9 дней, или время аффекта
9 дней, с 30 августа по 7 сентября этого года, я каждый день заводила будильник на 23:59, и когда он звонил, я доставала свой пленочный фотоаппарат и фотографировала то, что в это мгновение было передо мной (честно и без постановочных элементов).
Если так посмотреть, можно много чего сказать про эти 9 дней и про меня, что-то расшифровать или додумать. Например, что у меня есть подруга с красными волосами, с которой мы несколько дней жили вместе и переезжали из одного места в другое. Что мы те еще тусовщицы. Что мы любим смотреть видео с Сергеем Дружко. Что в определенный момент я устала от людей, и три дня подряд проводила полночь в одиночестве, лежа в одной и той же гостиной. Не всё из этого правда, кстати, но это совершенно неважно.
Смысл этих фотографий исключительно в их лиминальности; в том, что они захватывают самый пустой, транзитный момент дня, когда что-то старое закончилось, а новое ещё не началось. Мгновение, навсегда зависшее во времени и пространстве; как капсула, окруженная непроницаемой мембраной; как аккорд, который нельзя разрешить ни в одну, ни в другую сторону. Хотя, если верить моим познаниям в сольфеджио, такого аккорда не существует.
Есть такой текст Марка Хансена: «Время аффекта». Время аффекта — это как бы точка, где настоящее уходит в небытие, а будущее начинается. Первое мгновение будущего. В этой точке пересекаются ретенция — первичная память, стволовая клетка любого воспоминания — и протенция, ассиметричный коррелят ретенции, в котором содержится всё возможное и невозможное будущее. Асимметричны они по причине того, что наше прошлое определено и неоспоримо, будущее же — пространство сплошных фантазий и ожиданий. Я представляю себе это как призму Ньютона; в неё заходит один луч, прошлое, а выходит — очень много лучей, множество векторов будущего. Так вот, призма — это та самая точка кристально чистого аффекта. Первый миг непрожитого в этой призме на такой же миг соприкасается с прожитым прошлым, чтобы тут же быть задвинутым в архив.
То есть, это как конвейерная лента, на которой перед глазами всегда только один объект. Даже не объект; если поделить действительность на частицы, то перед глазами всегда будет только одна, настолько мелкая, насколько это возможно. Вот, например — частица реальности, в которой Маруся Мигунова (это я) изобрела кинематограф.
Я пыталась разобраться в том, как в семантически пустой фотографии генерируется аффект. Мои фотографии на первый взгляд семантически насыщены. Но это иллюзия. Они пусты: для вас — потому что вы не знаете меня и безразличны к тому, что на фотографиях происходит; для меня — потому что единственная причина их существования — неожиданный звонок заведенного на 23:59 будильника. В
Для Барта и Де Дюва источником аффекта в фотографии (любой) является утрата семиотики. Мы смотрим на вырванную из действительности фотографию и не можем дефинировать потерю, но наше воображение позволяет нам представить себе, что именно утеряно. Мы видим объект, но не знаем, к какому миру он принадлежит и какое прошлое за ним стоит. Это порождает меланхолию: безуспешное горевание по неопределенной утрате.
И мы сталкиваемся с утерей прошлого каждый миг. Потому что мы постоянно, секунду за секунду, выходим из последнего момента прошлого, и во времени, и в пространстве. А каждый вечер в 23:59 — выходим из последнего момента целого дня, чтобы в следующий момент столкнуться с первым моментом нового дня. Получается, что 23:59 — это время очень интенсивного аффекта.
Мы однажды с подругой пытались поделить лимон на очень много маленьких частей, чтобы вычислить размер наименьшей возможной частицы лимона. Пришли к выводу, что каждую часть лимона всегда можно уменьшить ещё сильнее, и даже когда останется атом лимона, его можно поделить пополам; кто сказал, что атом нельзя взять и порезать пополам? Кто-то, наверное, сказал. Мы даже придумали для этой минимально возможной частицы лимона очень ёмкое определение, но оно, к сожалению, нецензурное, и я не могу его здесь написать.
Между этими частицами лимона будет образовываться всё больше и больше пустых пространств, которые однажды были частями лимона, а теперь не являются, по сути, ничем.
Если вернуться к фотографиям. Вот у Хансена эта конструкция — ретенция-аффект-протенция — абстрактная. Её сложно себе представить. А физически её ухватить можно вот так: вчерашний день — бесконечная ретенция, завтрашний — бесконечная протенция, между ними остаётся только мили-нано-итд-секунда, когда щелкает затвор моего фотоаппарата. Он фиксирует вот эту самую маленькую частицу реальности, застрявшую посередине между «до» и «после». Это соединительная ткань между «до» и «после». Теперь Маруся Мигунова изобрела фотографию.
А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, что осталось на трубе? Осталось только бессмысленное И, которое без компаньонов скорее всего даже не оказалось бы на этой трубе. Вообще-то получается, что оно лишено какой бы то ни было самостоятельной семантики, это вечное лиминальное пространство, не запятнанное ни смыслами, ни воспоминаниями о том, как упало А, ни тревожным ожиданием того, как пропадёт Б.
Я вот эти мысли записываю, сидя в автобусе из Белграда в Вишеград; и даже ещё удивительнее, я тут поняла, что минуты три назад я выехала из государства Сербия (и получила официальное подтверждение этого факта в виде штампа в паспорте), но ещё не въехала в государство Босния и Герцеговина. Мой автобус застрял в промежутке и уже очень долго тут стоит. Если переложить это на фотографии, то получится, что каждая из них — это такая же ничья земля, заключенная между днём А и днём Б.
Соответственно, И.
Это даже не специально подстроено. Где я? Как эта часть земли именуется на карте? Именуется «граница». Но это определение вводит в заблуждение, поскольку самой границы физически не существует. Если поставить кубик на ребро, на границу между гранями, он не будет стоять, а упадет на одну грань или другую. Удержать этот миг, когда кубик стоит на ребре, нельзя.
У моих родителей есть видео, где я маленькая и объясняю что такое граница, я там говорю «граница — это такая палка, которая разделяет два города, например, Москва и Восток» (я думала, что восток — это город). Но получается, что я сейчас ни там, и ни там, а как бы внутри этой палки, что ли? То есть, если её нарисовать чернильной ручкой, то получится, что я прямо плаваю в чернилах, которыми она начерчена? Похоже, что да.
В определённом смысле это тоже пространство, внутри которого можно находиться. Лиминальный чан с чернилами.
Вот я выхожу из автобуса, плавающего в лиминальном чане с чернилами, чтобы пешком зайти в государство Босния и Герцеговина, и мальчик передо мной только что спросил у своей мамы: «Мы уже в Боснии? Мы уже в Боснии?»
Могу предположить, что до этого он уже задавал этот вопрос некоторое количество раз, потому что его мать крайне раздраженно сказала «НЕТ». Хорошо, что он не спросил «А где мы?», он бы точно не получил ответа.
Мы стоим перед будкой, где проверяют паспорта, справа — сетка Рабица, за которой в действительности располагается Босния (или Сербия?), мы её отлично видим, но преодолеть эту границу не можем. Хотя какое-то количество Боснии (или Сербии?) всё-таки проникает сквозь сетку, как сквозь мембрану. Точно так же какое-то количество действительности так или иначе проникает в мои лиминальные фотографии. Хотя мы и не можем к ней прикоснуться. Думаю, это снова про меланхолию: близость утраченного или еще не пришедшего, но неспособность их ухватить и даже идентифицировать.
Так вот. Этот мальчик пинает сетку ногой и дергает её рукой. Наверное, ему невыносима смысловая и физическая неопределённость его положения. Мне тоже. Хорошо, что я всё это пишу, а то утром (утром? Сейчас без трёх минут час дня) я бы подумала, мол, «чего». Какие лимоны, какие А и Б, при чем здесь вообще всё это.
Апдейт. Я в Боснии, но у меня забрали паспорт. То есть, теперь я знаю где я, но не знаю, кто я. Я лиминальная персона. Первый миг столкновения с непрожитым лишил меня и моих спутников какой бы то ни было идентичности.
Только что мне отдали паспорт, поэтому я больше не лиминальная персона. Поэтому — конец.
Я села в автобус, и моя соседка, девушка из Японии, только что дала мне 100 сербских динаров. Я спрашиваю — зачем? А она говорит: «они мне больше не нужны».
