Пронзительная красота мира открывается нам отнюдь не всякий раз, как мы смотрим вокруг. «Видеть» не равнозначно «смотреть». Первое зачастую связано с размытием фокуса зрения, с уходом от деталей к общему, со сменой культурного монокля на чистый воздух пространства. Поток жизни не имеет твердых форм. А человек вынужден находить или наоборот терять себя между двумя полюсами жизни: автоматизмом и пробуждением. Автоматизм предполагает жизнь в неведении, на языке буддистов — в страдании, христиан — во грехе. Число людей, пребывающих в автоматическом режиме неподлинного существования, неизмеримо больше тех, кто пробудился. Однако последние — всегда меньшинство — не могут относиться к первым с высокомерным презрением. Их удел сострадание и прощение. В этом истина религиозных учений. В этом смысл слов Христа «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят».

Самая многословная поэзия говорит и намекает нам, по сути, об одном — о том, что в ней не сказано. Написанная половина книги — лишь часть большего, что состоит еще из ненаписанного. Искусство отсылает нас к невыразимости — тому предельному состоянию человека, которое в древности соотносили с бытием. Через подлинные произведения искусства, через события творения, это невыразимое намекает нам о собственной возможности. Произведение искусства — хитрый механизм, сверток, внутри которого нет ничего, кроме головокружения и тишины перед миром. Владимир Бибихин говорил: вещи искусства существуют храня тишину мира. Имеется в виду, что подлинное искусство всегда отсылает или намекает нам о том, что находится в тишине мира, т.е. за рамками языка вообще, что не может быть выражено. Другими словами, на бытие. Древние греки называли это состояние, состояние открытости человека бытию, — «алетейя», что переводится как «несокрытость». Вот эту «несокрытость» — тишину мира, хранят вещи искусства.

Человеческая культура есть система репрезентаций, отсылок, опосредований, символического и знакового обозначения «реальности», которая, взятая как некоторая первооснова, фиксированная и как бы данная нам, не существует вообще. Она, эта «реальность», неуловима, она обладает свойством ускользания. Ее никогда нет там, где она подразумевается. Мы всегда находим уже не ее саму, прорвавшись сквозь знаки, символы и системы репрезентации, но ее отсутствие. Потому что природа «реального» не статична, она динамична. Даосы сравнивали Дао с водой, потому что вода — текуча и не имеет постоянной формы, ее сущность заключена в вечном изменении, в потоке. Дао, которое нельзя назвать и обозначить, определить, тем самым наделив его некоторой иллюзорной оформленностью и осязаемой конкретностью и есть то «реальное», которое вскрывается при прорыве сквозь слои репрезентативного вещества культуры. Подлинное событие искусства, выбрасывающее нас в несокрытость, как состояние нахождения в гармонии мира, как состояние со-знания прекрасного, где эстетика, наконец, равнозначна онтологии, а мир созерцается и происходит вместе с нами в непрерывном становлении, — это свидетельство чуда — трансформации собственного человеческого естества, будь он зритель или художник.

Поэзия это не только поиск дома, тоска по метафизической Родине, след бытия, но и оборотная сторона подобной ностальгии — внешнее и внутреннее изгнание. В периоды обесценивания порядков слов, во времена сумерек свободы и богов, когда поэт перестает быть председателем земного шара и его фигура и стихи перестают быть самоценными и интересными публике, поэт обречен на двоякое изгнание. Изгнание из Истории и из системы символического производства. Фактически, он вынужден обнаруживать себя на обочине жизни, на периферии мира, там, где пылятся гипсовые бюсты предшественников. Настоящая поэзия не может быть приручена; как только ее укрощает политика или коммерция, тщеславие и жажда сиюминутного признания, она перестает быть поэзией и становится способом самоутверждения и выгоды — вещей чуждых настоящему искусству.

В такие смутные времена симуляции культуры самой себя, в периоды, когда культурное производство переключается на режим воспроизводства в целях самосохранения, художнику и поэту, по существу, остается одно — бережно хранить и охранять знание и умение, становясь егерем во всеми оставленном, богом забытом лесу, в глубине которого, в избушке сторожа (стража бытия) — теплится и поддерживается огонь, тот самый гераклитовский огонь, некогда, подобно олимпийскому огню, передаваемый как эстафета — из лампы в лампу, из факела в факел, подобно огню, который сопутствовал Диогену в поисках настоящих людей. Тихий огонь от которого зажгутся будущие костры человеческого духа и мысли, пробудившихся от морока сна и забвения.

2016