Мы публикуем критическое эссе Елены Георгиевской, содержащее рефлексию на тему некоторых дискуссий вокруг отказа проекта «Ф-письмо» от Премии Андрея Белого.

Споры, вызванные отказом «Ф-письма» от премии Андрея Белого, как мне кажется, сформировали ложную дихотомию «Простая прямолинейная заидеологизированная лирика vs Сложное искусство, свободное от идеологических паттернов». Характерно, что некоторые литераторы, родившиеся в 1950 — начале 1970-х годов, упоминают «партком», «союз писателей» и «большевизм», не в силах избавиться от привычки мыслить в рамках «советское/антисоветское», где советское — синоним чего-то примитивного, агрессивного, кондового и унылого. Но такая оптика устарела: хотя «Ф-письмо» включает и участни_ц, в отрочестве заставших СССР, оно не советское и не антисоветское, а попросту вне «советской парадигмы».

Вроде бы это лежит на поверхности, однако критик Валерий Шубинский остаётся в плену советского и по инерции приписывает «Ф-письму» примат идеологического над эстетическим:

«Борьба, которую вели участники второй культуры позднесоветской эпохи — это была борьба за автономию искусства. Поэтому людям, для которых художественное творчество подчинено идеологии (любой) и его собственно эстетическое качество второстепенно, давать премию Андрея Белого нелогично».

Любопытно и другое высказывание Шубинского, проникнутое максималистско-манихейским духом: «Одни стихи пишутся, высокопарно говоря, «для вечности», а говоря не высокопарно — являются самоцелью. «Чтобы было». Другие стихотворные тексты «выражают дух времени» и вообще исполняют некую социально-коммуникативную функцию. Не то чтобы первый путь был «лучше» второго — кто тут судья, и по какому счету он судит? Но просто — либо так, либо эдак. Либо самодостаточный текст, либо выражение духа времени, отражение социальных проблем, борьба за классовые/гендерные интересы и проч.». Но вспомните эпиграмму Байрона на смерть Кэстлри и мысленно замените фамилию адресата на какого-нибудь путинского чиновника. Ну, и в наше время сочетать можно всё: хоть вечность и гендер, хоть концепцию гендерной небинарности и религиозную лирику, хоть гендер и гендер, хоть дух времени и чёрта с рогами. Текст, «являющийся самоцелью», не песня элементалей эфира, услышанная автором в результате поста и молитвы, а весьма сложная конструкция, и странно, что приходится объяснять это людям с филологическим образованием.

Во-первых, никто из «Ф-письма» не заявляет, что эстетическое качество не имеет значения: большое количество текстов отвергнуто нами именно из–за невысокого качества; были и спорные случаи, но это — отдельная история.

Во-вторых, тенденция примитивизировать феминистское и квир-письмо, позиционируя его как простое или вовсе документальное незамысловатое повествование женщины о своей жизни, сама по себе настораживает, не говоря уже о том, что документальная поэзия сложнее, чем кажется на первый взгляд. К сожалению, даже профеминисты вроде Сергея Романцова попались в эту ловушку: «Ф-письмо создало не только новые политические языки. В его рамках сложился и новый поэтический язык, простой, понятный и, главное, ― воспроизводимый». Тексты Оксаны Васякиной — это не только хроника жизни в Сибири, но и собственное мифопоэтическое пространство. Галина Рымбу обладает лирическим диапазоном в масштабе от агитки до неомодернистской поэмы в прозе, стихи Екатерины Захаркив герметичны и не поддаются однозначной интерпретации. Некоторые же используют приёмы того самого постмодернизма, который якобы не сочетается с феминизмом третьей волны, а именно — центон, нарезку, аллюзии, реминисценции. Почему всё это должно мешать профеминистской оптике?

Поневоле приходишь к выводу, что феминистскую поэзию, включая и её квир-феминистское ответвление, пытаются выдать за бесхитростную (а значит, малохудожественную) коллективную исповедь женщин, имена которых даже перечислять неохота. Что-то это напоминает. Мария Арбатова в книге «Мне сорок лет» писала, что некий советский работник театра, указывая на пачку женских пьес, говорил: «А здесь у нас лежит сплошная гинекология».

Эстафету старших подхватили и молодые критики вроде Максима Алпатова, который в статье «Выносимая жестокость. О том, что феминистская поэзия предлагает вместо любви» рассматривает исключительно те стихотворения, которые подтверждают его концепцию «феминистской антилюбовной пропаганды». Единственным исключением из выдуманного критиком правила якобы является Дарья Серенко. Алпатов начинает путаться в предмете с первых строк: называет пародию манифестом, выдаёт лирические маски за прямое авторское высказывание, видит агрессивную самопрезентацию там, где о ней речи быть не могло, потому что автор/автриса говорит не о себе.

В-третьих, давайте вспомним совсем недавнее прошлое, когда произведения с профеминистской оптикой или повествующие о ЛГБТ-людях отсеивались толстожурнальной цензурой с энергией, достойной лучшего применения. Зато активно публиковались псевдореволюционные романы вроде «Россия: общий вагон» Натальи Ключарёвой, где эмансипированная героиня — конечно же, запутавшаяся и несчастная, а гей благополучно «переучивается» на «нормального» человека благодаря сельскому труду. Никто из критикующих позицию «Ф-письма» об этом не упомянул: действительно, а что такого? Подумаешь, пытались игнорировать тексты о каких-то там меньшинствах. Главное, чтобы не пострадали цисгендерные гетеросексуальные мужчины с их комплексом гения, даже если они пропагандируют насилие. То есть соблюдение новейших эгалитарных норм — это какой-то цирк, а толерантность по отношению к насильникам — это в порядке вещей? Собственно, это и есть построение иерархии, попытка указать феминисткам и квирам на место: что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Итак, отказ «Ф-письма» от премии Андрея Белого предсказуемо оборачивается демонизацией и стигматизацией феминистской литературы, а в отдельных случаях — банальной мизогинией и квирфобией, но уважительный диалог в этой ситуации более предпочтителен. Как пишет мой знакомый петербургский учёный: «В тот [советский] период автономия была способом эвакуации письма из официозного дискурса. Теперь вопрос об автономии представляет собой острую проблему, которую надо решать и которую невозможно решить простым включением новых практик в прежние институции. Суть жеста Ф-письма я понимаю именно так: «Нам не нужно, чтобы вы нас легитимировали на своих условиях». И надо обсуждать это, а не ставить друг другу диагнозы по фотографии».