Роман Инги Кузнецовой — это безусловно экспериментальная проза, полностью отображающая картину отношений современной девушки с реальностью. Феминистской ее назвать сложно, устоявшейся позиции не наблюдается, сам роман предлагается «после прочтения сжечь». Критики на обложке недоумевают, называя автора «инопланетянкой», «жертвой, которая осмеливается сшивать куски разорванного города, разрезанного мира» и даже виртуальной «любовью Чарльза Буковски и Генри Миллера».

Действительно, словно в прозе вышеупомянутых классиков, на всем протяжении этого захватывающего действия — противостояния миру, поиска гармонии с ним и с самим собой — мы вовлечены в процесс борьбы. Для чего все это? — можно задать вопрос, но ответов и без того хватает, поскольку каждый свой шаг героиня описывает с психологической точностью и бесчисленными аберрациями памяти, сна, настроения. «Мне хочется отвоевать у того, что безнадежно, хотя бы часть того, что прекрасно» — таков девиз этой борьбы.

Итак, сны, фантазии, описание рабочих будней (работа редактором), детские и семейные истории, любовь и ненависть — все подано остро, бескомпромиссно, без особых прикрас и лишних рефлексий. Комментарий возникает сам по себе, по мере развития сюжета, возникновения опасности или очередной критической ситуации. Все осложняется еще и тем, что многие из них придуманы или предугаданы, и в жизни, казалось бы, таких не бывает. Героиня с самого начала признается, что она «мастер создания опасных ситуаций — от самых простых до радикальных», и в этом тоже часть ее «боевой» стратегии.

Таким образом, проза «Пэчворка», по определению (поскольку «пэчворк» — техника лоскутного шитья) — фрагментарная, нервная, как правило, остросюжетная. Даже в мирных, казалось бы, условиях сражение с действительностью не прерывается. Работа в издательстве, борьба с внутренним редактором, противостояние таинственным личностям, желающим изменить реальность героини (благодаря литературе), отчего она «расслаивается» на две личности, избегая погони, любовная связь — все это конструирует некую матрицу, вырваться из которой подчас бывает непросто. Читатель пребывает в напряжении, не особо мотивированные поступки тревожат, нервируют, но понемногу входишь в ритм этой экспериментальной, как было сказано, прозы, подстраиваешься под смену настроений, и уже от следующей сцены ждешь очередного адреналина. Иногда даже чрезмерной его дозы, как в случае со сценой сексуального насилия, будто вынутой из прозы Паланика и Уэлша.

«Перебросить ее лицом вверх: схватить за горло, слегка надавить, постепенно усиливая воздействие. Несоразмерность веса партнеров. Можно ударить — все равно ведь битва. Входить по-разному, не готовя отверстия (зачем? лучшая смазка — именно страх). Огромная амплитуда движения, ярость. В лицо она избегает смотреть — боится его сама для себя потерять. Все это сильное, сопровождаемое ее криками и хрипами, заканчивается очень долгим тормозным путем. Детские всхлипывания он успокаивает, прижимая вздрагивающее худое тело к груди».

И не удивительно, что героиня часто просыпается со стиснутыми кулаками, поскольку все вышеописанные встречи — это, по ее словам, не «близость», а «дальность». С другой стороны, любовная связь героини не зависит от ее определений, поскольку она (героиня) раздвоена, и читатель не всегда уверен, кто именно в данный момент озвучивает сюжетные действия. «Ты пластична, ты откликаешься на все, что ему захочется, ментально и физически, — признается героиня, — но он и не пытается узнать, чего именно хочет твое тело, потому что ты сама — а не твое гуттаперчевое, отзывчивое, нервно-беззащитное тело — ты сама хочешь лишь одного: быть с ним, в его поле».

Пробираясь все дальше откровенно сексуальным пейзажем «Пэчворка», со временем понимаешь, что тайные желания, изматывающие душу, иногда очень сложно скрыть. Героине для этого понадобилась целая жизнь на страницах романа, и она до конца так и не сумела, кажется, понять: невозможна ли тоска по насилию? И невозможна ли «любовь как насилие»?

Упомянув Эрос и Танатос в качестве сюжетной пуанты, на которую то и дело становится героиня, пытаясь объяснить свои поступки, мы, наконец, сможем понять смысл этих игр. Они, собственно, вынесены на обложку, где девушка изображена со связанными руками. Возможно, это наивная интерпретация, но классики и современники бит-поколения с их жесткой позицией по отношению к миру и себе были упомянуты не зря. В данном контексте схема преследования, морального и физического насилия, совершенного в присутствии свидетелей (в частности, старика на велосипеде с мертвым кротом в рюкзаке) вполне укладывается в историю прекрасной болезни, которая называется «творчеством», «искусством», «шизофренией», как если бы ее интерпретировали классики постмодернизма. Без нее не было бы ни литературы, ни «Пэчворка», ни всех финальных сцен вместе взятых. Насилие? Секс? Как утверждает героиня, все это — лишь слова, которых можно избежать лишь в одном случае: жить «в промежутках» между ними. Именно это состояние невесомости и непопадания в такт эпохи, о котором говорил часто цитируемый автором романа Мандельштам, и есть условие его (романа) актуальности.