Книга “Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР” антропологов Александры Архиповой и Анны Кирзюк — уникальный семиотический путеводитель по истокам устойчивых образов и сюжетов в нарративной повседневности советского мира. 

С недавних пор в гуманитарном знании, наконец, сложился консенсус относительно признания особого жанра, объединяющего эти флюидные нарративы и заслуживающего внимания исследователей  — жанра “городской легенды”. По праву освобождаясь от маргинальности, релевантный ему спектр явлений позволяет формулировать и решать важнейшие исследовательские задачи, проясняющие актуальные проблемы и процессы социально-политических настроений.

В предисловии авторы предлагают блестящий историографический скетч этого исследовательского маршрута — его траекторий, научного статуса и судьбы в современном знании. 

Так, они отмечают: “Во второй половине 1990‐х годов начал свою работу межинститутский семинар «Современный городской фольклор», где историки, фольклористы, культурологи впервые столкнулись с необходимостью изучать то, что люди рассказывают сейчас, и отвечать на вопрос, почему они это рассказывают; [в этом смысле] главная задача исследователя — изучать не только то, что фольклорный текст собой представляет и как распространяется, но и интерпретировать его значение, то есть пытаться понять, почему он распространяется в данной группе. После бурной дискуссии, длившейся почти десятилетие, это направление утвердилось очень прочно. Мы в нашей книге назвали этот подход «интерпретативным»”. 

Интерпретативный подход выбирается в качестве магистрального и для “Опасных советских вещей”. Это определяет главную задачу авторов: установить причины зарождения и популярности наиболее распространённых городских легенд в разные советские эпохи. А также понять, почему какие-то из них угасали вскоре после появления, какие-то существовали десятилетиями в устойчивом виде, а какие-то проходили сложный путь трансформаций — до полной неузнаваемости. По мнению антропологов, “Долгая жизнь этого фольклорного сюжета говорит об устойчивости страхов, ответственных за его существование. <…>. Городская легенда — часть такой дополненной реальности. В основе городской легенды может лежать сильно преувеличенный рассказ о реальном происшествии или ложное воспоминание, а может — фольклорный сюжет, который передается веками. Это на самом деле не важно. Важно то, почему вдруг эта история начинает нас волновать и почему мы считаем необходимым распространить информацию о ней. <…>. Популярность получают легенды и слухи, которые содержат важное для сообщества скрытое сообщение, а работа антрополога и фольклориста заключается в дешифровке этого сообщения”, — отмечают авторы книги.

По своей сути “городская легенда представляет собой форму ответа на социальное напряжение, становится альтернативой формулировке социальных требований”. В этом смысле важно понять, ответом на какие формы социального напряжения в разные эпохи становятся те или иные сюжеты городского фольклора. Такое знание позволяет глубже понять и переосмыслить в целом советский опыт (что по-прежнему необходимо для выхода за пределы советских инерций в политике, обществе и культуре).

Какие фольклорные пути искал себе страх перед государственным насилием? Какие сценарии снов становились общими для граждан в разные эпохи? Какие компенсаторные механизмы приводили к появлению антисемитизма в годы сталинского террора? Как и почему трансформировалась легенда о чёрной Волге, постепенно переродившись в детскую страшилку про гроб на колёсиках, а затем и вовсе растворившись в международном городском фольклоре? Какие амбивалентные фрустрации в связке “желание-запрет-страх” дают начало многочисленным легендам об “отравленных дарах” Запада? И какие алхимические формулы (одновременно фантастичные и симптоматичные сами по себе) обеспечивают возможность этого злонамеренного отравления? Как с течением советского времени видоизменяется тревога о нарушении приватности и какие формы она обретает? На какие скрытые социальные тревоги указывает внезапный ужас перед “инфекционными террористами”, опасными поверхностями общественных мест, крысиными хвостами или человеческими частями тела — в продуктах общепита? Как вообще трансформируется мифология опасной еды —  со времён Гражданской войны, через голод блокады, до Оттепели и Перестройки? И что это может говорить о неочевидных состояниях общества, о силах, движущих им и подготавливающих почву для новых политических эпох? Эти и многие другие захватывающие вопросы вводятся авторами в фокус внимания монографии.

Наряду с этой впечатляющей полифонией эмпирических сюжетов (основанных на данных опросов, интервью, мемуаров, дневников и архивных документов) в книге также представлен невероятно ценный понятийно-теоретический аппарат, делающий работу внимания, классификации и понимания лёгкой и удобной.

Как различаются легенды по источнику, определяющей тревоге (“агитлегенды”, “легенды Холодной войны”, “потребительские легенды”, анекдоты, etc.) и средам распространения (“Горожанин и сельский житель будут бояться по-разному”); как работают “фольклорная память”, “постпамять” и “официальная историческая память”; чем удобны понятия “фейклор”, “астротурфинг” и “grassroots”, и что они проясняют в работе современной пропаганды; что такое “гиперсемиотизация” и почему она стала выражением одного из главных политических аффектов советского мира (и остаётся таковым до сих пор!); какие объективные обстоятельства приводят к росту “семиотической тревожности”; какие трансформации претерпевал в своём пути “образ врага/чужого” и какая панорама “чужести” сложилась к периоду Перестройки; что важного рассказывают о социальной напряжённости понятия “остенсии” и “апофении”; как вообще устроена легенда и её механика — таков общий круг исследовательских сюжетов, определяющий теоретический ландшафт повествования книги. 

При его более детализированном рассмотрении обращает на себя внимание ещё один значимый аспект — онтологический. Что ж, не восходит ли тема вещей аккурат к онтологии Платона? С этой точки зрения, не только продуктивными, но и крайне захватывающими предстают и теоретические построения о метафизике запретных вещей и субстанций, и авторская классификация советского мира вещей (“вещи-символы”, “вещи-знаки”, “вещи-индексы”, “вещи-товарищи”, etc.), и ревизия сценариев причастности к советской предметности — через призму политической теологии (по Канторовичу). Проясняя советские отношения с вещами, авторы книги проливают свет и на формирование советских (и постсоветских) идей о мире. Проблематизируя их через феноменологию памяти, с одной стороны, и государственной политики, с другой, они замечают: “Наше представление о реальности состоит из того, что мы о ней помним. Проблема заключается в том, что помнить мы можем не то, что было, а то, что наш мозг считает нужным вспомнить. Он охотно создаёт себе мир дополненной реальности”.

Этот тезис выглядит особенно значимым по двум причинам: во-первых, 

в связи с “вирусным” характером легенды. Так, по наблюдениям исследователей, с вирусами городские легенды роднит не только тип распространения (“...городские легенды и слухи распространяются как «ментальные вирусы», они легко заражают своих «носителей», часто вне зависимости от пола и возраста, и это объясняется нашими когнитивными и даже эволюционными особенностями”). Кроме того, одно из характерных агрегатных состояний однажды возникших легенд — состояние “сна”: “Время от времени “спящий сюжет” переходит в активное состояние, и легенда начинает распространяться по всем возможным неформальным каналам — от коммунальных кухонь до приемных партийных начальников”. Фактически это означает сохраняющуюся опасность разрушительных социальных аффектов вокруг старых и, казалось бы, изживших себя нарративов.

Во-вторых, по причине масштабной ревизии общественной памяти государственной пропагандой (многократно усилившейся с начала войны). Как будет выглядеть реальность, на что мы будем обращать в ней внимание и что мы будем помнить о ней на индивидуальном/коллективном уровне — в существенной мере решают медиа. Подсвечивая одни сюжеты, умалчивая о других и дописывая с нуля третьи, они буквально перезагружают бытийный и мыслимый фон общества и отдельного человека — фактически с нуля определяя их аффективные отношения и с настоящим, и с прошлым. В этом смысле верно следующее: то, что и как нам “позволено помнить”, связано с тем, какими от нас требуется быть сегодня: здесь и сейчас, в этом конкретном государстве.

Печальная политическая современность подвела нас к той точке, где от решения задачи “понять советское” и, наконец, освободиться от него — зависит слишком многое. Совершенно очевидно, что предпосылки не только  текущей кровопролитной войны, но и множества других бед российского общества и обществ, принуждаемых к зависимости от рф, образованы причудливыми констелляциями советских инерций. Найти в себе мужество вглядеться в них с достаточной основательностью, остранить с исследовательским хладнокровием, упорядочить поимённо, поместить в карантин, различить их отголоски в самих себе и отринуть навсегда — таким сегодня видится первостепенный политический, этический и эстетический императив, стоящий перед homo postsovieticus. Книга “Опасные советские вещи” — безусловно, важный шаг в этом направлении.