Я понимаю такого рода свой переход — он чисто технический. А твой в чем заключается?

Александров: Хочется делать конкретные вещи, определенные. Все эти перетекания форм, переходы из одного в другое, всю эту неопределенность хочется решить. Меня учили, что когда ты, например, рисуешь тарелку, то должен находить в этом овале углы. И я с этим до сих пор согласен. Но, когда я рисую овал, то я рисую именно овал, потому что это геометрическая форма, а не тарелка. Тут другие задачи. Пластические неопределенности предполагают переходы одного в другое, а я делаю все ясно и конкретно, без всяких недомолвок и без артистической «художественности». Я вот сейчас не могу точно словами это выразить, потому что я не мастер художественного слова, не писатель. Поэтому мой текст немного расплывается. Так и художественность происходит от неправильного понятия формы. Иногда рисуешь, не думая ни о чем, эмоциональные такие рисунки выходят, даже вроде хорошие, но мне это неинтересно делать. Мне нужно найти точные определения.

Ефимов: Искусство давно, уже сто лет как этим и занимается, занято своими основами и определениями. Первичными формами. Что же нас не отпускает такой дикий формализм? Строим все из первичной материи, а на вторичную материю, которая и является художественностью, уже не хватает сил и желания. Можно то, чем ты занимаешься, назвать примитивным, в смысле возврата к простым буквам, из которых все уже написанное и строится?

Александров: К архитектуре, собственно.

Ефимов: Архитектуру тут сложно затрагивать…

Александров: Почему же? Там тоже все прямоугольное. Стоит домик квадратненький, обитый аккуратными досочками… Считается, что это несвойственно человеку, ведь в природе все так неопределенно и кудряво. И нам тоже должно хотеться Гауди. А на самом деле человеку нужны ограничения, разлинованные полосками под девяносто градусов. Чтобы было симметрично! И в этом пространстве человек отдыхает.

Ефимов: Это божественно очень. Мы теперь даже не на сто лет назад обратили взоры, а смотрим в совсем древнюю Грецию.

Александров: В Египет. В Вавилон! Кирпичики начали делать.

Ефимов: Смотрим на понятия, которые тогда появились и были знаком божественности. Понятие нуля нам дала шумерская цивилизация, Платон и Пифагор связывали геометрию и божественные измерения. Скажи, а как тогда выражать простые идеи? Памятник построить, создать что-нибудь общественно-политическое, сагитировать за революционность?

Александров: Мне ничего такого не хочется. Хочется выразить динамику, потому что просто статика меня не удовлетворяет. Мне нравится Барокко. Закрутить в геометрические формы барочную динамику!

Ефимов: Такое развертывающееся искусство. Развертывается вокруг самого себя, и так появляется воздух.

Александров: Появляется движение. Если смотреть на классику, на высокое Возрождение, то все там для меня совершенно мертвое. И как только начинается Барокко, душа моя цветет и поет! Жизнь появляется, а не мертвечина.

Ефимов: Ты думаешь связать первичную геометрию в пифагорейском смысле с динамикой, с движением.

Александров: Библейским!

Ефимов: А сюжет где тогда?

Александров: Рассказ? Рассказами пусть занимается кто-нибудь еще.

Ефимов: Но ты имеешь в виду послание, которое таится за этим движением?

Александров: Нет. Никакого рассказа.

Ефимов: Смотри, но ведь весь геометрический авангард разве не подходит для наглядно-массовой агитации? Вот революция, вот идея воспитания с ее помощью нового человека. Человек пока про это, допустим, не знает. Но когда мы украшаем города новой геометрией архитектуры и наглядной агитации, мы воспитываем человека. Старый ходит мимо и впитывает революционные идеи, переделывается как-то и лучше воспитывается.

Александров: По моему мнению это было профанацией. Идея такая была, но это спекулятивная идея. Художники использовали эту революционную демагогию, чтобы просто делать то, что им нравилось. Да и делали они это еще задолго до революции. К революции это не имело никакого отношения!

Ефимов: Имело. Даже Луначарский забалдел от авангарда!

Александров: Это было всем интересно только как завязывание кокетливых отношений с творческой интеллигенцией. Революционерам это было до лампочки. Ну, у некоторых было личное любопытство.

Ефимов: Ленин точно насторожился от такого искусства.

Александров: Вся эта революция — это мелкобуржуазные и низкие идеи. Высоких и благородных идей, которые есть в искусстве, в революции не было. Так, набить пузо.

Ефимов: Отношения с пространством, геометрией и нулем — это давняя, неумирающая такая традиция. Получается ты ее продолжаешь и развиваешь язык геометрических отношений? А когда мы выработаем этот язык, что делать?

Александров: Придет другое поколение и будет делать все совершенно по-другому. Так было всегда. Но пройдет потом лет триста и окажется, что все плавно переходит, одно дополняет другое.

Ефимов: А не поэма ли это упадка? Чем больше технология стремится к упадку, тем нам интереснее докапываться до истоков, исследовать первичные ее элементы, язык. Последнее, что нам осталось — чистые формы, движение и прочие формальности? Без дополнительных смыслов. Мы исследуем-исследуем, мы доисследовали — и все умерло.

Александров: Мне кажется, что исследование языка как такового — высасывание из пальца. У меня точно нет такого самоощущения. Я с трудом что-то придумываю, но я не считаю, что я высасываю это из пальца. Я об этом тоже думаю, ведь мои идеи не в том, что вот сейчас я шары буду распиливать, а потом овалы на палочки нанизывать. Упадок на художественном поле был всегда, ощущение упадка дано нам изначально. Даже авангардизм обвиняли в том, что уже через два года он пришел в полный упадок, а потом в еще больший упадок. Не успел возникнуть, как он уже упал, был отвергнут и все начали делать по-другому. Но кто-то продолжал тихо и спокойно работать над тем, что ему интересно, не занимался общим состоянием искусства и что с ним надо делать. И проработали прекрасные художники до собственной смерти!

Ефимов: Ты хочешь сказать, что наши общие формальные исследования находятся в особом поле, не привязываются ни к чему? Мы не исследуем свой язык, не служим обществу, не воспитываем человека. Так что мы делаем?

Александров: В идеале нужно делать то, что лучше, чем ничто. Стараться сделать лучше, чем пустое место. А это очень трудно! В основном, на девяносто процентов, искусство хуже, чем ничто. Хочется попасть в оставшиеся десять процентов.

Сентябрь 2018 г.


Выставка «Про форму» доступна для посещения в рабочие часы галереи до 17 октября.