Шестидесятник. У каждого это слово вызывает разные ассоциации и морально-нравственные оценки. Кто-то при его упоминании представляет себе маленький и едва проглядывающий на фоне сплошной тьмы силуэт вольности — то ли гаснущий, то ли разгорающийся сильнее. Кто-то сразу же думает о горящем едким огнем жупеле антикоммунизма, прикрытом пошлой псевдогуманистической маской. У кого-то в голове всплывет образ наивного молодого романтика, обманутого «левыми» фразами новых вождей, верящего в «новую искренность», если говорить на современный манер. То ли шестидесятник — это герой нового времени, то ли конъюнктурщик, чутко уловивший колебания общественной жизни…

Мнений на этот счет может быть еще более чем множество. Но практически все все-таки сойдутся в одном: шестидесятничество представляло собой литературно-художественное зеркало той окружающей действительности, возникшей в эпоху оттепели. Однако поскольку каждый человек воспринимает фундаментальные (а для кого-то они могут казаться и косметическими) изменения второй половины 1950-х годов через призму собственных социально-политических воззрений, то и в зеркале, изготовленном в эту эпоху, каждый видит что-то особенное и делает выводы об эпохе, исходя из именно этого особенного.

Попробуем это сделать и мы, вооружившись самыми передовыми инструментами современной науки об обществе.

Начать стоит с вопроса. Что в сущности должно было оттаивать? Ответ стоит искать в общественно-политической плоскости.

Оттаивать должен был социализм, отстроенный в годы первых пятилеток, устоявший в борьбе против вооруженной агрессии фашистских государств и зацементированный в холе послевоенного восстановления страны. Потеплеть должен был общественно-политический строй, основанный на экономическом принципе коллективной собственности на средства производства (иными словами на все природные богатства и на все предприятия (промышленные и аграрные), на которых эти богатства обрабатываются) и на политическом принципе диктатуры пролетариата, включающей в себя союз с беднейшим крестьянством (если говорить более простыми словами, то этот принцип означает наличие монополии на власть исключительно у рабочего класса и полный запрет на участие буржуазии, помещиков и иных классов, получающих свой доход нетрудовым способом в управлении государством).

Этот советский социализм в 1950-е годы уже находился на пороге выполнения своей исторической миссии и готовился вот-вот открыть дорогу для коммунизма — общественного строя, в котором не существует разделения общества на классы, отсутствует государство и какие-либо иные элементы насильственного принуждения; в котором свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех.

Однако парадокс (вполне естественный, диалектический) заключается в том, что уничтожить насилие как таковое, диктатуру как таковую можно только путем наисильнейшей краткой (в историческом масштабе) и одновременно яркой вспышкой насилия, которое в определенный конечный момент достигая апогея, достигая своей тотальной диктатуры, подавит все сопротивление и навеки потухнет, открыв человечеству дорогу из его предыстории в историю настоящую.

Советские бюрократы в государственном аппарате, бывшие владельцы фабрик, бывшие помещики, буржуазные интеллигенты страшно боялись этой последней вспышки лампочки, и по мере приближения социалистического общества к этому взрыву все эти социальные группы усиливали свое сопротивление диктатуре пролетариата, которая в ответ на эти акты саботажа и контрреволюции действовала все более решительно (в первую очередь путем демократической критики и самокритики). После 1953 года эта борьба накалилась до предела.

Однако достигнуть последней вспышки, озаряющей восход победы, советский пролетариат не смог. В силу довольно больших бюрократических проблем, в силу наличия в государственном аппарате чиновников-перевертышей этот пресс государственной машины очень часто прижимал честных людей и не замечал откровенных преступников. В силу этого, а также в силу ряда других теоретических ошибок во второй половине 1950-х годов мелкобуржуазной бюрократии в государственном аппарате удалось одержать победу в схватке над пролетариатом, лишить его власти и установить свою собственную диктатуру, которая очень быстро трансформировалась и стала диктатурой государственно-бюрократической буржуазии.

Но в чем заключался феномен этой новой диктатуры? В том, что она вынуждена была (чтобы не спровоцировать открытые революционные выступления рабочего класса) не устанавливать свою власть резко и открыто (то есть не путем молниеносной и явной замены диктатуры подавляющего большинства населения страны диктатурой крохотного меньшинства), а окольным путем — с помощью «левой», демократически-демагогической критики пролетарской диктатуры за ее отказ дать более широкие свободы для политической, научной, культурной, творческой деятельности всем слоям населения. Являясь по своему содержанию диктатурой крохотного меньшинства, эта диктатура была вынуждена ради собственного спасения на какое-то время облачиться в оверсайз-одежду. Выступая против пролетарской власти с крайне-правых позиций, она маскировала это выступление путем его закутывания в красивую «лево-демократическую» внешнюю оболочку. Этот симулякр демократизации и получил в народе название «оттепель» и одновременно с этим вызвал большие надежды у мелкобуржуазной интеллигенции, которая в силу своей слабой политической сознательности воспринимала наиболее ярко именно это внешнюю ложную форму.

Такое вот расхождение внешней формы и внутреннего содержания оттепели и вызвало то огромное количество мнений о ее сущности. Непосредственно же в момент ее осуществления такое противоречие привело к появлению довольно большой группы интеллигентов: писателей, ученых, философов, художников, скульпторов, публицистов, которые, долгое время чувствовав себя не очень комфортно в условиях пролетарской диктатуры, поверили тем заявлениям нового правительства, в которых обещалось больше свободы, больше «ленинских норм», больше разнообразия и стали творчески (через прозу, стихи, пьесы, статьи) отражать эту внешнюю и формально лево-демократическую оттепель. Но поскольку содержание реальности было объективно другим, то вся эта широкая культурная прослойка стала вступать в противоречие с этой действительностью (она не могла молча игнорировать отсутствие соответствия слова и дела, лозунгов и решений). Очень многие интеллигенты тогда стали считать эту реальность пережитком «сталинизма», формально уравнивая диктаторство клики вождей с диктаторством широких масс народа, позднее они вступили на путь борьбы за ту оттепель, которая непосредственно существовала лишь в лозунгах.

Из этого процесса и возникло явление «левой оттепели», которое захватило с собой довольно большое количество шестидесятников. По своей сути эти люди были мелкобуржуазными демократами, мечтавшими об абстрактной свободе для всех классов и социальных прослоек, а посему отвергавшими с правых позиций диктатуру пролетариата и с левых позиций диктатуру новой буржуазии. В силу этих же причин и их деятельность была с одной стороны прогрессивна (поскольку была направлена против клики бюрократов во власти и в поддержку буржуазно-демократических свобод), но с другой стороны реакционна (поскольку своей критикой диктатуры пролетариата они объективно помогали той же самой клике бюрократов укреплять свою власть).

Это онтологическое введение нам было просто жизненно необходимо дать, если мы хотим понять феномен одного из самых ярких поэтов-шестидесятников Украины — Василия Симоненко.

Общественное бытие человека определяет его общественное сознание, с помощью которого человек потом обратно воздействует на общественное бытие. Но что за общественное бытие определило жизненную диалектику поэта Василия Симоненко? С этого стоит начать.

Сразу же скажем, что не надо пытаться реконструировать его механически — по сухим автобиографиям, газетным заметкам и статистическим данным. От простого механического складывания таких фактов не сложится ни одна хоть сколько-нибудь качественная картина. Возможно, что появится только простейший этюд, да и то только при большой удаче. Нам такой этюд совершенно не нужен. Нам нужна жизнь во всей глубине ее противоречий.

Представьте себе теплую летнюю ночь, украинский колгосп, расположенный где-то на границе между чарующей степной Полтавщиной и волшебной лесной Черниговщиной. От речки в сторону родной хаты, где уже заждалась одинокая мать, вместе с дедушкой идет пятилетний мальчик. С замиранием сердца он слушает рассказ про своего прадеда, ходившего Чумацким шляхом, про семейные предания о казацкой вольности, про любовь и дружбу, которые дедушка смог пронести сквозь все невзгоды своей глубоко крестьянской по духу жизни, про трудности, с которыми сталкивалась честные труженики этой многострадальной, но в тоже время героической земли. Наверное, говорил дедушка и про «коллективное господарство», и про природные стихии начала 1930-х, говорил по-своему, как он сам их понимал. А дома мальчика уже ждала паляница (может быть и не высшего сорта), но своя родная, добытая десятком мозолистых рук…

Когда Василь прочувствовал всю эту атмосферу крестьянской Украины, то по его щеке прошла одинокая слеза. Слеза, которая знаменует собой начало становления крестьянского, мелкобуржуазно-демократического духа, который, закалившись в страшные годы фашистской оккупации и в тяжелое (но заметим, что и героическое) время послевоенного восстановления страны, в полной мере раскроется внутри этого мальчика, когда он уже станет молодым парубком и вступит во взрослую жизнь.

Если мы признаем, что психологический склад Василия Симоненко формировался именно в таких крестьянско-демократических условиях, то сразу же становится понятным из-за чего ему на протяжении всей жизни был гораздо ближе по духу общинный социальный демократизм Тараса Шевченко, а не трудовой коллективизм советского строя, который был для Симоненко-мыслителя чем-то трудноподъёмным, чем-то непонятным, чем-то жестоким и несправедливым (ту самую вынужденную пролетарскую диктатуру он принять не мог — не в тех общественных условиях происходило формирование его воли и характера).  

Это не отменяет того факта, что Симоненко любил колхозную деревню, любил простых тружеников, что он действительно восхищался их трудом и понимал цену этого труда. Но любил он эту колхозную деревню все-таки как революционный демократ, как утопический социалист, а не как коммунист. Любил ее за страдания и иллюзии, а не за поступательное движение вперед. Любил не за то, что она колхозная, а за то, что она деревня.

Такое крестьянское утопично-демократическое мировоззрение — это прежде всего почва для социального реализма, а не для социалистического реализма, который взлетает вперед под рев фабрик, под коллективный хор рабочего класса, под знаменем суровой, но героической борьбы за изменение мира в сторону прогресса, за преодоление окружающей действительности. Социалистический реализм — это уже воплощение на бумаге идей XX века, идей, чью нежность и чуткость можно увидеть только просканировав стальную оболочку, которая защищает эти искры человеческого добра от других форм сознания, живущих также в стальной оболочке, но носящих внутри себя не сыворотку доброты, а окровавленный яд.

Чтобы не впасть в ужас от этого противостояния нужно быть не только человеком любвеобильным, но и человеком по-макиавеллистски сильным, готовым идти на жертвы ради побед, находящихся далеко-далеко за пределами этой жизненной дороги. Людям не от станка, людям, далеким от этой грандиозной городской битвы, встать на эту тропу очень тяжело, иной час даже невозможно. Они либо очень быстро сгорают на ней, либо отказываются и вовсе вставать на нее по этическим соображениям (слишком большая плата за слишком далекое счастье).

Социальный реализм — это все-таки еще более простой, более крестьянский XIX век. Он тоже бывает очень героичен. Он тоже готов идти на жертвы. Он тоже окружил себя великим ореолом мучеников. Но его бой — это все-таки не смертельный бой под Петроградом в 1919 году, не кровавое сражение под Сталинградом в 1943 году. Его битвы носят не тотальный, не стратегический, не решающий (и потому очень жестокий), а более тактический, более выжидательный характер. Посему ему не нужны для защиты стальные доспехи. Он верит, что может одержать победу с помощью малых битв, простых гражданских подвигов, с открытым сердцем и широкой, искренней душой, готовой на самопожертвование. Это не красноармеец с винтовкой и пулеметом, это крестьянин из рассказов Ивана Франко. Это не социалистические идеи о всемирном братстве, это общедемократические мечты о земле, о счастливом труде, об отсутствии бед в родной хате. Это менее опасная дорога, но это именно та дорога (как показала история), которая не может принести окончательной победы всему человечеству (а если с этой дороги не переходить слишком долго на более современную, то последствия для идущего могут стать даже очень неприятными).

В XIX веке социальный реализм играл прогрессивную роль, помогал собирать в единый кулак немногочисленные передовые силы общества, будил народные массы, приводил в чувства передовую интеллигенцию. Но затем уже (в начале XX века) по мере развития крупных промышленных центров он стал переплавляться в социалистический реализм, которому и суждено было начать последний и решающий освободительный поход против всякого угнетения, всякой нищеты, за всеобщую свободу.

В XX веке социальный реализм стал играть уже двойственную роль. Поскольку он боролся с силами реакции, с врагами демократии, с врагами народных масс, то он продолжал (и продолжает до сих пор) играть прогрессивное значение. Но как только с помощью его иллюзий, с помощью его недостатков (именно недостатков, ибо все положительное из социального реализма перешло в реализм социалистический) кто-то старался вытеснить социалистический реализм, то тут же социальный реализм становился уже реакцией, уже (хотя произведения таких социальных реалистов при этом могли быть оформлены по форме очень талантливо) шагом назад, шагом в преодоленное прошлое.

Следовательно, поскольку социальный реализм был направлен против социалистического реализма (господствующего литературно-художественного стиля в советском обществе до середины 1950-х), то он был по своей внутренней сущности реакционным явлением. Следовательно, эта сторона писательской деятельности Василия Симоненко также являлась реакционной. Истоки этой реакционности (которая даже за 30 лет до рождения Симоненко была бы еще революционностью) мы уже смогли прочувствовать с помощью погружения в онтологию писателя. Достаточно это погружение в пучины прошлого дополнить следующим интересным фрагментом из письма Василия Андреевича другому писателю — Николаю Сому:

«Замкнутися ж у заводській тираженції — значить зректися найдорожчого для мене — деревні. Я таки селянин по крові»[1].

Но мог ли Василий Симоненко перебороть свое мировоззрение? Мог ли он понять социализм? Если бы социалистический строй в Украине и в Советском Союзе сохранялся бы и после второй половины 1950-х, если бы страна стремительно развивалась и подходила уже к полному социализму, если бы поэт смог прочувствовать дух этого широкого подъема, то учитывая его демократичность, его честность и ненависть к любой несправедливости, то вполне возможно и мог бы (путем той самой демократической критики и самокритики). Тогда бы мы вполне могли иметь если и не второго Тараса Шевченко, то второго Павла Тычину.

Однако реальность оказалась таковой, что Василий Симоненко, окончив школу и поступив в Киевский университет на специальность «журналистика», попал не в более левое, коммунистическое окружение, а в окружение более правое, захватывающее все новые и новые позиции в борьбе с пролетарской диктатурой, которое критиковало ее даже не с социально-реалистических, а с абстракционистских, символистских и неофутуристических литературно-художественных позиций.

К великому счастью, на письме Василия Андреевича эти стили никак не отразились (хотя уважение к тому же Александру Блоку он стал питать очень сильное), но вот от пролетарской власти отшатнули окончательно и бесповоротно. Студенчество и профессура Киевского университета 1950-х годов точно не были теми двумя социальными слоями, у которых можно было научиться социалистической культуре. Скорее даже наоборот, с помощью них от нее можно было уйти только дальше. С учетом этого, поддержка Василием Симоненко идей оттепели (именной той оттепели, которая была демократическим симулякром, а не той оттепели, которая была в действительности, той оттепели, которая привела к диктатуре узкой группы новой буржуазии) выглядит вполне естественной, как бы это было не печально.

Чем же так писателю не угодил социалистический реализм? Давайте прочитаем следующий отрывок из воспоминаний журналиста Николая Кипоренко:

«— Корнійчук брехун, — безапеляційно підсумував Василь наші роздуми. — Та ось ніяк не зрозумію, яка була рація брехати. Ми ж сповідуємо реалізм. Чи критичний, чи соціалістичний — яка різниця? Все одно реалізм. Якщо цей реалізм фарбується, то він уже не реалізм. Що ж тоді нам залишається у спадок — зруйнована конюшня з обскубаною стріхою?..»[2]

Не угодил тем, что он его не понимал. В чем суть социалистического реализма? В том, что он не просто описывает окружающую действительность, не просто рисует изображение разваливающейся конюшни с пробитой крышей, а показывает еще и то, как в ходе борьбы с бюрократами, с природными стихиями, с собственным эгоизмом строители возводят на месте этой старой груды деревяшек новую и современную конюшню. Суть социалистического реализма не в банальном описании действительности, не в журналистике, а в преодолении этой действительности через противоречия, через победу над сопротивлением. Цель этого стиля не придавить народ, не скрыть его нищету, не скрасить бедную и голодную жизнь, а морально воодушевить народные массы на строительство новой жизни, на новые хозяйственные и научные подвиги.

От того, что в каждом фильме будут показывать разбитую конюшню возникнет только ощущение, что так будет всегда, на веки вечные. Что же в этом хорошего? Может быть лучше все-таки попробовать сделать так, чтобы люди собрались, подумали, да и соорудили новую конюшню? Вот в этом суть социалистического реализма, а не в волшебном строительстве новых жилых домов, автоматическом сборе гигантских урожаев, фантастическом росте производительности промышленности по божьей (извиняюсь, по партийной) милости.

«История, кстати, помнит один пример из начала XX века: газета „Вперед“, орган Социал-демократической партии Германии решила ввести у себя литературную рубрику, в которой помещались рассказы о суровой жизни простых рабочих. Спустя несколько неделей эту газету рабочие закидали гневными письмами, поскольку от таких пессимистичных произведений им становилось крайне тошно. Они хотели литературы совершенно иного рода. Литературы одновременно понятной, простой, реалистической и одновременно динамической, развивающейся, диалектической»[3].

Да, прекрасно можно понять те чувства, которые испытывал поэт, вспоминая хозяйственно-экономические трудности 1947 года:

«Я не забув мужицькі очі хмурі,

Обличчя матерів налякані, тривожні,

Коли писали ви, продажні шкури,

Про їх життя, щасливе і заможне»[4]

Но это же не должно означать, что из-за этого мы должны будем выкинуть все успехи, все достижения, все победы советского народа в первые послевоенные годы, которые действительно прокладывали путь к счастливой и зажиточной жизни. Разве восстановление промышленности, восстановление сельского хозяйства не вели в конечном итоге к росту человеческого достоинства? Разве не нужно было воспевать в стихах и прозе эти героические победы? Почему мы опять должны писать про то, что все плохо? Чтобы деморализовать трудовое крестьянство, отбить у него всякую охоту к созидательному труду?

В той же поэме «Голодная симфония» поэт сам в какой-то мере приближается к тем пятидесятникам (еще сталинской закалки), которые писали про героический подъем народных масс даже в самых трудных условиях. Именно в этом заключается истинная реалистическая (не формально реалистическая, а именно глубоко реалистическая) литература. Она не опускается до уровня мелкой обывательщины, до уровня сентиментальных переживаний о сложностях жизни. Она смело бросает вызов этим сложностям, перебарывает их, ведет к чему-то более высокому и светлому. Ей совершенно чужды пессимизм и паникерство. И разве можно называть такой великий, гражданский оптимизм продажностью? Человек труда — это Геракл, а не мелкий филистер.

Но пусть лучше на свое контральто Василь Симоненко сам ответит уже своим собственным сопрано:

«Титани

не ставали на коліна,

могутні

не клонилися в біді!

І велич вільної

та гордої людини

по-справжньому

розкрилася тоді».[5]

Естественно, что конъюнктурщиков в последние годы советского социализма хватало. Но только вот будет очень большой ошибкой приравнивать весь социалистический реализм к такой халтуре и на основе этого выдвигать на первые позиции уже устаревший (относительно коммунизма) социальный реализм:

«Реалізм одержав чергову вікторію, не творами, правда, а адміністративними заходами. Взагалі, небезпе-ка формалістичного безумства, здається, була позірною. Принаймні на Україні я не зустрів жодного уболівальни-ка абстракціонізму чи якогось неофутуризму. Реальною залишилася, як і була, загроза формалістичного недоумства в літературі. Холуйським реалізм не може бути. Є реалізм, якому служив Шевченко, і є реалізм, що користується послугами Дмитерка. Різні речі! Не дмитерки спадкоємці великих традицій нашої великомученицької Літератури. Вони живуть з неї, а не для неї»[6].

К творчеству Любомира Дмитерко можно относиться по-разному. Он не был писателем высшего эшелона советской литературы. Но разве лауреат нобелевской премии по литературе Михаил Шолохов, беспощадный обличитель советской бюрократии Всеволод Кочетов, западноукраинский писатель-коммунист Ярослав Галан, Александр Фадеев со своим легендарным романом про молодогвардейцев луганского Краснодона — может ли хоть какой-нибудь уважающий себя критик назвать их литературную деятельность фарисейством?

А ведь это были наиболее уважаемые в ранние 50-е годы советские писатели. О каких административных ресурсах может идти речь, если они одержали честную победу в художественном соревновании с остальными? Неужели мы будем отказывать социалистическую реализму в победе лишь постольку, поскольку за ним стояла многомилионная сила пролетариата?

Даже сам писатель в том же тексте признается, что в Украине нет никакой реальной почвы для абстракционизма и неофутуризма (что говорит о нем с лучшей стороны). Но это также не означает, что нужно взамен этих стилей умирающего капитализма просто слепо копировать Шевченко с его великими, но все же абстрактно-социалистическими идеалами вследствие того, что в социалистический реализм пробралось несколько карьеристов.

Этот же самый мелкобуржуазный левый идеализм мы видим и в отношении Василия Симоненко к марксизму-ленинизму:

«Я виступаю проти нової релігії, проти лицемірів, які не без успіху намагаються перетворити марксизм у релігію, в прокрустове ложе для науки, мистецтва і любові. Сумні приклади з кібернетикою, генетикою, бурхливе проростання поганок в літературі і живопису, вічні заклики до жертвування і безкінеч ні обіцянки „раю на потім“ — хіба це таке вже й далеке від трагедії Бруно і Галілея, від псалмо- та іконописання, від монастирів і царства небесного? Якщо марксизм не вистоїть перед шаленим наступом догматизму, він приречений стати релігією. Ніяке вчення не сміє монополізувати духовне життя людства»[7].

Бесспорно, что догматизм в марксизме есть вещь крайне опасная. Не мало людей уже погорело (а самое главное — принесло горе другим людям) на том, что они превратили сочинения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао в «святое писание», а воспоминания о классиках в «святое предание». С таким догматизмом можно и нужно бороться. Но только вот очень часто, когда говорят о догматизме в марксизме, то имеют в виду не такой вредный догматизм, а марксизм сам по себе, который злые ленинцы/сталинцы/маоисты не дают реформировать в самых его основах. По мнению ряда теоретиков этого «нерелигиозного марксизма» эти плохие люди из-за своего «догматизма» не дают свободы буржуазной идеологии, не разрешают отменить монополию внешней торговли, не разрешают развивать товарность внутри социалистического общества. 

Иными словами, есть догматизм (вредная вещь) и «догматизм» (ярлык, с помощью которого борются с марксизмом с правых позиций). Критика Симоненко, находясь в фарватере оттепели, попадает именно под второй тип.  Пытаясь быть на словах левой, она на деле представляет собой правую атаку на основные принципы марксизма — на его тотальность, охватывающую все сферы жизни общества, на диктатуру пролетариата, которая является необходимым этапом на пути к свободному коммунистическому обществу, на марксистский смысл жизни, который заключается в постоянной борьбе за освобождение человечества (критику последнего слышать особенно странно с учетом большой нравственной искренности и идейной честности Симоненко).

Хотя, на наш взгляд, критику необходимости вечной борьбы вполне можно связать с тем, что Симоненко критикует марксизм за тотальность. Видимо, писатель, несмотря на тягу к социальной справедливости, к страданиям простого народа, не хочет доводить эту борьбу за помощь народным массам до абсолюта, не хочет делать ее своим смыслом жизни в силу того, что эта борьба обещает «рай где-то далеко». Здесь чувствуется, что писатель не понимает (или не хочет понимать в силу своего психологического склада) законы диалектики, объясняющие все развитие общества через борьбу двух линий или борьбу противоположностей, которая ведется на протяжении большого количества времени, давая преимущество то одной силе, то другой. Писатель не понимает смысла коммунистической борьбы за лучшее будущее, считая его слишком далеким, считая, что цель не оправдывает средств. Это уже серьезное завихрение в сторону метафизики (вызванное некоторой объективной узостью всякого крестьянского мировоззрение, которое не способно смотреть также далеко, как смотрит международный пролетариат). Критикуя марксизм за догматику, Симоненко не замечает, что он сам при этом становится догматиком, зацикливаясь только на текущей ситуации, а не на всем ходе истории, только на мелочах жизни, а не на всей ее совокупности.

Его как наследника крестьянской вольницы пугает тотальность марксизма. Василий Андреевич просто не может ее познать и в силу этого начинает цепляться за отдельные ошибки или за явные преувеличения (например вечно у него в мире литературы норовят появится какие-то гадюки, которые хотят душить все самое хорошее).

Симоненко блестящее мог показать кусок жизни, показать во всей его красе и во всей его скорби. Но он никогда не доходил до того, чтобы показать жизнь во всей ее совокупности — во всей ее многофакторности, во всей ее диалектике. Иными словами, он никогда не доходил до того, чтобы показать жизнь через призму социалистического реализма.

В истории бывает так, что великие правдолюбы в старости не могут понять своих великих наследников (Плеханов — Ленин, Молотов — Мао Цзэдун) в силу того, что сами они развивались в совершенно других исторических условиях. Это совершенно естественный общественный процесс, через который мы проходим ежедневно и сегодня.

Суть Симоненко в том, что он оказался этим самым великим правдолюбом середины девятнадцатого века, который неожиданно оказался в середине двадцатого века, да еще и в стране с общественным строем, который одной ногой уже улетел еще в более далекое будущее. Естественно, что такой честный правдолюб при всем желании не сможет, орудуя своим прошловековым мировоззрением, понять всю суть более широкого мировоззрения нового времени. В этом всегда есть своя определенная трагедия, которую можно будет избежать только путем ликвидации классовых противоречий.

По этим же причинам (а эти причины практически идентичным тем причинам, из-за которых граф Толстой не мог понять методов народовольцев, а Короленко не мог понять твердости Ленина) Василь Симоненко высказывал резко негативное отношение к Иосифу Сталину, который, будучи, моральным руководителем всей совокупности пролетарских масс планеты, человеком, который как никто другой усвоил и применил марксизм во всей его тотальности, выражал в своем лице всю эту глобальную диалектику марксизма, которая в миллионы раз объемистей, чем поля Полтавщины, которые, хотя они конечно прекрасны, красивы, чудесны, все же не охватывают красоты всей планеты.

«Справді, Сталін не зійшов на п’єдестал, не люди поста вили його, а він сам виліз — через віроломство, підлість, виліз криваво і зухвало, як і всі кати. Тепер цей тигр, що живився чоловічиною, здох би від люті, коли б дізнався, якою знахідкою для збирачів металолому стали його без дарні, лубкові пам’ятники»[8]

Однако отношение Толстого к народовольцам, Короленко к Ленину все же заслуживает с нашей стороны большего прощения, чем отношение Симоненко к Сталину, поскольку Толстой и народовольцы, Короленко и Ленин, несмотря на разные представления о социальных проблемах, имели перед собой общего врага, врага страшного, врага мерзкого, мечтающего об изнасиловании всего человечества. Они вместе били по русскому самодержавию и в силу этого до поры до времени их противоречия находились в состоянии скрытого конфликта. Симоненко же бил по Сталину в ту эпоху, когда самые передовые общественные силы уже находились у власти, когда критика социализма двадцатого века социализмом начала девятнадцатого века шла только на пользу врагу — мелкобуржуазной бюрократии с фашистскими наклонностями, засевшей в государственном аппарате. Этого уже простить, пропустить мимо глаз нельзя. Это уже одно из черных пятен в биографии этого безусловного талантливого писателя.

Исходя из логики вышеописанного, вполне понятной становится и отношение Симоненко к Мао Цзэдуну, в котором он видел «китайский образец»[9] Иосифа Сталина. Критически относясь к новой хрущевской власти (об этом мы поговорим при дальнейшем изложении), он однако же полностью поддержал КПСС в Великой Полемике с КПК:

«Нову Заяву нашого уряду про китайців слухав з захопленням. Вона повністю відповідає всім нашим надіям»[10].

На этом моменте стоит только усмехнуться и спросить у наших дорогих борцов с маоизмом:

Почему же это, дорогие товарищи, такой вот поэт — крестьянин по духу (как он сам писал), мелкобуржуазный идеалист — взял, да и поддержал КПСС в противостоянии с «мелкобуржуазным идеалистом» и «крестьянским революционным демократом» Мао Цзэдуном? Почему это вдруг его «надежды» полностью совпали с заявлениями послесталинского правительства, а не «крестьянского» правительства Китая? Не замечаете ли вы, что ваш хрущевизм-брежневизм ведет к антисталинизму и антикоммунизму? Подумайте над этим выводами, а мы пока вернемся к нашему писателю.

Какой мы можем сделать вывод из той оценки Сталина и Мао, которую дает Василий Симоненко? Окажись этот поэт в девятнадцатом веке, он безусловно был бы прогрессивным писателем, борцом с самодержавием. Но он, к сожалению (и для нас, и для него) жил в другую эпоху, которая была выше его на несколько метров, и в силу этого для этой конкретной эпохи он был писателем, в основном, реакционным. Таким нашим талантливым и политически наивным оппонентом Симоненко и остался бы в истории, если бы его талант не обрел новую силу после того, как в Советском Союзе и в Украине мелкобуржуазные бюрократы в феврале 1956 года смогли отстранить пролетариат от власти и установить свою собственную государственно-капиталистическую диктатуру нового типа, в рамках которой симоненковский социальный реализм стал уже не антикоммунистической косой крестьянского прошлого, но антифашистским оружием освобождения в борьбе против хрущевско-брежневского самодержавия.

И хотя конечно Симоненко не понимал формационного характера переворота в СССР и в Украине, и хотя он конечно признавал оттепель временем более светлым, чем 1940-е годы, и хотя он конечно считал новую бюрократическую диктатуру пережитком сталинской эпохи, тем не менее, в силу того, что он боролся с этой диктатурой, защищал политические и социальные права трудящихся, национальные права украинского народа от агрессии великорусского шовинизма новых советских вождей, в силу этого он из писателя реакционного превратился в одного из самых прогрессивных писателей УССР мелкобуржуазно-демократического направления. Превратился именно в силу своей любви к революционно-утопическому наследию Тараса Шевченко и к социальному реализму, а не к абстракционистскому псевдо-новаторству и модернизму, чем страдала остальная мелкобуржуазная литературная оппозиция (Костенко, Драч и особенно Винграновский), да и многие другие слои интеллигенции, которые больше заботились (при этом постоянно продаваясь режиму) о праве на свободное творческое выражение собственных упаднических настроений эпохи позднего капитализма, чем о праве всего народа (рабочих, крестьян) на свободное культурное развитие.

Повадки новой власти Василий Симоненко хорошо раскрывает в своей короткой драме-фельетоне «Падіння трухлявої сцени», в которой на примере «бездеятельных особ» — главы сельского совета и главы коллективного хозяйства раскрывает наплевательское отношение хрущевской бюрократии к «нерентабельной», «неприбыльной» сфере человеческой жизни, носящей имя «культура». В результате постоянного откладывания чиновниками ремонта инвентаря, созданного еще в ранние сталинские годы (впрочем время и причины постройки дома культуры Симоненко благополучно опускает), старая сцена падает и разваливается на мелкие кусочки. Такую же судьбу переживают стул-инвалид вместе с лавочкой на костылях, однако бюрократы не делают из этого совершенно никакого вывода и продолжают кормить народные массы обещаниями о скором-скором ремонте, который почему-то постоянно переносится на все новые и новые сроки.

Не трудно спроецировать этот сюжет и на верхние эшелоны позднесоветского государства, где больше не было места для таких титанов народного просвещения как Луначарский и Скрипник. На их место пришла группа мелких интриганов (вроде министра культуры СССР Екатерины Фурцевой), которых состояние каких-то районных центров творчества в украинской глубинке интересовало (а интересовало ли вообще?) лишь в самую последнюю очередь.

Понятное дело, что критиковать этих высших сановников Василий Симоненко не мог. Не мог в силу тех же самых причин, в силу которых Николай Гоголь в «Мертвых душах» вынужден был совершенно проигнорировать существование губернатора-невежды и царя-тирана, сосредоточившись лишь на отсталых провинциальных помещиках. В Николаевской Империи критика чего-то более важного грозила смертной казнью или каторгой. Аналогично и Василий Симоненко направлял огонь своей критики против вот таких вот нерадивых обуржуазившихся председателей колхозов и совхозов. Выше он брать уже не мог. Прямые наследники и ученики Николая Палкина уже огородили себя непроницаемым бетонным забором, а также поставили на его защиту цензоров и сотрудников комитета государственной безопасности. Любая попытка даже изрисовать этот забор грозила инакомыслящему тюремным сроком или пытками в психиатрической больнице (вспоминая рассказы выживших в этих учреждениях невольно позавидуешь даже узникам царской каторги).  

Также беспощадно критикует Василий Симоненко и безразличное отношение новых властителей к человеческому труду, который в 50-е годы из высшей ценности советского государства превратился лишь в один из инструментов достижения необходимых плановых показателей (иными словами в один из инструментов достижения баснословной прибыли для правящего класса). Мозоли и пот? Забудьте! Это теперь никого не интересует:

«Кого трясти за петельки і душу?

Кого клясти за цю безглузду смерть?

Помер качан, і я кричати мушу,

Налитий смутком і злобою вщерть.

Качане мій, за що тебе згноїли?

Качане мій, кому ти завинив?

Качане мій, лягли в твою могилу

І людська праця, і щедроти нив.

Безсонні ночі, неспокійні днини,

Мозолі, піт, думок гарячий щем

Лягли з тобою поруч в домовину

І догнивають під густим дощем.

Прокляття вам, лукаві лицедії,

В яких би ви не шлялися чинах!

Ви убиваєте людську надію

Так само, як убили качана»[11]

Характерно, что Симоненко показывает это уничтожение человеческой надежды, это издевательство над чужими бессонными ночами через символ хрущевской сельскохозяйственной политики — кукурузный кочан. Изначально с помощью этой культуры новая бюрократия планировала решить многие свои экономические затруднения, а когда практика показала полную ошибочность ее расчетов, то власти просто наплевали на сотни тысяч людей, вложивших свои силы в посев и выращивание этого продукта. Здесь работает один из законов капитализма: если продукт приводит к отсутствию рентабельности, то его ликвидируют. И капитализму при этом плевать на те трудности, с которыми пришлось столкнуться рабочим и сельскохозяйственным батракам при создании этого продукта, ведь прибыль, как известно, важнее затраченного на нее труда.

Между тем, даже сложно представить, что могло бы случиться с этим важным начальником, загуби он кочан кукурузы в Советском Союзе 1930-х годов. Отвертеться и просто списать в случайность у этого чиновника уже не получилось. За каждую мозоль пришлось бы отдавать тройную цену. И это было бы абсолютно справедливо!

Почему? Василь Симоненко отвечает уже в следующем стихе:

«Раби будували замки й храми,

Сіяли й жали — раби.

Труд їх стоїть над віками —

Свідок життя й боротьби.

Із кожного купола й брами

Крізь роки темряви й злоби

Вони промовляють словами

До нас, до моєї доби:

«Люті кати поглумились над нами,

Скільки лягло нас у чорні гроби,

Та перемога — дивіться! — за нами:

Смерть — не кінець боротьби.

Ті, що життя прогуляли без діла,

Що у народній купались крові,

В землю лягли і безслідно зотліли —

Ми ж і понині живі!»

Чую ваш голос простий і ласкавий,

Предки безсмертні мої:

Праця людини — окраса і слава,

Праця людини — безсмертя її!»[12]

Очень часто любят у нас забывать эту прописную истину, что все человеческие постройки, все наши научные открытия, все успехи культуры и искусства — все это является продуктом непрерывной работы коллективного человека-труженика. Именно безымянный народ делает историю, а не вожди, государи или императоры. Именно народ ведет кровавые войны ради новых богатств для царей, именно народ в тяжелой борьбе с природой выращивает еду для вождей, именно народ, коптясь и задыхаясь в рудниках, добывает для государей все новые и новые богатства. Без рабочего не проживет ни один капиталист, без крестьянина не проживет не один феодал.

Однако правящие классы (в том числе и в специфической форме новая буржуазия в Советском Союзе) всегда стремились показать обществу обратную картину: что рабочий умрет без предпринимателя, который создает рабочие места или что крестьянин умрет без феодала, который защищает его от других феодалов. Героями книг и полотен становились не простые люди, а лишь те, кто присваивал себе их труд. Так и омертвели они на этих мертвых картинах, в мёртвых пьесах и песнях. А труд человеческий сохранился в веках и живет до сих пор!

И за честную славу человеку труда Василь Симоненко заслуживает огромной благодарности и от поколения тружеников 1960-х, и от тех, кто сегодня добывает в шахтах уголь, строит жилые дома в провинциальных городах и мегаполисах, создает новую одежду на швейных фабриках, производит новые машины на станкостроительных предприятиях.

Те, кто всю жизнь провел в роскоши, те, кто всю жизнь только командовал и управлял не могут понять цену этого труда. Для них сгнившая кукуруза в холодильнике — это мелкая досада, которая забудется буквально через минуту после того как этот сгнивший продукт окажется в мусорке. Они не увидят в этом какой-то огромной трагедии батрака, который сеял эту кукурузу за крохотную сумму денег, не заметят они и слезу ребенка, который эту кукурузу укладывал на складе, не вспомнят они и про муки матроса, который, находясь в далеком плавании, вез эту кукурузу в нужную страну, не подумают про проблемы портового водителя, вызванные отсутствием финансов в семье из-за слишком низкой оплаты перевозки товаров, не зарекутся они и про курьера, который, не имея возможности работать по профессии, наконец-таки доставил эту многострадальную кукурузу в дом к какому-нибудь богатому обывателю.

Им такая поэзия покажется тенденциозной, идеологической, скучной, занудной. Но для этих самых батраков, грузчиков, матросов, курьеров именно эти строки станут главной жемчужиной в творчестве Василия Симоненко, вопреки всем попыткам власть имущих деморализовать гордое звание человека труда!

Именно в этих стихах Василий Андреевич максимально (хотя стоит сказать, что и не совсем сознательно) приближается от реализма социального к реализму социалистическому. В этом узловом пункте — в отношении к труду человека эти два стиля, несмотря на свои различие (довольно большие в определенные эпохи), сходятся вместе и начинают петь общим хором. И если поэт хотя бы в некоторых своих произведениях попадает в этот хор, то он обретает и собственное поэтическое бессмертие.

Василий Симоненко, как мы уже выяснили, заблуждался в многих вопросах, не охватывал своим горизонтом все явления общественной жизни, но своими красками, воспевающими добытые в жизненной борьбе струйки молока, колосья пшеницы, поля ржи, горячие паляницы, а также своим понимаем того, что без этого труда в космос не полетит ни одна ракета, в воздух не взлетит ни один реактивный самолет, делает свое творчество доступным и нужным для трудящихся во всех странах.

Особенно с учетом того, что Симоненко был принципиальным противником любых форм шовинизма и великогодержавного национализма, которыми так любили пользоваться в своих интересах империалистические державы XX и пользуются до сих пор империалисты уже XXI века.

«Волають гори, кровію политі,

Підбиті зорі падають униз:

В пахкі долини, зранені і зриті,

Вдирається голодний шовінізм.

О курде, бережи свої набої,

Але життя убивців не щади!

На байстрюків свавілля і розбою

Кривавим смерчем, бурею впади!

Веди із ними кулями розмову,

Вони прийшли не тільки за добром:

Прийшли забрати ім’я твоє, мову,

Пустити твого сина байстрюком.

З гнобителем не житимеш у згоді:

Йому — «панять», тобі — тягнути віз!

Жиріє з крові змучених народів

Наш ворог найлютіший — шовінізм.

Він віроломство заручив з ганьбою,

Він зробить все, аби скорився ти…

О курде, бережи свої набої,

Без них тобі свій рід не вберегти.

Не заколисуй ненависті силу.

Тоді привітність візьмеш за девіз,

Як упаде в роззявлену могилу

Останній на планеті шовініст»[13]

Это стихотворение, ставшее символом украинско-курдской дружбы, можно считать одним из самых ярких антишовинистических манифестов в литературе и самым ярким произведением украинской литературы, созданным в поддержку освободительной борьбы курдского народа против турецкого экспансионизма, которая продолжается и по сей день.

Социальный реализм по своей внутренней природе не совместим с имперскостью и империализмом, поскольку для самих трудящихся масс (социальный реализм выражает в художественной форме политическое сознание масс на раннем развития этого политического сознания) эти социально-экономические стихии, порождающие агрессивный национализм, шовинизм и фашизм, являются самым опасным врагом на пути к свободе и равенству.

История еще не знает ни одного случая, когда какой-либо народ обретал счастье, топя в крови народ, говорящий на другом языке или имеющий другую культуру. Обычно получалось наоборот: сопротивляющийся народ, борясь с врагом, выковывал меч собственного социального освобождения, а народ-угнетатель в это же время выплавлял для самого себя лишь цепи рабства:

Вуси-вусики у пшениці,

Стежка-стежечка, мов стріла,

До домівки мене і Фріца

Через лан голосний вела.

Ми зустрілися з ним у вузі,

І не відаю сам, чому

Раптом стали ми вірні друзі,

Полюбились один одному.

Ми не слухали, ми не чули

Чорний шепіт сліпих віків.

Ми навпіл розірвали минуле,

Що ковтнуло наших батьків.

Поклади мені в руку руку,

В очі глянувши — не моргай!

Виніс край мій жорстоку муку,

Щоб сьогодні ожив твій край.

Так было и в годы Второй Мировой войны, когда немецкое фашистское государство захватило большую часть Европы, физически уничтожило миллионы французов, евреев, рома, русских, белорусов, украинцев, поляков, греков и одновременно с этим заковало в каленые цепи собственный немецкий народ, организовало для него самые по-настоящему пыточные условия жизни, самые страшные за всю историю Германии. Избавиться от них получилось только после полного военного разгрома фашистского государства. Настоящими патриотами немецкого народа оказались именно те, кто с самого первого дня выступал против агрессивного немецкого шовинизма, кто всеми силами способствовал военному разгрому Германии. В тоже время настоящими патриотами польского, украинского, сербского, болгарского народов оказались не те «истинно-национальные» вояки, которые пафосными словами о нации прикрывали свое служение гитлеру, а те сотни тысяч партизан, кто на освобожденных от врага территориях осуществлял не только национальное, но и социальное освобождение, служившее материальной базой дальнейшего развития национально-освободительной борьбы. 

Хочеш ти, щоб минуле зміїв

Пробудило в наших серцях?

Може, хочеш, щоб знову пальці

Затискалися в кулаки,

Щоб зустрілися ми в атаці,

Як в минулому наші батьки?

Тільки розумом подивися.

Правду щиру побач в диму:

Жде ще дехто, щоб ми вп’ялися

У горлянки один одному.

Губи їхні від люті сині,

Злоба щелепи їм звела.

Хай минуле спить в домовині.

Не викопуй з могили зла.

І не гребуй моєю любов’ю.

Ми обидва сильні й живі.[14]

Точно также Василий Симоненко был принципиальным противником обратного мелкобуржуазно-реакционного национализма, который довольно часто возникает в качестве стихийного ответа темных масс на агрессию великогодержавного шовинизма (ряду произведений внутри социального реализма такой правый уклон иногда тоже бывает присущ). В процитированной нами поэме «Червоні конвалії» главный герой (очевидно являющийся литературным воплощением поэта) прилагает все усилия, чтобы сохранить дружбу со своим немецким сверстником, несмотря на все те ужасы, которые еще пятнадцать лет назад на украинской земле творил немецкий солдат, ведомый гитлеровской империалистической машиной.

Зло должно лежать в могиле, а сильные и живые люди должны между собой дружить, а не пытаться выкапывать из могилы ужасы, дабы снова их оживить. В укреплении солидарности поэт видит дело новых поколений. Народ, ранее бывший угнетателем, должен искренне осмыслить трагедию, совершенную им по безумию, а народ, ранее бывший угнетенным должен принять это осмысление и подать руку прощения. Только так на земле может возникнуть устойчивый мир. В этой же парадигме Василий Симоненко призывает решить и проблему русско-украинских отношений, которые из дружественных превратились в откровенно враждебные сразу же после того как хрущевско-брежневский режим, реставрировав капитализм нового типа, стал проводить политику великорусского шовинизма и террора против остальных народов «Союза республик» (РСФСР и ее колоний), полностью растоптав ленинско-сталинские принципы национальной политики.

Да, в жизни часто бывает не так. Ужасы террора по национальному признаку наносят народам страшную рану в их сердце. Но если такой вот условный «немец» (а империалистических наций и сейчас не мало) все-таки действительно стремится к восстановлению хотя бы уважительного к себе отношения со стороны угнетенных народов, то этот «немец» должен восхищаться подвигом Опанаса Крокви и Орисии против немецких оккупантов из короткого, но очень яркого рассказа Василия Симоненко с такой же силой, с которой этим подвигом восхищается простой советский человек:

«Їх повісили на гігантському в’язі біля колишньої церковки. Здивованими очима дивилися вони на врятованих ними людей і показували вслід карателям свої сині прикушені язики. Опанас Кроква зроду не мав дітей, а баба Орися, що поєдналася з ним вірьовкою, ніколи не була його дружиною. Кажуть, у юності вони дуже кохалися і хотіли побратись, але батьки не дозволили. Видали Орисю за багатшого. Може, це правда, а може, людська фантазія творить нову легенду про велику любов, яка вже на смертному одрі зачала життя»[15].

Этот отрывок заставляет задуматься еще об одной важном аспекте творчества Симоненко — он заставляет задуматься жизненных ценностях писателя. Это яркая любовь к человеческой жизни, к человеческому подвигу — какое содержание она несет внутри себя? Является ли его творчество конкретно-историческим или уходит своими ветвями в далекое будущее? Чему оно может научить нас — людей уже нового тысячелетия?

«І тут ні сліз, ні відчаю не треба,

І тут не треба страху і ниття —

Живе лиш той, хто не живе для себе,

Хто для других виборює життя»[16]

Вот смысл жизни Василия Симоненко — жить не для себя, не для узкого окружения, а жить для всего человечества. Этой прекрасной (а по сути дела коммунистической) жизненной целью были определены и все творческие успехи писателя, и его идейно-теоретические ошибки (поскольку колоссальная ширина жизненной цели писателя не отменяет слабости глубины его крестьянского горизонта). Сомневаться в ее искренности после знакомства с произведениями писателя, а также с воспоминаниями о нем совершенно не приходится. И этим своим глобальным смыслом социально-реалистическое творчество Симоненко уходит далеко в будущее, в общество, в котором свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех, несмотря даже на то, что сам писатель не принимал в силу своих крестьянских предубеждений (усиленных затем киевской буржуазной интеллигенцией) пути к этому обществу (ибо социальный реализм готов принять коммунизм, но не готов в силу своего утопизма (идеализма) принять единственно верную дорогу к этому обществу — он не готов принять социализм, поскольку он насквозь пропитан материалистической философией).

В одном из своих прекрасных стихотворений Василий Симоненко даже смог уловить диалектику этого самого коммунистического общества:

«На світі безліч таких, як я,

Але я, їй-богу, один.

У кожного Я є своє ім’я,

На всіх не нагримаєш грізно,

Ми — це не безліч стандартних «я»,

А безліч всесвітів різних.

Ми — це народу одвічне лоно,

Ми — океанна вселюдська сім’я.

І тільки тих поважають мільйони,

Хто поважає мільйони «Я»»[17]

Власть всех есть одновременно власть каждого из нас. Невозможно построить справедливое общество, игнорируя этот основополагающий принцип гармоничных отношений между социумом и отдельным человеком. Не может быть априори власти всех (то есть коммунизма), если хотя бы даже один человек не видит в этой власти «свою долю». Симоненко это прекрасно понимал. Многие великие мастера социального реализма это понимали. Они не понимали лишь пути, с помощью которого этого единства можно было бы достичь. И когда они все-таки видели этот путь во всей его громовой мощи, то, несмотря на прекрасную конечную цель этого пути, все-таки от него отворачивались.

В чем-то путь Василия Симоненко напоминает путь Владимира Короленко. Только в жизни Короленко царское полу-капиталистическое самодержавие (которое он ненавидел и с которым боролся изо всех сил) сменилось социализмом (вынужденную жестокость которого он не понимал), а в жизни Симоненко социализм (который он также не понимал) сменился новым государственно-капиталистическим самодержавием (с которым он вступил в безнадежный, но все же решительный бой).

В этом заключается трагедия обоих писателей. Их социально-общественные, гуманистические идеалы могли в полной мере художественно раскрыться либо задолго до наступления эры социалистических революций (в разночинно-демократический период), либо уже после окончательной победы социалистических революций на всей планете (в коммунистический период). Но к огромному сожалению им выпало жить именно в эпоху осуществления международной пролетарской революции, которую они в силу этих самых высоких идеалистических идеалов не могли принять из-за ее тотального и пролетарско-диктаторского характера.

Заметьте при этом как в данном случае хорошо раскрывается диалектический закон отрицания отрицания: писатель эпохи коммунизма, являющийся положительным отрицанием писателя эпохи социализма, который в свою очередь сам является положительным отрицанием писателя революционного демократизма, в чем-то будет больше похож не на писателя эпохи социализма, а на писателя эпохи революционного демократизма, хотя вернее будет сказать, что писатель эпохи коммунизма будет обладать всеми лучшими качествами и писателя эпохи революционной демократии, и писателя эпохи социализма, но все же по своей форме будет скорее больше похож на писателя эпохи революционной демократии (но содержание его произведений при этом будет в десятки тысяч раз более глубоким).

Иными словами, композитор (а он является в какой-то мере писателем нот) эпохи коммунизма будет скорее больше Бетховеном, нежели Шостаковичем по форме и содержанию своих композиций, но именно в силу того, что за его плечами будет социалистическая школа Шостаковича, его бетховенские мотивы будут звучать в сотни раз прекраснее, чем сегодня звучит для нас самое великое музыкальное произведение в мировой предыстории (ибо подлинная история человечества начинается только с коммунизма)  — Девятая симфония Бетховена.

«Моральний максималізм, духовний аристократизм у нього органічно поєднувався з „мужицьким“ соціальним демократизмом, народністю — і в цьому одна з дивовижних особливостей його поезії»[18]

Мы согласны с таким кратким оценочным резюме всей поэзии Василия Симоненко, которое дал в одном из своих текстов литературный критик Иван Дзюба.

Это прекрасное сочетание морального максимализма и социального демократизма помогли бы Василю стать на один уровень с Тарасом Шевченко в XIX веке, либо превзойти его уже в XXII веке, когда (как мы надеемся) человечество все-таки минует эту страшную эру мировых войн и глобальных экологических катастроф. Но это же прекрасное сочетание, к огромному сожалению, снизило художественный потенциал поэта в середине XX века (а порой и вовсе приводило его к службе силам реакции, что мы также не должны забывать при комплексном анализе его творчества), когда время более ранней формы (революционно-демократической) этого сочетания уже прошло, а время высшей формы этого сочетания еще не пришло.

Таким перед нами предстает вечно молодой Василий Симоненко. Он стоит где-то там в тумане и смотрит на нас, плывя на своем корабле, предназначенном для путешествий лишь под сводом ясного и кристально чистого неба, возвещая грядущим поколениям:

«У великого мистецтва є одна вічна заповідь: любов — рідна і рівна сестра ненависті. Це елементарно — щоб любити життя, треба ненавидіти смерть; щоб любити людей, треба ненавидіти міщанських тварюк. І лише тоді, коли підтекстом любові є ненависть, тоді ця любов — велика, прекрасна і справжня. Любов без ненависті — все одно, що людина без статі»[19].

[1] В. А. Симоненко, «Письмо Николаю Сому» (2)

[2] Н. И. Кипоренко, «В мене власна погорда єсть»

[3] Р. М. Галенкин, «Ничего, кроме диалектического реализма!»

[4] В. А. Симоненко, «47-й рік»

[5] В. А. Симоненко, «Голодна симфонія»

[6] В. А. Симоненко, «Щоденник»

[7] В. А. Симоненко, «Щоденник»

[8] В. А. Симоненко, «Щоденник»

[9] А. Т. Твардовский, «По праву памяти»

[10] В. А. Симоненко, «Письмо Ивану Светличному» (6)

[11] В. А. Симоненко, «Некролог кукурудзяному качанові, що згнив на заготпункті»

[12] В. А. Симоненко, «Безсмертя. Голос предків»

[13] В. А. Симоненко, «Курдському братові»

[14] В. А. Симоненко, «Червоні конвалії»

[15] В. А. Симоненко, «Весілля Опанаса Крокви»

[16] В. А. Симоненко, «***»

[17] В. А. Симоненко, «Я…»

[18] И. Дзюба, «Більший за самого себе»

[19] В. А. Симоненко, «Чим не задовольнив фільм»