П. Бурдье, Toyota и японский синтоизм

Мы указали темой «естественность в японской культуре». Но написали не совсем об этом. Хотя, тут будет и «естественность», и «Япония», и «культура». Но буквально в каждом абзаце, если не прямо, то опосредованно, они будут соседствовать с другим словом — словом «экономика», которая красной нитью пролегает через весь нижеприведенный текст. А начать вообще хочется с России, и далее не забывать вплетать ее в повествование.

К сожалению, сейчас разговор об экономике сведен к маргинализации самих этих слов: «экономика», «капитал», «финансовый рост». В русскоязычном интернет-пространстве за ними обязательно скрывается «костлявая рука» капитала, воплощённая в разнообразных теориях заговора, начиная от научной политэкономии и заканчивая свободными уже от всякой логики теориями «золотого миллиарда». И, уж конечно, культура и экономика не находятся ни в каких других отношениях, кроме как абсолютной обособленности друг от друга.

Французский социолог П. Бурдье полагал, что настоящее не существует отдельно, а является пространством воплощения определенных предрасположенностей прошлого. Игнорирование механизмов преемственности рано или поздно приводит как к проблемам в культуре, так и проблемам в экономике. В одном случае человек чувствует себя отчужденным от собственной культуры, а в другом — отчужденным от собственного труда. Что, судя по гамбургскому счету, одно и то же — отчужденность от самого себя.

И в этом смысле, отрешенность от жизни, которая свойственна современному россиянину, итог не столько козней «золотого миллиарда», сколько закономерное воплощение в настоящем нашего прошлого, имеющего, как минимум, двойное дно.

На первом плане прошлое индивидуальное. Насилие над собой, который каждый из нас преисполнен намерением совершить. Съесть всю кашу, получить пятерку, заиметь красный диплом и дальше по списку. И сделать все это по некоторому принуждению, надрывному разумению, забыв о том, что открытый интерес к миру — здорово, реализация в труде — прекрасно, и все это также естественно, как и прием пищи.

На втором — прошлое коллективное, ведь и ему свойственна надрывность, выражающаяся то в ковровой коллективизации, то в кухонной политике «тряски ботинком», то в несуразном, на взгляд нашего поколения, суициде целого государства.

И речь, тут, конечно же, идет о СССР — государстве, становление, бытие и снятие которого не произошло само по себе, а имело место в определенном историческом контексте — в индустриальном периоде развития человечества, который начался во второй половине XIX века, а закончился совсем недавно, но все еще прямо связан с поиском современным человеком связующего звена между собственной жизнью и более широкими материями общества и мира.

Надрывность была родимым пятном, отличительной чертой не только Страны Советов, но и всего этого периода — периода, когда человек самозабвенно «овладевал природой». Когда он строил «самые непотопляемые» океанские лайнеры, «самые непобедимые» армии и «самые высокие» здания.

Кто вы?
Мы
разносчики новой веры,
красоте задающей железный тон.
Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,
в небеса шарахаем железобетон…

Владимир Маяковский

Конечно, в эпоху модерна стать кем-то было хорошо и почетно. Пожертвовать собой ради великой идеи, народа, страны. Тем более что тогда были строгие шаблоны специализации, под которые каждый мог скроить из себя человека определенного дела.

Но, в одних местах, надрывность была лишь внешней — логичным следствием многовекового развития идеи прогресса, прошедшей путь от межстрочной истины Талмуда венецианских купцов до капиталистической этики протестантизма.

В других — «просвещенные элиты» в условиях своего распада и под угрозой колонизации тем или иным искусственным способ заскочили в последний вагон, уже на всех порах мчавшегося поезда индустриальной цивилизации.

Среди последних можно выделить тех, кто запрыгнул в тот поезд, оттолкнувшись от вороного коня и с шашкой на перевес и тех, кто виртуозно отрефлексировал опыт родной культуры, сделав ее своей этической основой капитализма.

Это было время деятельного сектантства, когда, восставшие массы использовали забаву части средневековой элиты «флагелланство» в качестве главного топлива для своего движения вперед.

Безусловно, оглянуться назад, обратить внимание на себя и собственную культуру в такой ситуации было чрезвычайно тяжело. Из–за реки Одер всегда внимательно смотрела ревущая Германия с навязчивой мыслю о «Lebensraum», или же в столичную бухту приплывали «Черные корабли» США с целью сделать предложение, от которого нельзя было отказаться.

Под занесенным кулаком западной интервенции Россия приняла неестественный вид, во многом полностью разорвав с предшествующей культурной традицией, чуть было, не разорвав с традицией, как таковой, — с гендером и семьей. И все с одной целью — перестроить мир, предварительно его разрушив.

…Весь мир насилья мы разрушим.
До основанья, а затем.
Мы наш, мы новый мир построим…
Кто был ничем, тот станет всем.

Интернационал

В свою очередь, под столь же сильным впечатлением от Запада, Япония, ни с чем, кроме как нищеты, не рассталась, а постаралась максимально впитать и переработать европейский опыт — самой перестроится в соответствии с ним. Да и цель была другая — стать успешной капиталистической державой.

Была ли в индустриальной Японии надрывность?

Конечно, была, и она есть сейчас. Суть всего японского менеджмента (в его стандартном виде) заключается в балансировании на грани человеческих возможностей. Иногда у отдельного работника не удается удержать равновесие, и он пополняет знаменитую статистику суицидов. Но весь организм в целом, вся компания, продолжает свою жизнь, суть которой сводится к созданию релевантного продукта безотносительно к той сфере, где он будет в дальнейшем реализован.

Будь это основание машиностроительной отрасли, где эффективность производства и качество автомобилей сначала сравняется с американской, а потом столь превзойдет ее, что США введут протекционистские меры в отношение японской продукции.

Или это будет сфера услуг, где один уровень сервиса станет самодостаточным поводом для круглогодичного посещения страны восходящего солнца миллионами туристов, в том числе и из тех же штатов.

Безотносительно к виду и области применения от рядового сотрудника требовалась полная самоотдача в труде. Иными словами, от условного «Сатоси Накамото» потребовалась свести смысл всей жизни к созданию условной «Тоёты» или столь же условного отеля с видом на гору Фудзи.

Мы же, Россия, так сделать не смогли. И «культурна сивуха», выражаясь словами В.И. Ленина, из лозунгов и обещаний не стали основой для эффективной трудовой этики российского производства.

Но, что можно подразумевать под такой «основой». Наверное, некоторое культурное сырье, которое, если аккуратно его огранить, может обеспечить функционирование механизма воплощения прошлого в настоящем, а настоящего в будущем — будет способно обеспечить цивилизационную преемственность.

Национальная культура в таком случае, освободившись от флера неприкосновенной сакральности, сможет сделать труд, прогресс, мироовладение естественными состоянием человека. Как показывает практика, такой фундамент традиции, намного устойчивее и способен мотивировать человека куда больше нежели, чем животный страх либо простая алчность.

Уникальность японской корпоративной и, более широко, экономической культуры заключается том, что в ней, как в искусственной социокультурной среде, самопринуждение и «модернисткий надрыв» были возведены в ранг естественности. Той естественности, что синонимична естественности природы.

Понимание, в свою очередь, природы в Японии уникально и воплощается в религиозной традиции синтоизма.

Люди, согласно синто, произошли непосредственно от природных божеств ками, которые живут с ними в одном мире и где после смерти люди могут переходить в их разряд. Поэтому синто не обещает спасения в какой-то иной реальности, а идеалом считает гармоничное сосуществование человека с окружающим миром, в единой духовной среде, где любому естественному есть свое место.

Эстетическое восприятие действительности, что свойственно японцам, во многом, берет свое начало именно в традиции синтоизма и сводится к красоте окружающего мира, возводимого в Абсолют, понимание которого сродни христианскому божественному творению. Основой такого преклонения является осознание человеческого существа как неотъемлемой части природы.

Ортодоксальное христианство закрепляет за природой в лучшем случае вторичность, в то время как для японского синтоизма вообще нехарактерно разграничение человека и природы, выделение его из ее лона.

Иными словами, природа в синтоизме сама представляется как носитель божественного начала, а с ней и человек и его существование, как ее продолжение, видится в том же духе.

Отсутствие границы между человеком и окружающим миром приводит к потребности жить в гармонии с ним. А это, в свою очередь, выражается в естественности, которую японцы стараются воплощать в каждом моменте своей жизни. В том числе и в своем труде.

И, возможно, весь секрет в том, что японская культура смогла сделать труд в корпорации столь же естественным феноменом жизни, как утренний рассвет, жар полуденного солнца и охлаждающий ветер морского прибоя. Все это, задолго до прибытия Коммодора Пэрри и включения Японии в капиталистический мир, было в недрах традиционной культуры и, воплотив ее черты в организационном пространстве корпораций, японцы сделали труд клерка в почтовой службе столь же естественным, как и сбор риса средневековым крестьянином или же служба самурая своему дайме столетиями ранее.

И возвращаясь опять к России, возникает предположение, может быть и у нас зрело нечто подобное. Пусть не в религии, но в философии и искусстве: русский экологизм Владимира Соловьева и Льва Толстого, природа в стихах Ивана Бунина и Сергея Есенина, пейзажи Ивана Айвазовского и Архипа Куинджи. Зрело отношение к жизни, не как к наказанию и принуждению из вне, а как к некоторой естественности, что по определению свойственно существованию.

Нет, не пейзаж влечет меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия.

Иван Бунин

Ведь что такое «капитал». Не самое ли это удачное воплощение человеческого труда, меры его полезности и релевантности? И не счастье ли это — жить в один такт с окружающим миром: рости и увядать в его красках, передавая накопленное следующим поколениям?

И сколько не надрывайся и не ломай лично себя или коллективно целую страну — конкурировать в производстве товаров и услуг с тем, для кого все это естественно, никогда не получится — и качество, и количество останутся недостижимым эталоном. Более того, такой не отрефлексированный галоп не способен преодолеть столь болезненную отчужденность, с которой мы и начали весь текст.

Но весь этот разговор ведется постфактум. Что же будет сейчас, когда обороты набирает уже другой цивилизационный поезд? Когда требуется не надрыв, а нечто иное?