Согласно знаменитой работе Фрэнсиса Фукуямы “Конец истории и последний человек” (1992), исторический процесс встречает свой конец в окончательной идеологической победе капитализма. 

Эту идеологическую победу, Фишер называет “капиталистическим реализмом” — то есть представление, что капитализм являет собой единственную возможную экономическую и политическую систему, и что альтернативы капитализму нет. 

Тот факт, что победа эта идеологическая подчеркивает, что капиталистическая система во главе с неолиберализмом, всеми силами поддерживает подобное представление. Самый смысл идеологии состоит в том, чтобы исключить возможность иного устройства, скрыть самое себя: “Идеология не утверждает: “я идеология”, она сообщает: “я природа, и такова жизнь””.

Иными словами, капиталистический реализм это некий вид матрицы, в которую современный субъект рождается, с исходными данными, что всё устроено именно так, и иначе быть не может. 

С этой перспективы, капитализм является результатом естественной исторической прогрессии и кульминацией человеческого развития. Собственно, “реализм” тут сроден позиции депрессивного субъекта, который полагает, что любая надежда — опасная иллюзия, как и любое другое позитивное состояние. Любая система, не основанная на личном накоплении богатства и становлении капитала обречена на провал, а субъектной позицией по умолчанию становится взгляд воображаемого “среднего класса”, каковым являются все и никто одновременно, поскольку упразднение классов посредством лозунга “мы все теперь — средний класс”, является способом продолжать утверждать эту реальность. 

Подробнее о “капиталистическом реализме” и его проявлениях можно почитать в одноименной книге Фишера “Капиталический реализм: альтернативы нет?” (2009). Здесь же хотелось бы сосредоточиться на том видении, которое Фишер разрабатывал во введении к недописанной работе “Кислотный коммунизм”, а также в его последних лекциях “Посткапиталистическое желание”, прочитанных незадолго до его смерти.

Капитализм не стремится создать “страну изобилия”, более того, он вообще не намерен удовлетворять потребности всех живущих, а напротив, неизбежно и неизменно препятствует росту общественного благосостояния. Единственной задачей этой системы становится бесконечное увеличение прибыли, увеличение прибавочной стоимости, только бы капиталистическая машина продолжала функционировать, пожирая своими вращающимися шестеренками всё, что становится у нее на пути. В этом плане капитализм становится тем монструозным “Нечто” Джона Карпентера, которое в своей пластичности способно поддерживать метаболизм в чем угодно и поглощать всё, с чем оно соприкасается. 

Именно это происходит и со всеми антикапиталистическими выпадами и риториками, наряду с проявлениями контркультуры: “призрак свободного мира”, старательно изгоняется. Призрак этот, являет собой вызов и, одновременно, обещание, возможности другой жизни, не сводящейся только лишь к труду, автономии и появляющейся осознанности. Фишер именует этот призрак “кислотный коммунизм” — идея, или взгляд на мир, зародившийся в ходе противостояний конца 1960-х — начале 1970-х, в виде контркультуры и в экспериментах в областях демократического социализма и либертарного коммунизма.

Это попытка возвести позитивный политический проект, в основании которого покоится “психоделическое сознание” плюс классовое сознание, ключом к которому является этика анти-работы, превращение нежелания работать в мейнстримную идею: “битловское “остаться в кровати, плыть по течению” (“Stay in bed, float up stream”). 

“Кислотность” в данном случае отсылает нас к психоделической культуре 60-х, благодаря которой каждый мог экспериментировать с сознанием, что вело к переосмыслению реальности, а точнее, к тому, что в принципе понятие “реальности” стало расшатываться. Парадоксальным образом, психоделия позволила на некоторые мгновения увидеть эту реальность, осаждаемую рекламными образами и капиталистическим цирком скорее как сомнабулический транс повседневности, нежели проявление ума и осознанности. 

При этом, однако, Фишер говорит о том, что наркотики всегда лишь временная мера, “инструмент экстренной эвакуации”, поскольку “экстази не могут извлечь из потребителя и демонтировать человеческую операционную систему — HumanOS”. Так, помогая сбежать из этой реальности, расслабить ум, они усекают нашу политическую агентность, способность суждения, оставляя их гнить и атрофироваться.

Анализируя тексты Маркузе (“Эрос и цивилизация”, “Одномерный человек”), Фишер задается вопросом “Почему 1960-е до сих пор будоражат нас, не дают нам покоя?”, эпоха кажущаяся нам теперь далеким прошлым, в которой “люди были живее, а события — реальнее”. Он пытается показать в своих лекциях, что это связано с нереализованными желаниями той эпохи, её несбывшимися мечтами, корни которой уходят в другое пространство — “эстетическое измерение”, в корне несовместимое с капиталистическими буднями. 

Контркультура была способом соединить две сферы: эстетическую и политическую. “Музыка того времени, как и политика предлагала видение освобожденного мира. Это была своего рода петля положительной обратной связи: музыка подпитывала борьбу, борьба превращалась в музыку”.

Так, например, движущей силой американской музыкальной культуры в значительной степени были темнокожие и рабочий класс. То есть растет осознание форм угнетения и борьбы с ним, которые находят свое выражение в контркультуре. Культура шла впереди юридического признания, она позволяла перформативно предвосхищать радикальное преобразование мира. 

Целью контркультуры было противопоставить себя фантому “призрачной середины”, — мелкобуржуазной позиции, претендующей на вещание от имени неких обобщенных “всех” — который намеренно формировался как форма антисознания, форма подавленного классового сознания. Так, она произрастает из логики не-всех, понимания того, что считать взгляды белого рабочего мужчины средних лет нормой сознания недостаточно и проблематично. 

Однако, как показывает Фишер, диалектическая природа культуры периода преобразований такова, что с одной стороны, она подпитывает борьбу, а с другой, создает условия для будущей товаризации. Колебания того времени оказались преобразованы в культурные артефакты, став затвердевшим предметом индивидуального потребления (“классические” музыкальные альбомы, “культовые” изображения). От контркультуры 60-х остался лишь ряд товарных реликтов, обернутых в ностальгическую память о борьбе, как чего-то уже случившегося, исчезнувшего — условие нашего доступа к этому товару, нейтрализующее мощь реальных стремлений и идей, витавших тогда в воздухе. 

Контркультура была не просто побеждена, но проглочена и переварена структурой капитализма, которая сегодня обязана быть связана с творчеством, самоизобретением, инновациями, и прочим. Остаточное либидо от той энергии преобразований вырождается в товар под названием “революция”, капитал постоянно твердит о “революционности”. 

Причина провала левой идеологии отчасти объясняется отказом левых взаимодействовать с идеями, порожденными контркультурой. Новые правые привязали идеи того времени к собственному проекту обязательной индивидуализации и работы на износ. В этом и состоит среди прочего переход от фордизма к постфордизму: от стандартной картины рабочего дня с девяти до пяти с вознаграждением за такую работу и ее защищенностью, к изменениям в качестве этой работы и том, как она ощущается, основанном на гедонистическом императиве контркультуры. Постфордизм как переход к нерегулярному типу занятости, прекарности и гибкости, связанным с приматом информационных технологий. 

“Вас не устраивает работа у конвейера с 9 до 5? — Окей, больше никаких серых корпоративных офисов, качайтесь в гамаках, ешьте сладости, катайтесь на велосипедах по офису, работа может быть креативной.” Только теперь вы постоянно на работе. 

Человек сам желает и покупает себе веревку, на которой повесится, — яркий и новенький iPhone, не оставляющий шанса укрыться от требований капитала. Технологии, в особенности коммуникационные, вместо того, чтобы освобождать время, выжимают из нас все силы, — усиливая чувство нехватки времени, производя эту искусственную нехватку. 

Таким образом, вместо заряда классовой борьбы новой беспрецедентной энергией, возникает обратная реакция, утверждается правый дискурс, ставший фундаментом неолиберального порядка, лежащего в основе капитализма. 

Маркузе показывает, что мы могли бы жить, работая существенно меньше. Он утверждает: вот мы разрешили проблему нехватки ресурсов, еды теперь достаточно, но проблема заключается в ее дистрибуции, в том как еда распространяется.

Капитализму нужно постоянно изобретать как поддерживать нехватку — нехватку ресурсов, нехватку времени. Ведь тот факт, что “ресурсы ограничены” является фундаментом, на котором строится экономика. 

Куда девается то изобилие, которое остается нераспроданным в супермаркетах и в торговых центрах? Масштабы производства превосходят возможности потребления, а то что не распродано, нельзя раздать бедным или продать по более низкой цене, поскольку экономические затраты не реализацию этих товаров по низкой стоимости гораздо выше, нежели затраты на их уничтожение (то есть затраты на производство таким образом не окупятся, проще это уничтожить). Схожая ситуация возникает в сфере недвижимости: количество бездомных коррелирует с количеством пустующих квартир по немыслимым ценам, но исправить ситуацию означало бы разрушить всю экономическую систему. 

Многочисленные “радости” современного общества, устройства и приспособления выполняют одну и ту же функцию: “поддерживать их занятость, отвлекать внимание от реальной проблемы — сознания того, что они могут работать меньше и самостоятельно определять собственные потребности и способы их удовлетворения”. Таким образом, это сознательная стратегия на уровне капитала и человеческого сознания, это не материальная проблема, это проблема политическая. 

Так что же такое “посткапитализм” и возможен ли он? 

Используя это понятие, Фишер подчеркивает, что говорит прежде всего о том, что случится, когда капитализм закончится. Невозможно сбежать в некое несуществующее докапиталистическое воображаемое, или же вернуться к другим проектам в виде “коммунизма” или “социализма”. Концепция посткапитализма происходит из капитализма, от капитализма, стремясь за пределы капитализма. Иными словами, это не некая инаковость, или абсолютное снаружи. Нет никакого докапиталистического “вовне”, куда можно вернуться, и нам надо пройти капитализм насквозь.

В то время как контркультура утверждает, что “нам не нужен организованный труд”, противоположные силы утверждают, что “нам не нужны силы желания”, они разрушительны, они подрывают единство и организационные возможности существующих институтов.

Посткапиталистическое желание предполагает поддержание взаимосвязи, согласованности организованного труда и контркультурного либидо. 

В попытках понять, почему Фишер говорит именно о желании, и как он его понимает, можно сказать, что в данном курсе он его прочитывает в первую очередь именно сквозь тексты Маркузе. 

В начале лекций, он ставит следующие вопросы: “как вышло так, что современный человек хочет всё время работать?”, то есть “как капитализм буквально вписался в субъективность?” — впрочем сами понятия субъекта и субъективности у него нигде не упоминаются. И далее: “можно ли желать чего-то за пределами капитализма?”, ссылаясь на эссе Ника Ланда “Машинное желание”. 

Прочитывая Фрейда через Маркузе, он отсылает в основном к работе Фрейда “Недовольство культурой”, говоря о том, что безусловно Фрейд молодец в том, что сделал понятие желания центральным, а также выделяет его идею о том, что у желания нет никакой естественной формы. Однако, Маркузе интересует историческое измерение, в котором ключевое место он отводит не сексуальности, а труду — и чтобы люди продолжали трудиться, необходимо подавление. В этом плане, “прогресс осуществляется путем совершенствования цепей”, влечения как и желание подавляются, цивилизация невозможна без подавления. 

Прочитывая “Либидинальную экономику” Лиотара, он выделяет формирование садомазахистического желания пролетариата, который наслаждается собственным подчинением интенсивностям капитала. Подсвечивая тот факт, что левые оказываются несостоятельными реабилитируя морализаторство в отношении капитализма, угнетающих и угнетенных, что не принимается всерьез капиталистическое желание, которое следует прочитывать уже не столько с помощью Маркса, сколько вкупе с де Садом. 

* * *

К сожалению, поскольку курс не был прочитан до конца, более подробного описания того, в чем может состоять посткапиталистическое желание, у нас нет. Известно, что Марк страдал депрессией и в перерыве на рождественские каникулы, после пятой лекции, покончил жизнь самоубийством в январе 2017 года. 

Известна также его позиция в отношении психических заболеваний, которую он не считал делом исключительно индивидуальным. Их повсеместную распространенность он видел как одно из ужасающих проявлений Реального этой системы, которая функционирует именно так, а не иначе. 

Каждая такая история, согласно психоанализу, должна рассматриваться исключительно в ее сингулярном измерении, то есть в том, как именно устроено психическое в означающих данного конкретного субъекта. И существует мнение, что подобные обобщения, распространяющиеся на всю систему целиком, не являются валидными. Взять, к примеру, книгу бразильского психоаналитика Марии Риты Кель “Время и собака”, в которой распространение депрессий она связывает с особенностями темпоральности современного общества, которую также критиковали в кругах психоанализа. 

Однако, если вспомнить историю распространения истерических заболеваний во времена Фрейда, и то, как именно это связано с патриархальностью и местом врача как Господина, симптомом которого эта истеричка и являлась, нельзя ли сказать, что подобные обобщения всё же до какой-то степени применимы? Распространенность депрессии, как нынешняя форма симптоматики той же (структурной) истерички, может быть что-то да может сообщить нам об особенностях функционирования этой системы? Вопрос этот лично для меня остаётся подвешенным. 

…

Завершая, хочется отдать дань уважения тому, как перечитывая таких авторов как Герберт Маркузе, Эллен Уиллис, Делез и Гваттари, Дьёрдь Лукач, Жан-Франсуа Лиотар, Зигмунд Фрейд, Жак Лакан, — Марк Фишер поднимает вопросы о переплетении желания и капитализма, заставляя мысль пульсировать и показывая, что у нас есть альтернативы, что перед нами мир, который следует менять, и эти изменения начинаются с собственного сознания.