38

…Это произошло на перемене между вторым и третьим уроком. Я шёл через холл первого этажа и увидел Семёна, сидящего в окружении Жанны и её приятелей. На этот раз Семён не проявлял ко мне никакого интереса. Я прошёл мимо, вошёл в кабинет географии. Подошёл к первой парте первого ряда, за которой обычно сидел, повесил рюкзак на крючок, вытащил учебник и контурные карты и положил их на стол. Потом такими же выверенными движениями вышел из класса и направился к Семёну. Дальше всё случилось само собой.

После урока географии я столкнулся в холле с отцом. Здесь же стояли Семён и его отец. Оказалось, когда я повалил Семёна на пол, его наручные часы разбились. Часы стоили хоть и не целое состояние, но весьма прилично. Семён позвонил и нажаловался своему папе. Теперь они втроём с Жанной ездили по ушам моему отцу. В итоге тот пообещал отцу Семёна, что возместит стоимость часов.

Когда мы вышли на улицу, я пересказал папе всю историю моего общения с Семёном с самого начала. На этот раз я решил испробовать новую тактику в общении с отцом и не отмалчивался, а рассказывал, как есть. Тем более, что стыдиться мне было нечего. Отец сокрушался не из-за самого факта, что я полез в драку, а из-за того, что сделал это так по-глупому, подставился при свидетелях. Жанну он обзывал словами, самыми безобидными из которых были «хабалка» и «базарная баба», хотя вначале, до того, как выслушал меня, чуть ли не принял её сторону. Ещё он отчитывал меня за то, что я молчал и ни слова не сказал в своё оправдание. «Нужно всегда называть вескую причину, — учил он меня. — Если тебя спрашивают, зачем ты ударил того-то и того-то, говоришь, например, что он угрожал тебя убить». Отец рассказывал мне много историй о том, как в свою бытность курсантом мореходного училища сводил счёты с врагами (от некоторых таких рассказов мне даже становилось не по себе), и везде ему удавалось выйти сухим из воды, провернуть всё без свидетелей или сделать так, чтобы оппонент первым полез в драку. А вот мне как раз не хватало этой проворности, умения схитрить, когда нужно, я всегда пёр напролом и потом расплачивался…

…Жанна после всей этой истории стала поглядывать в мою сторону со смесью боязни и уважения. Я доказал, что способен отвечать за свои слова действиями. Но в то же время я утратил интерес ко всяческого рода перепалкам в сети и теперь очень редко оставлял комментарии, тем самым серьёзно сократив число возможных поводов для конфликта…

В конце мая мы с мамой вновь поехали в Москву на неделю. Это была мамина затея. Она меня чуть ли не уговаривала, и я подумал, что грех отказываться. В школе как раз наступало время контрольных, но мама договорилась, чтобы я сдал всё заранее.

Поначалу всё шло гладко. Мы гуляли по Арбату и Красной площади, ели блины в «Теремке». Я старался не расстраивать маму, а она старалась не слишком наседать на меня. Иногда она уходила пройтись по магазинам, а я оставался в номере слушать музыку или писать стихи. Но в тот вечер, когда мы собирались идти в театр «Россия» на мюзикл «Поющие под дождём», между нами вспыхнула ссора из-за какой-то мелочи. Мама настаивала, чтобы я надел белую рубашку. А я себя чувствовал некомфортно в ней, и хотел надеть поло. Велика ли разница, спрашивается? Я заявил, что уже достаточно взрослый, чтобы решать самому, в чём мне пойти. Мама едва не расплакалась и сказала, что я плюнул ей в душу. Я в сердцах подумал, что после этого случая уж точно никогда никуда не буду ездить с родителями. Я всё-таки пошёл, в чём хотел, но ощущал себя виноватым.

Впрочем, мама уже до третьего звонка немного остыла, а после начала нас настолько захватило происходившее на сцене, что она и вовсе забыла про своё испорченное настроение. При просмотре мюзикла на ум не один раз приходило слово «фантасмагория». Представление получилось на редкость замечательным. Я смотрел и, естественно, воображал, что Дон Локвуд — это я, а Кэти Селдон — Сабина. Чтобы показать дождь на сцене, использовалась настоящая вода, и когда перед занавесом актёры выходили на поклон, они были промокшими до нитки.

Сочностью и пестротой красок мюзикл напомнил мне «Нанту», спектакль, который мы с родителями смотрели в сеульском театре. Несмотря на то, что актёры в том спектакле говорили на корейском, а я не знал этого языка, я каким-то образом всё равно ухитрялся понимать суть происходящего. А ещё там использовалась настоящая еда. Главные герои были поварами, и в одной сцене актёр филигранно нашинковывал овощи, в другой весело кидались едой, и так далее. В общем, было на что посмотреть.

Интересно, а если бы кореец, не зная русского языка, пришёл на «Поющих под дождём», он бы точно так же уловил общий смысл?.. Что-то мне подсказывало, что да.

39

Последние деньки перед летними каникулами пролетели незаметно, и на смену счастью и душевному подъёму пришли опустошение и одиночество. Чуда, которого я ждал, не случилось. Ангел не спустился с неба, не взмахнул рукой и не сказал: «Объявляю вас мужем и женой». Возможно, подсознательно я верил в судьбу и ждал, что всё сложится как бы само собой, чтобы мне не пришлось ничего делать. Ждал, что будет, как в книгах и фильмах, когда, например, два человека в силу обстоятельств оказываются запертыми в тёмной комнате и постепенно сближаются, или когда герою приходится спасать девушку от внезапно возникшей опасности. А если ничего такого не произойдёт, значит, нам с Сабиной и не суждено стать парой.

Последний день весны был выходным. Учёба уже закончилась, в школу ехать не надо. Я сидел у себя в комнате за письменным столом, смотрел в окно, маялся, изнывая от жары, и вдруг очень-очень хорошо осознал, что больше никогда не увижу Сабину. Я стал почти машинально что-то писать, и вышло следующее:

Завтра было лето,

Совсем как настоящее,

Были стихи, боль хранящие,

Но всё это без ответа,

Лишь только эхо, эхо, эхо,

И того нету… эх

Повеситься бы на дереве

Позеленевшем от дури

Захлебнуться в мареве,

В проклятой микстуре

Что с тобой?

Неужели смерть

Единственный путь, лежащий впереди?

Я стал собой.

Единственное, что могу гарантировать —

Все иллюзии позади.

И следы недавней ебли

Размазаны в плаксивом дождливом небе

В пожелтевшем от гноя хлебе

Которым я давлюсь, теряя душу

Шаг за шагом

Все мосты разрушу…

Как мне плохо

Жалуется слабая крыса

Надо давить мразь,

Сбрасывать с мыса

Накладывать мазь на свежую рану

И писать, опираясь на старую раму

Охлаждаясь, высирая

Строчку за строчкой

Развеваясь пеплом,

Улетая телеграммой срочной…

Я отправил этот текст Сергею, скорее по привычке, чем ожидая какой-либо реакции, потому что делился с ним каждым своим творением, которое полагал стихами. Каково же было удивление, когда он ответил: «Наконец-то СТИХИ!!!» До этого он «забраковывал» десятки моих поэтических опытов, реагируя на них молчанием и невозмутимостью, которым позавидовали бы буддийские монахи. Впрочем, энергии, чтобы порадоваться неожиданной похвале Сергея, у меня уже не оставалось.

Когда мы разговаривали по «Скайпу», он посоветовал, раз уж для меня так важна эта девушка, встретиться с ней и всё сказать, как есть. Я ответил, мол, боюсь, что когда увижу её, не смогу вымолвить ни слова. «Попробуйте отстраниться и наблюдать за собой в этот момент как бы со стороны», — подсказал Сергей.

И вот я наконец решился.

Я написал Сабине, что хочу с ней встретиться.

Но она не согласилась, а когда я спросил, почему, ответила:

«Потому что у меня есть молодой человек».

Я резонно возразил, мол, но ведь она же иногда гуляет с другими парнями. Не может быть такого, чтобы она общалась только со своим молодым человеком.

«Гуляю, — ответила она. — С друзьями. Но я не понимаю, почему должна куда-то идти к человеку, с которым в школе мы на привет-пока».

В общем, я опять остался в дураках. Я осмелился раскрыть себя, рискнул сделать первый шаг, поделился тем, что для меня было офигеть как важно, надеясь, что человеку по ту сторону экрана тоже не всё равно, а ему оказалось это не нужно.

Я задумался о том, что лучше: навсегда попрощаться с Сабиной или попасть во «френдзону», поддерживать дружеские отношения без шанса на что-то большее, смотреть, как она встречается с другим и мучиться от неразделённых чувств? И, заглянув вглубь себя, увидел ответ: я бы предпочёл второй вариант. Дружить с Сабиной, не претендуя ни на что серьёзное, было бы лучше, чем вообще никогда её не увидеть. Но мне попросту не предоставили такого выбора. Меня даже не спрашивали.

Судьба будто наказывала меня за что-то, но я не знал, за что. За то, что не распылялся, не тратил время, а, следуя совету Сергея, писал книги? Или, наоборот, за то, что слишком много распылялся, и вместо того, чтобы прилежно работать и учиться, снимал фильмы, пел песни, спорил в комментариях? А может быть, за то, что был не горячим и не холодным, а тёплым? Ни рыба ни мясо?

Так или иначе, я понял, что сам виноват во всём. Я был недостаточно умным, чтобы не бояться показаться глупым или неловким, недостаточно смелым, чтобы раньше решиться сделать первый шаг, недостаточно развитым духовно, чтобы быть достойным Сабины. В каком-то романе, который я читал, один герой произнёс фразу о том, что Моцарт, дескать, не просто так в 5 лет начал сочинять музыку, а потому, что усиленно «пахал» в предыдущих воплощениях. И я подумал, что, пусть даже в этой жизни нам с Сабиной не судьба быть вместе, я сделаю всё, чтобы, когда мы встретимся в следующей, оказаться готовым.

Я стал нажимать на чтение. Я и до этого прочитал много книг, но теперь понял, что, во-первых, читал слишком медленно, а во-вторых, тратил время не на те книги, надо было вместо боевой фантастики приобщаться к классике, к вечным истинам. Нет, я, конечно, и классику читал тоже, но в том-то и дело, что тоже, во вторую очередь. Рассуждая так, я сел и за одну ночь прочёл от корки до корки «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Потом осилил «Гения» Драйзера, толстенный роман на девятьсот страниц, за пару дней. Но честно говоря, удовольствия от такого поспешного чтения я получал мало. Мне постоянно приходилось делать внутреннее усилие, подгонять себя, когда хотелось сделать перерыв, приклеиться к стулу и не вставать, пока книга не будет прочитана. Я небрежно скользил взглядом по страницам. Основную фабулу я ещё мог бы пересказать, но вот мелкие подробности почти не откладывались в голове. Сергей как-то говорил, что у него есть знакомая, которая читает по книге в день, и вначале я подумал, мол, чем я хуже этой женщины. Но на «Волшебной горе» Манна уже сдался, и на неё ушло несколько недель. Зато «Волшебная гора» на меня действительно повлияла. Сюжет был чем-то похож на «Волхва», только если в «Волхве» герой отправлялся на греческий остров, то в «Горе» протагонист попадал в санаторий высоко в горах. Повлияла на меня, в частности, история леди Шоши и Ганса Касторпа. У Ганса был соперник, которому тоже нравилась леди Шоша, но он ничего не предпринимал, чтобы покорить женщину, тогда как Ганс всячески пытался завладеть её вниманием (и в итоге ему удавалось). Это натолкнуло меня на серьёзные раздумья. Если раньше я считал, что мужчина не обязан делать первый шаг, потому что пол не имеет значения, мужчины и женщины равны, и все стереотипы про рыцаря, который завоёвывает прекрасную даму, давно устарели, то теперь я изменил мнение и понял, что Сабина была вправе ждать от меня каких-то действий, как от представителя сильного пола. В общем, от как бы современных взглядов я шагнул в сторону более консервативных. Женщину надо добиваться, и точка! А иначе вполне заслуженно останешься у разбитого корыта. Но бороться, конечно, нужно тогда, когда борьба ещё имеет смысл, и корыто ещё не разбито. Под борьбой, естественно, я понимал что-то вроде писем с признаниями в любви, красивых поступков, подарков, а не вызов на дуэль соперника. Чужая женщина по-прежнему была табу. Ещё в «Волшебной горе» мне запомнилась характерная парочка Сеттембрини — Нафта. Сеттембрини чем-то напоминал Сергея, а профессор Нафта, его оппонент, говорил умными словами, но конечной целью, которую он преследовал, было посеять хаос — типаж, узнаваемый и по сей день, взять того же Владимира Соловьёва, к примеру…

40

Я ушёл в настолько глубокую «совиность», что иногда мой распорядок дня совпадал с таковым у нормальных людей, а иногда нет. Мы с папой собрались ехать на дайвинг, чтобы «обмыть» моё снаряжение, которое родители подарили ещё на прошлый день рождения, и которое год пылилось — «обмыть» не в смысле отпраздновать распитием алкоголя, а в смысле испробовать в боевых условиях. За целую ночь накануне я так и не смог ни на минуту сомкнуть глаз, и уже около суток находился на ногах. Отменить поездку в последний момент я не мог. Отец бы не понял.

Катер был древним и полз по воде со скоростью морской черепахи. То расстояние, которое бы папин катер преодолел за двадцать минут, эта развалюха проходила за два часа. Зато она была вместительной. Папин катер был рассчитан на троих, максимум на четверых, каютка была небольшой, хоть и вмещала стол, спальное место и санузел. Тогда как развалюха, принадлежавшая дайверскому центру, спокойно возила за раз по десять человек и больше.

С распределением грузов на грузовом поясе случился какой-то трабл, и меня на протяжении всего погружения клонило немного вправо. И из-за того, что сильно хотел спать, я долго не мог понять, то ли у меня галлюцинации, то ли это действительно так. Под водой всё и так воспринимается, как во сне.

Смотреть было особо не на что. Разве что на медуз, напоминающих огромные шампиньоны. Да ещё изредка по дну проползёт какая-нибудь камбала. Остальные участники погружения собирали гребешок. Я так понял, что браконьерство и было основной целью, а дайвинг служил ширмой. Что такое остановка безопасности и зачем её нужно делать, никто здесь и слыхом не слыхивал.

Ещё мне было как-то не по себе из-за возможности нападения акулы. Если на Мальдивах акулы были рифовые, миролюбивые и едва ли не ручные — разве что в темноте по ошибке могли принять человека за какое-то животное, с папой один раз такое было, когда он вечером шёл вдоль берега по мелководью, его чуть не цапнула маленькая акула, совсем детёныш, — то в Приморском крае дайверы иногда пропадали без вести, а несколько лет назад случилось настоящее нашествие акул, пострадало (в том числе погибло) много отдыхающих. Наверно, я зря переживал, про нападения давно не было слышно, но от самой такой возможности я чувствовал себя не в своей тарелке.

На голени висел нож, но видимость под водой ограничивалась радиусом двух-трёх метров, то есть почти отсутствовала. Я боялся, что замечу хищника слишком поздно и не успею среагировать, а потому беспокойно озирался по сторонам.

Когда мы вспыли, поднялась сильная качка. Остальные вместе с папой залезли на катер, а я всё ждал, пока придёт моя очередь, и за это время меня отнесло достаточно далеко. Я поплыл к катеру, но, хотя я старался изо всех сил, мне казалось, что он не приближается, а наоборот отдаляется. Как в Зазеркалье, где, чтобы попасть в какое-то место, нужно было идти в прямо противоположном направлении. Силы начали покидать меня. Всё это показалось каким-то далёким сном — катер, волны, отец, кричащий: «Сынок, давай руку!»… Потом, когда я всё-таки забрался на палубу, то выяснилось, что я потерял одну ласту и даже не заметил. Вот почему мне было так трудно плыть!..

За столом все сидели, смеялись, принимали спиртное, макали гребешок в соевый соус и отправляли в рот. Я умудрился минут на десять задремать сидя, чем вызвал всеобщий взрыв хохота…

41

Сергей тем временем вышел из кризиса и смог закончить свою сольную книгу. Я помогал ему с вычиткой. У него была целая бригада так называемых тестовых читателей, которым он отправлял текст перед тем, как отсылать оный в издательство, и которые помогали вылавливать «баги»: мелкие огрехи, неровности, опечатки, тавтологии, пропущенные запятые и т. п. Точного количества тестеров я не знал. В этот раз мне выпала честь быть одним из них (прежде я уже помогал Сергею так с другой книгой).

Всё шло просто замечательно. Но утром того дня, когда Сергей наконец отправил многострадальный роман редактору, я вдруг нашёл ещё одну нестыковку, которая прежде ускользнула от моего внимания: цвет глаз второстепенного персонажа в одном эпизоде был карим, а в другом менялся на голубой. Я попробовал сказать Сергею, но он резко оборвал меня: НИ СЛОВА БОЛЬШЕ ОБ ЭТОЙ КНИГЕ. Но я продолжал безуспешно пытаться объяснить ему про цвет глаз, потому что мне казалось это страшно важным. Обязательно какой-нибудь читатель заметит и подловит автора на ошибке! Как тестер, я чувствовал ответственность.

В итоге мы поссорились, и Сергей отказался разговаривать со мной по «Скайпу» вечером. Мы заранее договорились о звонке, и я ждал разговора долгих две недели. А тут Сергей взял и в последний момент отменил планы из-за какой-то мелочи. Хотя я объяснял ему, в каком тяжёлом состоянии нахожусь, и что у меня больше нет ни одного человека, с которым я мог бы просто поговорить по душам, кроме него. Я воспринял поступок Сергея как предательство, нож в спину, и заявил, что прекращаю с ним всякое общение. Он ещё что-то долго строчил, но я уже не читал сообщения, только мельком видел всплывающие уведомления: Поплавский писал что-то про то, что у меня был шанс, но я его упустил, и про то, что я выкинул последнего человека, который пытался меня услышать. Мне уже было плевать. Я потерял лучшего друга, который меня бросил. Эта ссора с Сергеем стала последней каплей. Я оказался совершенно один в кромешном аду.

Бесцветные дни и ночи сменяли друг друга, я лежал на постели почти всё время, и жизнь проплывала перед глазами. Когда я был ребёнком, мама на неделю уехала в Москву в командировку и оставила меня одного с папой. Я очень тяжело переносил расставание. Неделя тянулась нескончаемо долго. Каждый день был налит свинцовой тяжестью. Каждый вечер я плакал.

Чтобы я не так сильно грустил, перед отъездом мама подарила мне два новых DVD-диска — «Лялька-Руслан и его друг Санька» и «Магия чёрная и белая». Однако и фильмы оказались как на подбор. В конце Руслан расставался со своим другом, и я грустил ещё сильнее.

Я звонил маме по проводному телефону с крутящимся диском, который стоял на столике в гостиной на уровне моего подбородка, и мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы дотянуться. Я умолял маму поменять обратные билеты и вернуться скорее. Она отвечала, что подумает, но по её голосу я чувствовал — нет, не вернётся.

Вот и сейчас каждый шаг давался с трудом, словно к ноге приковали невидимую гирю, и я был вынужден таскать её всюду за собой. Я завидовал остальным людям, они-то могли свободно ходить по земле, и простые повседневные действия, вроде сходить на кухню и поесть, не стоили им неимоверных усилий. Они могли не просто ходить, но и рассерженно топнуть ногой, и подпрыгнуть, если захотят, а то и вовсе пуститься в пляс! Остальные хоть и догадывались, что со мной что-то не в порядке, но как объяснить им?.. Гиря-то невидимая. Хотелось спать, много и часто. Снились красочные, гипнотизирующие сны, которые не описать словами, потому что в них действовала какая-то иная, отличная от нормальной, логика. В бодрствующем состоянии я казался себе как бы тенью того настоящего меня, каким я становился там, во снах. Реальный мир тоже был миром призраков, пыльным, тесным, удушливым, а значит, ничто происходящее в нём не имело значения. Всё это лишь игра теней, не более. И само собой назревало единственно верное решение — порвать связь с опостылевшей действительностью и навсегда уйти в мир снов. Разрубить цепь, которой прикована к ноге невидимая гиря.

Я жалел об упущенных возможностях, о Сабине, о том, что когда-то отказался от фамилии на обложке. Моя жизнь закончилась. Я всюду опоздал. Мысль о самоубийстве, которая и раньше неоднократно приходила в голову, теперь вытеснила все остальные и мучила меня каждую минуту.

Я посмотрел фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Там, в конце, Камышев умирал от чахотки, отказавшись от лечения. Когда мне было семь лет, дедушка по маминой линии умер от сахарного диабета. Он не лечился, отказывался от инсулина, не соблюдал диету, в отличие от бабушки, у которой было то же самое заболевание, но которая жила до сих пор, потому что вела правильный образ жизни. Раньше я не понимал дедушку Мишу. Как же так, оставить внука семи лет без дедушки, а дочь без отца? Но теперь начал догадываться. Он развёлся с бабушкой, много лет жил в гражданском браке с другой женщиной. Но может, была ещё какая-то девушка, которую он любил в молодости и так и не смог забыть? Как Камышев не смог забыть Ольгу. (С той лишь разницей, что мой дедушка, конечно, не был убийцей.) Я отлично понимал. Если бы сейчас у меня нашли какую-нибудь болезнь, я бы тоже не стал лечиться. Такая жизнь была во много крат страшнее смерти. Болезнь стала бы подарком, чудесным избавлением.

Вдобавок меня грызло чувство стыда, во многом навязанное родителями, за то, что я имел то, о чём многие другие дети могли только мечтать, объедался шоколадками до такой степени, что от них начинало тошнить. Как я смел чувствовать себя несчастным и одиноким! Нет, когда я был ребёнком, и мы с родителями колесили по разным странам, тогда я ещё не то, чтобы непрерывно чувствовал себя несчастным, но и счастлив я, пидорас такой, тоже не был. Мне не хватало тепла любимой женщины (на букву С), того, чтобы родители принимали меня всегда, а не только тогда, когда я вёл себя так, как удобно им. Всегда была какая-то ложка дёгтя. А сейчас я чувствовал себя стопроцентно несчастным, выжатым, ни на что не годным.

Я лежал, ел себя и твердил мысленно и вслух, как заведённый: «Ненавижу… Ненавижу… Чтоб вы сдохли, твари… Будьте вы все прокляты… Ненавижу…» Я ненавидел мир, ненавидел родителей за то, что они требовали быть одним, чтобы заслужить их одобрение — тихим, скромным и приличным, а в школе от меня, чтобы адекватно вписаться в окружение, требовалось прямо противоположное. Противоречия взрывали мозг изнутри. Кратковременные припадки ярости, когда хотелось громить мебель в комнате, разбить голову об стену, сменялись периодами бессилия и полного безразличия ко всему.

То, что я убью себя, уже было дело решёное. У меня просто не осталось выхода, дальше продолжать такое существование невыносимо, немыслимо. Но что будет с родителями? Обрекать их на клетку памяти? Я знал, что если уйду, то они до конца жизни будут меня оплакивать. Я представил, как в нижней комнате на тумбочке стоит моя фотография с траурной ленточкой. Этого я не хотел. Самым лучшим было бы не умереть, а просто взять и исчезнуть, словно меня и не было никогда. Лучше бы я не появлялся на свет. Я решил, что убью и родителей тоже. Не из жестокости, а из сострадания. Чтобы не обрекать их на горе от потери сына. Вначале родителей, потом себя. Когда на кухне повесили магнитную доску для ножей, папа мрачно пошутил, что если я захочу их с мамой зарезать, то буду знать, где брать инструмент. Он это сказал не всерьёз, но идея поселилась в моей голове. Там был один нож, японский, очень большой и острый, с иероглифами на рукояти. В детстве я всегда боялся им пораниться. С отцом может быть труднее, но если зайти к родителям в комнату ночью, в темноте, и застать их сонными в постели… Я знал, что смогу. Я достаточно сильно ненавидел родителей. Ненавидел за то, что воспитывали меня так, а не по-другому. Если бы они не мешали мне заниматься творчеством, я бы написал книгу вовремя и не просрочил дедлайны. Если бы они учили меня, как общаться с девушками, я бы, возможно, сблизился раньше с Сабиной. Если бы они не били меня за непослушание, я был бы более раскрепощённым и естественным и имел больше друзей в школе. Если бы у меня были друзья, то, так как мы влияем на наше окружение, возможно, я бы смог изменить кого-то в лучшую сторону, увлечь тем, что мне интересно, книгами, например, и они бы не только резались в «Доту» всё время. Если бы, ах, если бы…

Хорошо, допустим, родителей я убью, а как же другие родственники, бабушки и дедушки? Каково доживать свою старость, зная, что трое самых дорогих тебе людей, отец, мать и сын, в один день умерли, да ещё такой страшной смертью? Так и быть, заберу и их тоже. Чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что они тоже виноваты. Мама не раз говорила мне, что наш папа такой, потому что в детстве с ним жестоко обращалась его мама, бабушка Тамара. А бабушка Люда… Бабушку Люду будет жалко. Но что поделать. Такова моя судьба — я был рождён, чтобы положить конец всему нашему проклятому роду.

Однако если я убью пятерых человек, а потом сам сведу счёты с жизнью, то останусь в памяти многих людей — одноклассников, учителей, да и не только, как чудовище, убийца семьи. Мне не хотелось, чтобы про меня говорили — вот этот мальчик спорил с учителями, не любил Путина, а потом сотворил такое, не будьте, как он. Что же делать? Надо как-то скрыть следы преступления. В каком-то фильме я видел, как трупы растворяли в ванне с кислотой или типа того, так что от них не оставалось вообще никаких следов. Придётся тщательно всё спланировать, позаботиться о том, чтобы ни одной улики не осталось. А потом исчезнуть самому. Уйти в лес и не вернуться. Броситься в море с обрыва.

Так я размышлял, пока не вспомнил о Чаре.

Сколько я ни старался, но так и не смог придумать, в чём конкретно она виновата. Мы взяли её, когда она была ещё щенком, крохотным чёрным комочком, отняли у матери, вырастили. Да, она цапнула меня пару раз, но это не со зла. Я сам виноват, что поколачивал её, когда та была маленькой (бабушка Люда, между прочим, говорила: «Не бей Чару, ей же больно, она всё чувствует»). Поэтому, когда Чара выросла, у нас не установились полностью доверительные отношения. Так в чём же она виновата? Ни в чём.

Мысль о том, чтобы убить абсолютно невиновное существо, я принять не мог. Но убить всех в доме, включая себя, и оставить её в живых было бы ещё более жестоко. Чару бы тогда ждала смерть от голода. Или, в лучшем случае, если бы кто-то сразу заподозрил, что что-то неладно, и Чару нашли бы быстро, её бы отправили в собачий приют. Мы забрали её у матери, столько лет Чара жила у нас, исправно стерегла наш дом — разве заслужила она собачий приют или голодную смерть? Ты в ответе за тех, кого приручил.

В общем, на Чаре мои экстраполяции прекратились.

Я решил, что пока не буду убивать себя и всю семью. Раз не получится сделать это так, чтобы не навредить невиновному живому существу, то нет другого выхода, кроме как продолжать вести унылую жизнь по инерции и ждать, пока меня не убьёт что-то извне, машина не собьёт, например…

42

Владивосток иногда сравнивают с Сан-Франциско.

Во-первых, и в том, и в том городе есть знаменитый вантовый мост, и мало того, что оба моста красного цвета, так они ещё и называются похоже: мост через бухту Золотой рог и мост через пролив Золотые ворота. Но есть и ещё одна деталь, которая роднит эти два города, и про которую мало кто знает, не считая самих владивостокцев. И Владивосток, и Сан-Франциско стоят на холмах.

Существует легенда, что так как Владивосток изначально был закрытым военным портом, то и планировка улиц специально создавалась такой запутанной, чтобы в случае высадки вражеского десанта ему было сложнее установить контроль над городом.

Нам, коренным владивостокцам, не становилось легче от этой мысли.

Вот и сейчас я забрёл куда-то, как выражалась моя бабушка, к чёрту на кулички. Но я-то ладно. Меня с детства привлекали всякие лабиринты. Для меня хитроумность планировки была скорее плюсом, чем минусом. Более того, я относился к тому невеликому проценту от общего числа заблудившихся, кто заблудился не случайно, а наоборот, стремился затеряться сознательно. Не совсем по-настоящему, конечно, но и не совсем понарошку, а так, что-то среднее. В современном городе взрослый (а мне уже почти было восемнадцать) дееспособный человек, вооружённый телефоном с доступом к интернету, вряд ли мог действительно потеряться, это ж не тайга. Просто я решил идти, куда глаза глядят, без какой-либо конкретной цели. Туда, куда ещё не ступала прежде моя нога.

Дорога вилась по склону холма, постепенно становясь всё уже. По ней мог пройти пешеход, мог проехать автомобиль, но вот разминуться им было бы уже трудно. По бокам тянулись какие-то деревянные дома (во Владивостоке таких было много) и сараи, огороженные деревянными заборами, листы металла, ржавые автомобили без колёс, попадались кучи снега в человеческий рост.

Внезапно я услышал слева от себя низкий возмущённый лай. Я взял ноги в руки — и вперёд. Однако через несколько метров справа наперерез мне кинулась ещё одна собака. Я чудом успел проскользнуть меж двух огней. Среагируй я на долю секунды позже… Я оказался на крыше небольшой деревянной постройки. Мне не понадобилось на неё взбираться — она стояла ниже по склону холма, и я просто шагнул на неё. Путь назад был отрезан. Собаки не могли достать меня здесь, потому что они, как оказалось, были на привязи (это меня спасло). Но только я попробовал сделать два неуверенных шага назад, как та, что была ближе, начала яростно гавкать и рваться в мою сторону. Я отошёл обратно на крышу. Испытывать прочность цепей не хотелось. Одна собака преграждала мне дальнейшую дорогу, а другая была там, откуда я пришёл. В первый раз проскользнуть в зазор между ними удалось только потому, что мне на руку сыграл эффект неожиданности…

Как я понял, я забрёл на склад автомобильных запчастей или что-то подобное. Самое удивительное, что не было никакого знака «Стоп!», шлагбаума или надписи: «Осторожно, злая собака!». Любой человек мог беспрепятственно пройти сюда. Передо мной были две здоровенные, лохматые кавказские овчарки. Красавцы, но шутить с ними не стоило. Я определил породу, потому что у меня самого были такие же, Чара и Джек.

Я спрыгнул с постройки с другой стороны, перелез через хлипкий заборчик и стал спускаться по откосу, по сугробам, набирая полные ботинки снега. Ещё одна похожая покосившаяся постройка, ещё заборчик. Сухие стебли травы. Репей на штанах… Чуть дальше, метрах в двухстах впереди, стояла громадная девятиэтажка, очень длинная. Если кто-нибудь в этот момент подошёл к окну и наблюдал за мной, он, наверное, знатно позабавился.

Что я искал здесь? Я и сам не знал ответа. К блужданию по городу меня подтолкнула одна колкая фраза, брошенная когда-то Димой Леонтьевым. «Ты хоть раз бывал дальше Луговой?» Луговой называлась одна из улиц, что были по соседству с той, на которой располагалась моя школа. Я, конечно, бывал дальше Луговой, но фраза задела за живое, потому что попала в точку. Куда мне до Димы, который со своими дружками облазил полгорода. Отчасти различие между нами объяснялось объективными причинами. Например, тем, что мои родители требовали отчитываться, где, когда и с кем я гуляю, мне казалось это унизительным, и я предпочитал вообще не гулять. Дима же наверняка большую часть времени был предоставлен сам себе. Кроме того, меня не пускали мои книги. Но отчасти Дима был прав. Родители старались установить надо мной свой контроль, но я не особо-то бунтовал. Точнее, бунтовал, но не так рьяно, как, возможно, на моём месте сопротивлялся бы Дима, не так самоотверженно.

Поэтому-то Сабина и не захотела быть со мной.

Я покрутил в голове всё это и решил наверстать упущенное. Лучше поздно, чем никогда. Случайным образом выбирая какой-то район города, я ехал туда и бродил, не зная заранее, куда именно отправлюсь. Иногда я ставил себе цель, например, однажды прошёл километров десять пешком от нашего загородного дома до бабушкиного, мимо Ботанического сада, «Седанки Сити», Лесного кладбища, на котором был похоронен мой дедушка по маминой линии, мимо Зари и кинотеатра «Иллюзион». Книг я в данный момент не писал, на улице стояло пыльное, бронзово-красное лето, нас наконец-то выперли на каникулы, так что у меня появилось свободное время. Мне нравилось гулять. Единственное, чего мне не хватало — возможности разделить это счастье с другом. Некому было даже рассказать историю про собак. Мама бы схватилась за голову, заикнись я об этом. Моим единственным близким другом был Поплавский, но во-первых, он меня предал, во-вторых, он был за тридевять земель, и всё равно бы не смог разделить со мной сиюминутные радости и невзгоды, даже если бы мы всё ещё общались.

Так что я искал? В детстве я верил, что можно свернуть в неприметный закоулок и попасть в Страну чудес. Или в тёмное измерение, как повезёт. Каким-нибудь зимним вечером, под Новый год, когда на нашем участке выпадал снег, и мы с родителями выходили гулять и играть в снежки, мир для меня преображался (как мало мне тогда было нужно, чтобы поверить в волшебство!). И я искал тот самый закоулок. Теперь я вырос, и не то чтобы больше не верил в существование чего-то за пределами нашего привычного восприятия, но уже не надеялся найти заветную дверь, дверь в каморке папы Карло. Однако подсознательно всё ещё желал чего-то такого. Пусть это будет не портал в другой мир. Но вот сейчас, сейчас ко мне подбежит прекрасная незнакомка, схватит меня за руку и скажет, что я должен срочно пойти с ней! Зачем? Все объяснения позже. Или, в результате какого-то невероятного стечения обстоятельств, я встречу преданного друга.

Но ничего особенного не происходило.

Но я продолжал пытаться и не сдавался.

…Поначалу, когда я только начинал свой квест по городу, то разгуливал в тех самых щегольских кроссовках, которые мы с мамой купили год назад, когда ездили в Москву. Но со временем я стал замечать, как на меня обращают лишнее внимание. Кроссовки действительно были очень броские. Например, однажды я гулял на Чуркине, который некогда имел репутацию криминального района, но и сейчас его нельзя было назвать полностью безопасным, и на меня покосился один субъект весьма характерной наружности. И тогда я понял, что если я хочу и дальше расхаживать по городу, сохранив голову на плечах, то мне нужна другая обувь. Это было что-то, что не выразить словами, какое-то предчувствие. Я пошёл и купил самые обычные кроссовки за пару тысяч. Я понял, что имел в виду Сергей, когда говорил, что нужно постараться мимикрировать, раствориться. Если раньше я выбирал яркий, выразительный стиль, всякие там рубашки в горошек, то со временем стал отдавать предпочтение одежде более скромных тонов.

Когда мы только познакомились с Сергеем, я ждал, что общество в России скоро изменится в лучшую сторону, станет более свободным и толерантным. На самом же деле наоборот случился откат к Средневековью. Никто не ожидал, что режим протянет столько. После того, как случился Крым, аналитики давали Путину максимум года два, а потом, мол, его сожрут свои же. Я по своей юной наивности им поверил. Меня вдохновлял подвиг украинцев. Моё воображение рисовало картины, как я сражаюсь на баррикадах. Но два года прошли, всё осталось, как есть. В обществе, по крайней мере в наиболее прогрессивной его части, назревала некоторая усталость от Путина. Даже мои одноклассники, которых нельзя было поголовно назвать отсталыми, но которые и не претендовали на интеллектуальную элиту, уже не заявляли безапелляционно: «В России проблем нет!», а только осторожно иронизировали по поводу того, что Путин, похоже, бессмертный. Но усталость — это ещё далеко не готовность умирать за свободу, за идеалы. Возможно, что в основе моей готовности идти до конца лежало всего лишь сознание своей тайной ущербности.

Был период, когда я серьёзно засомневался в своих политических взглядах. Ведь моё мнение о том, что на самом деле происходило в Украине, во многом опиралось на то, что говорил Сергей, я доверял его рассказам. Но если он оказался ненадёжным в одном вопросе, то вполне возможно, что и во всём остальном тоже был неискренен. Я начал рыть разные источники. Я и раньше это делал, но теперь принялся с удвоенным рвением. Дни напролёт читал, смотрел видео по теме. Целиком отсматривал интервью по полтора часа. Иногда натыкался на «раритеты», например, запись дебатов молодого Немцова с молодым Жириновским. Немцов вызывал симпатию, Жириновский и тогда был клоуном. Стал интересоваться, каких взглядов придерживались мои рок-кумиры. За Путина, на удивление, были очень немногие из них.

Пытался исследовать государственную пропаганду в её самых кондовых проявлениях, вплоть до просмотра Соловьёва.

Нашёл сайт, где был указан номер телефона и адрес в Москве, по которому якобы можно было записаться добровольцем в ДНР. Никто эту страницу не блокировал, хотя наёмничество официально запрещалось в УК РФ. А множество других страниц, где вроде ничего криминального не было, «Роскомнадзор» блокировал.

Если российская власть и вправду защищает русскоязычных в Украине, если Путин борется за правду, почему же средства у них такие неправдивые, зачем же они лгут? Не может быть такого, чтобы цель праведная, а средства нечестные.

Я начал экстраполировать, а что бы я делал на месте президента, если бы считал, что в Украине притесняют русских.

Я бы попытался привлечь внимание ООН.

Я бы сделал для украинских граждан упрощённую процедуру для

получения российского гражданства.

И так далее.

В крайнем случае, если бы дошло до того, что российские солдаты оказались на территории чужого государства, сразу честно бы заявил, что да, мы будем защищать русскоговорящих, воевать, если понадобится, а не рассказывал сказки про «их там нет». Если бы чувствовал за собой правоту, если бы испробовал все остальные варианты. А Путин не мог честно и открыто. Потому что если бы он так заявил, то ему бы сказали: «А покажите, где притесняют русских, предоставьте доказательства». И тут-то и оказалось бы, что доказательств нет, это всё фейк, фантазии пропагандистов.

В общем, сколько я ни размышлял над этой ситуацией и сколько ни искал информацию, а всё равно выходило, что путинская власть никак не могла быть права.

Большую часть времени одиночество не было смертельным для меня, но всё же тяготило. Камень, висящий на шее, может, и не смертелен, но жить с ним труднее. Во время хождения по городу моими верными спутниками были наушники. Я надевал их почти всё время. Как-то я написал Поплавскому топ-5 своих любимых групп, и добавил, что меломану со стажем вроде него, наверное, мой список покажется смешным. Нет, не смешно, ответил Поплавский, но в списке отчаянно не хватает менее известных групп, не ветеранов первого ряда. Я принял его замечание к сведению и стал целенаправленно искать что-то менее популярное и попсовое. К числу таких исполнителей принадлежала, например, группа «Пилот». Мне было понятно далеко не всё их творчество, но была у них одна ранняя песня, которая очень точно описывала моё теперешнее внутреннее состояние. Называлась она «Сто тысяч номеров», и там были такие слова:

Я бы рассказал,

Да не знаю, нужно ли тебе,

Грязь моих подошв,

Скоренькая жизнь, пустой карман.

Может, я не тех, кого было нужно, хоронил,

Крючьями держал

В сердце тех, кто мне махал рукой…

43

…Елена Викторовна что-то говорит, я возражаю с последней парты. Она продолжает, я снова открываю рот, ибо от молчания появляется презрение к самому себе… И тут Дима Леонтьев оборвал меня на полуслове: «Да закрой ты уже рот!» Я настолько удивлён, что даже не отвечаю ему. Елена Викторовна никак не реагирует. Меня особенно задело, что это сказал Дима, который всегда был неисправимым бунтарём. Которого, когда был помладше, я неосознанно выбрал как пример для подражания, и поэтому теперь стал тем, кем я есть.

Я вышел из класса, хлопнув дверью, и по пути домой в автобусе напряжённо обдумывал, как мне поступить с «предателем»…, а было ли предательство? Первым пришёл на ум самый радикальный вариант — наказать, вызвать на дуэль. Но потом как будто бы что-то извне подсказало мне: «нужно простить». И при этой мысли на душе я почувствовал покой и облегчение. А значит, это было правильное решение. Только я немного подостыл, как следом опять налетел рой дурных мыслей, пришли осознание собственной ущербности, злоба на родителей. Это я виноват, что Дима из бунтаря стал конформистом, что я не смог привлечь его на свою сторону! Всё из-за родителей, которые неправильно меня воспитывали. Из-за них я был слишком замкнутым, слишком зажатым, и это отталкивало окружающих. Я виноват в том, что недостаточно сопротивлялся их влиянию на меня. Но ещё можно попытаться что-то сделать. Лучше поздно, чем никогда.

Вечером папа вернулся с работы и, как обычно, протянул мне руку для рукопожатия. Я отказался пожимать её и сказал, что отныне свожу всё общение с ним и с мамой только к формальным вопросам. Так как мне ещё нет восемнадцати лет, и я не могу сам зарабатывать, то пока буду продолжать жить с ними, и, конечно, нам неизбежно придётся обсуждать какие-то бытовые и организационные моменты. Но свыше этого я общаться с родителями не собираюсь. Когда стану совершеннолетним, я от них съеду, и то, как и на что жить, будет уже моя проблема. Говорить «привет», «пока» или «спасибо» я не должен. Папа очень расстроился и сказал что-то вроде: «Как же ты дальше жить-то будешь…» Я и сам не знал ответа на этот вопрос. Но знал, что так, как сейчас, дальше жить невозможно. Когда я здоровался с родителями или поддерживал с ними формальные светские разговоры, то чувствовал, что лгу себе.

«Сынок, у тебя всё в порядке? Может, у тебя в школе что-то случилось?» — не унимался отец. Я молчал.

Отец спросил, может ли он тогда забрать компьютер, который они с мамой подарили, гаджеты, отключить интернет и сделать всё такое прочее, чем меня обычно стращали. Я только пожал плечами — забирай, мол. Мне было уже всё равно. Когда писал тексты в серию, то очень боялся, что родители заберут компьютер, и я опоздаю к дедлайну. А теперь-то чего бояться. Лучшая моя книга, как я считал, уже написана.

Папа был настолько шокирован, что даже не стал ничего забирать. Видимо, почувствовал, что бессмысленно. Мне было тяжело его расстраивать. Меня воспитывали так, чтобы угождать людям. Но я сильно разозлился на родителей. Хватит лицемерить.

На следующее утро мы как ни в чём не бывало поздоровались с Димой, причём он первый протянул руку.

Я всё так же иногда пререкался с Еленой Викторовной, но уже не с таким жаром, как прежде. Дима не лез, но я помнил о том случае. Мне самому до чёртиков, до рези в глазах надоела вся эта катавасия. Я задыхался от скуки и ощущения бесполезности собственного существования…

С того самого дня я не говорил родителям ни слова. Ужинал, вставал из-за стола — и молчал. Раньше я всегда говорил спасибо — к этому меня приучили ещё в детстве — и вот теперь вдруг перестал. Мама приезжала с работы и кричала снизу: «Сынок, привет!», а ответом ей была тишина.

Конечно, через несколько дней мама не выдержала и попрекнула меня, что, дескать, я кушаю то, что они с папой дают, и даже не соблюдаю формальные правила приличия. Это было правдой. Тогда я на какое-то время совсем перестал есть дома. Несколько дней голодал и сидел на воде, потом стал покупать еду в магазине рядом со школой, всякие там сэндвичи, «Сникерсы», «Колу» (благо, деньги на карманные расходы мне по-прежнему продолжали давать), заезжал покушать к бабушке.

Жила она, правда, тоже на деньги родителей, потому что пенсии, которую бабушка получала от государства, хватало только на лекарства. Зато она не попрекала куском хлеба, или хотя бы попрекала за дело. Да и её упрёки почему-то не так задевали. Чтобы было проще, я для себя решил так: с того момента, как родители дают бабушке деньги, они становятся бабушкиными, а значит, кормила она меня как бы за свой счёт.

Я стал сам ездить в школу. Это вышло случайно. Всё началось с того, что папа неправильно меня услышал. Я говорил что-то насчёт того, что хочу после школы завтра поехать куда-то. Он угрюмо переспросил: «Что? Хочешь сам поехать в школу?» Я обрадовался и подхватил: «Ну, и это тоже, конечно!»

Зимой рано утром я выходил из дома и шёл на ближайшую автобусную остановку практически наощупь. До первого фонаря было топать шагов сто. Когда я проходил мимо старой заброшенной собачевни, из темноты на меня с любопытством смотрели полузабытые детские страхи. Снег под ногами громко хрустел с таким звуком, словно лопалась пузырчатая плёнка. Когда где-то вдалеке раздавался приглушённый собачий лай, я невольно оглядывался. Луна скалилась в зловещей ухмылке. Собачевня была по правую сторону от дороги, а по левую стоял лес, тихий, высокий, несущий скрытую угрозу. Серый забор воинской части, потрескавшийся от времени, с колючей проволокой поверху. Забор был примерно в высоту человеческого роста. Между ним и дорогой тянулся кювет пару метров в ширину. Во дворе части жил сторожевой пёс, я слышал, как металлическая цепь волочится по земле. Иногда, когда я проходил, пёс лаял, а иногда было тихо — может быть, спал.

В 6:30 автобус выезжал с Шаморы, и в это же время я старался выйти из дома. В 6:50, а желательно в 6:45, мне нужно было торчать на остановке. Следующий автобус шёл только через полчаса. Но если бы я поехал на нём, то неизбежно опоздал бы в школу. Ехал я до конечной, до площади Семёновской. Ровным счётом двадцать остановок. Но от Семёновской нужно было ещё где-то полчаса добираться до школы (обычно я преодолевал этот участок пути пешком).

Автобус нередко набивался битком, многие люди ехали на работу. Приходилось мариноваться стоя. Один раз меня прижало сзади к тестообразной пышнотелой женщине. Мой пах оказался буквально вдавлен в её ягодицы, каждая размером с батут. Пришлось проявить чудеса самоконтроля, чтобы не позволить начаться эрекции. А то, чего доброго, дама могла неправильно понять.

Когда двери открывались, и человек с мороза попадал в салон, в котором работала печка, то, так как он скорее всего был в тёплой одежде, ему скоро становилось жарко. А учитывая большое количество людей, в автобусе витал специфический запашок. Шубы, пальто, зимние куртки занимали свободное пространство, из-за них становилось ещё тесней. На полу из-за слякоти творилось свинство. Но мне всё перечисленное казалось незначительными издержками. В минуты дороги от школы до дома и обратно я был почти счастлив и считал эту часть дня чуть ли не лучшей. Уж точно лучше, чем уроки. Другие пассажиры обычно меня не смущали. Тогда как ехать с отцом в машине сорок минут было пыткой. Наверное, я любил толпу, потому что в ней как бы можно было раствориться, затеряться, на время стать никем.

По дороге я слушал музыку. Настоящим испытанием на ловкость было, стоя в автобусе посреди кучи-малы народу, достать из кармана и распутать наушники. И никому случайно не заехать по голове своим портфелем. (А то ведь и сдачи дать могут!)

Слушал я в среднем по два альбома в день: один по пути туда, другой на обратной дороге. Группы я заглатывал сразу дискографиями, а не цедил отдельными песнями. Я пытался вникнуть, понять, что же такого в той или иной музыке, что цепляет людей, почему она стала популярной. Почему одни песни становятся хитами, а другие нет. Я думал, что если пойму, то, возможно, это как-то поможет мне в литературе. Пускай иногда внешний шум: гудки автомобилей, тарахтение автобусного двигателя, гомон людей мешали расслышать отдельные партии, уловить мелкие нюансы, а иногда и вовсе перекрывали всю музыку.

Слушать музыку в наушниках по дороге в школу я начал, ещё когда меня возил отец. У него в машине постоянно играло чудовищное радио «Ретро FM». Там по миллион раз крутили по кругу одни и те же песни. Каждое утро слушать про остров невезения, где живут несчастные люди-дикари, или про то, как зимой цветы сирени расцвели, как будто в мае, было невыносимо. У той же «Машины времени» имелось множество прекрасных композиций. Но они неизменно ставили одну-единственную песню про то, что не стоит прогибаться под изменчивый мир. И эти шлягеры, сами по себе, может, и неплохие, до такой степени приедались, что я начинал их ненавидеть. Поэтому, хотя раньше я надевал наушники только в своей комнате, в итоге переборол стеснение и стал ездить в них в школу. Привычка у меня и сохранилась до сих пор.

Я заходил в автобус, включал, например, альбом «From Genesis to Revelation» и переносился в другой мир.

Некоторые вещи, которые мне полюбились, я слушал больше одного раза. Скажем, тот же альбом «На Солнце» группы «АукцЫон» переслушивал раз пятьдесят.

Я изменил своё отношение к Чаре. Если раньше я запросто мог отвесить ей пинка по морде, конечно, не в полную силу, но всё равно ощутимого, и полагал это игрой, а Чара пыталась увернуться и схватить мой ботинок зубами (что почти никогда не удавалось), то теперь стал задумываться, а что, если ей не нравится. А что, если Чара терпит лишь потому, что любит меня и потому, что привыкла к такому обращению с самого детства? Мне было бы неприятно, если бы меня били. Так почему я думаю, что собака, пускай даже крупной породы, воспринимает это не так, а по-другому, и ей нравятся подобные игры? Я считаю, что она более «толстокожая», что ли? Ведь я же человек, больше и сильнее её, а значит, игра заведомо нечестна.

Сама мысль о том, что я могу делать кому-то плохо, была мне неприятна, и я долго старательно гнал её прочь, ставил психологические защиты. Но пришло время впустить эту мысль в сознание и как следует обдумать. В одной книжке я прочитал, что нужно подавать милостыню потому, что для ангела, который смотрит на меня с неба, моя душа, молящая о спасении, тоже навроде нищего, который просит подаяние. Идея о том, что всё в мире взаимосвязано, пускай не всегда очевидным образом, крепко засела в голове. С одной стороны, я не видел, где прямая связь между прогулками с Чарой и тем, что я не могу быть вместе с Сабиной. Но мне не давала покоя каверзная мыслишка. Червячок сомнения. А вдруг на квантовом, или кармическом, или ещё каком-то уровне это связано? Одно следует из другого? Может быть, когда в условной небесной канцелярии принимали решение, сложится ли у нас всё удачно с Сабиной или нет, то учитывали даже такие, казалось бы, посторонние мелочи, как моё отношение к собаке? Или я уже гоню?

Короче, я запретил себе любое рукоприкладство по отношению к Чаре, как в качестве игры, так и в качестве наказания. Думаю, роль тут сыграла не только и не столько Сабина и фраза из книги, сколько то, что я просто повзрослел. Мне был очень понятен в этом смысле герой из «Заводного апельсина» Бёрджесса. В конце книги он выходит на улицу и понимает, что ему больше не хочется чинить ультра-насилие, но не потому, что боится наказания, а потому, что вырос.

Серьёзно пересмотреть свои взгляды пришлось и по отношению к бабушке. Понятно, что ни о каких съёмках речи больше не шло. Она не хотела. Да и мне всё-таки уже было семнадцать лет, а не десять. Если я хотел снимать фильмы — следовало идти на режиссёрский факультет, а не продолжать лепить куличики в песочнице. Но, пускай я смирился с тем, что писательницы и актрисы из бабушки не выйдет, какое-то время я всё равно пытался духовно и культурно «обогащать», развивать её, «тянуть» наверх. Я приезжал и читал ей вслух книги: например, «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Но терпения моего хватило ненадолго. В конце концов я понял, что если со стороны самого человека нет инициативы, стремления, то всё бессмысленно. И я сдался, опустил руки. Признал, что проиграл. Столько времени нянчился с ребёнком, который был вовсе и не ребёнок, а наоборот, старик, чья жизнь закончилась, и который поставил на себе крест. Бабушка так мне и говорила: «Оставь меня в покое. Эти книги не по моим мозгам. Дай мне спокойно доживать свою жизнь». Мертворождённый ребёнок. И я оставил её в покое, как она и просила. Проблема была в том, что я потратил на неё огромное количество энергии, и сейчас бы переключиться на что-то другое — на друзей, на любовь, творчество, на свою жизнь, но поздно, сил-то уже не осталось.

Временами меня заносило, и у нас случались ссоры, но я честно старался делать всё, как она хотела. Только выяснилось, что нам и поговорить-то особо не о чем. Когда закончилось совместное «творчество», делать стало нечего. Я приезжал к ней. Она ставила еду на стол. Я не позволял себе ничего такого экстраординарного. Она рассказывала о том, как сходила утром в магазин, о том, что её обсчитала продавщица, о том, что печенье раньше стоило 20 рублей, а теперь 23 рубля, про своих соседей-скотов, которые курят на лестничной клетке, о том, что она делала вчера и позавчера, о том, что у неё болит нога и о том, что случайно купила жёлтую туалетную бумагу, а потом оказалось, что от неё красится вода в унитазе, и поэтому больше бабушка не покупает жёлтую, а покупает обычную, белую. Я по всегдашней привычке внимательно слушал (я вообще был благодарным слушателем), и мозг очень быстро уставал от информации, по большей части бесполезной и неинтересной для меня, уставал и молил о пощаде.

Бабушка много смотрела телевизор. И конечно, мы часто спорили про политику. Она была не согласна со всем, что я говорил.

И в какой-то момент я поймал себя на мысли, а почему она должна меня слушать. Слушать можно человека, с которым есть эмоциональный контакт. А если человек приносит лишь слёзы и несчастье, то и всё, что он говорит, будет вызывать отторжение, даже если это правда. Как я выглядел со стороны — кричащий, топающий ногами, капризный домашний тиран, уверяющий, что президент — вовсе не президент, а узурпатор, а «предатели» и «бандеровцы» на самом деле не предатели и бандеровцы?

Я понял, что для меня было в порядке вещей повышать голос на бабушку, потому что я считал её кем-то вроде человека низшего сорта. Только на том основании, что она не занималась творчеством, как я, не писала книги, не стремилась к высоким материям. Но бабушка оказалась права, когда говорила, что вдвойне неправ тот, кто первый начал кричать, перешёл на оскорбления в споре, даже если изначально неправ был другой человек. Для меня вдруг исчезли понятия «выше» — «ниже», и я увидел горизонтальную плоскость, где остались только «ближе» и «дальше». Я понял, что все люди одинаковы в чём-то первоначальном. И что бабушка такая не потому, что она хуже, просто сфера её интересов (на горизонтальной плоскости) лежит очень далеко от моей. Так же и с политическими убеждениями. Кто-то ближе к консервативному эгрегору, кто-то к либеральному, никто не становится хуже или лучше только на основании своих взглядов, все разные, и это хорошо. Разнообразие нужно поощрять, а не бороться с ним.

Я стал веганом. То-то удивились родители! Раньше я любил мясо, а тут вдруг что-то перемкнуло.

Ещё я месяц наводил «генеральную уборку» у себя в комнате. В ней стало слишком много вещей, и я почувствовал, что весь этот хлам психологически на меня давит. Раньше я с большим трудом что-то выкидывал. В ящиках пылились бесчисленные открытки с поздравлениями на день рождения, безделушки, картонные коробочки, не говоря уже про тонны израсходованной бумаги. Я не только писал стихи и прозу. Я с детства рисовал комиксы, фильмы (да, фильмы тоже умудрялся рисовать), уровни для компьютерных игр. Что касается комиксов, то, когда я накалякал их тысячи страниц, у меня под конец даже начало получаться что-то более-менее неплохое. И всё это я выбросил.

В детстве меня заставляли делать генеральную уборку в качестве наказания. А теперь я «наказывал» себя сам, впрочем, это не осознавалось как наказание, скорее, как очищение, освобождение от груза прошлого. Мне позарез нужно было свободное пространство. Я в своём познании настолько преисполнился, что, подобно Иващуку из сериала «Карпов», мечтал оставить у себя в комнате только матрас и ноутбук. Минимум вещей. Идиллия.

Подходило время определяться с будущей профессией. И нужно было выбирать между литературой, музыкой, кино и всем остальным, чем мне хотелось заниматься, что-то одно. Сергей правильно говорил, не распыляться. Если я хотел добиться выдающихся успехов хотя бы в одной из этих областей. И я выбрал литературу. Просто потому, что занимался ей достаточно долго. И понимал, что, чтобы как следует научиться играть на гитаре, понадобится минимум десять лет. Примерно столько, сколько я писал. А с гитарой мои навыки были на нулевом уровне.

Раз я выбрал литературу, то решил, что нужно уничтожить все лишние, как мне казалось, бумаги. На тот случай, если стану известным писателем, чтобы потомки не тратили время, изучая эти «документы», а потратили его на что-то более важное, например, прочитали хорошие книги (не обязательно мои). Цену ВРЕМЕНИ и то, что его стоит тратить только на ВАЖНОЕ я теперь знал, как никто другой. На выброс получилось больше десяти огромных чёрных мешков для мусора. Их было так много, что пришлось выбрасывать с интервалами, и всё растянулось на месяц. За неделю машина могла увозить, кажется, не больше трёх мешков. Один пакет порвался, когда я тащил его на своём горбу к мусорке за воротами. Пришлось собирать бумажки со снега и ловить их по ветру…

44

Разбирая огромные бумажные завалы, я наткнулся на кучку буклетиков, привезённых из разных уголков света. Сверху лежала программка мюзикла «Поющие под дождём», в самом низу — карта корейского «Эверленда», тематического парка по типу французского «Диснейленда». А между верхом и низом вмещался целый отдельный мир. Воспоминания хлынули потоком…

В самое первое путешествие мы с родителями поехали, когда мне было семь лет. Неделю жили в Москве, остановившись в скромной гостинице «Турист». Помню несущийся сквозь пространство залитый светом вагон метро, кромешную темень за окнами и ревущий из динамиков мужской голос: «Поезд следует до “Университета”! До “Университета”!» Из Москвы транзитом через Франкфурт прибыли во Францию, в Страсбург, где жила мамина подруга. На несколько дней ездили на поезде в Париж. Список достопримечательностей, где нам довелось побывать, был довольно длинным: Эйфелева башня, Триумфальная арка, Лувр… Но что толку в сухом перечислении? Гораздо больше запомнились не сами достопримечательности, а отдельные яркие моменты и связанные с ними эмоции.

В самый первый день в Страсбурге мы пошли завтракать в кофейню, и я тут же (не нарочно, конечно!) опрокинул какао на мамину белую водолазку. Родители меня не наказали и даже не наругали, а только посмеялись.

У маминой подруги был сын Фёдор, на год меня младше. Когда мы познакомились, он запомнился мне как избалованный и неуправляемый ребёнок. Я немного завидовал Феде, потому что папа всё ему разрешал, и только мама была немного построже. И вот в один прекрасный день мы пошли гулять вместе. Феде захотелось спуститься на лёд замёрзшей речки. Мне тоже хотелось, но родители не разрешили. А Федя спустился и… лёд провалился у него под ногами! Повезло ещё, что мама держала его за руку, да и речка была не очень глубокая, по пояс взрослому. Но Федя промок до нитки. Он со своими родителями пошёл домой, а мы продолжили гулять дальше.

Когда мы во второй раз приехали в гости к тёте Лиде, они с отцом Феди уже развелись. Федю как будто подменили — это был совершенно серьёзный, спокойный и уравновешенный подросток, мечта любого родителя. Так часто происходит — тихони, когда подрастают, становятся оторвами, а завзятые бунтари и непоседы, наоборот, со временем превращаются в конформистов. Круговорот вещей в природе. Но в душе, наверное, Федя всё-таки остался немного непоседой. В парке развлечений он предложил мне прокатиться на американских горках. Отказаться было неловко — тогда бы он подумал, что я трус. Но всю поездку я просидел, зажмурившись, и даже не увидел мёртвую петлю, а только почувствовал, как желудок подпрыгнул к горлу. По дороге домой на машине Федя, глядя на меня, только тихонько посмеивался.

Когда мне было восемь, в Пекине в кафе две официантки, молодые девчонки-китаянки, смеялись и показывали мне язык. Родители не видели этого, потому что сидели к ним спиной. А потом, когда я рассказал, не поверили.

В «Эверленде», ещё до того случая с Федей, папа предложил нам с мамой пойти на какой-то аттракцион. Мы просто встали в хвосте очереди, что там за ней, не видно, уже наступил вечер, стемнело, мы — усталые и вымотанные. Во время поездки мы узнали, что это — что бы вы думали? — американская горка. Папа потерял кепку — её сдуло ветром, я кричал от ужаса. А мама в конце расплакалась, и нам с папой пришлось её успокаивать.

Я покачал головой, вздохнул и отправил разноцветные листовки вслед за всем остальным добром на выброс, в мешок.

45

Елена Викторовна, ласточка моя! Хрупкая, почти что юная пятидесятилетняя блондинка, вылитая Дюймовочка с осиной талией и пластикой, как у балерины, ни намёка на вульгарность. О, как я обожал слушать тебя, и не только слушать, но и глядеть на тебя, на твои губы, накрашенные яркой алой помадой, на твой двойной подбородок, на твои ноги, величественные, как мраморные колонны.

Раз в неделю по расписанию стоял классный час. На нём мы беседовали об очень важных и интересных событиях, связанных с историей и культурой нашей страны. Например, если на этой неделе был день рождения Лермонтова, кто-то из ребят готовил презентацию о Лермонтове и ещё раз подробно рассказывал всю его подноготную, которую нам и так рассказывали на уроках литературы, посвящённых творчеству данного автора. Докладчик вдохновенно и увлекательно докладывал, иногда подглядывая в листок с распечаткой «Википедии», но я всё равно принципиально ничего не запоминал. Такая уж я сволочь. А если был день именинника, 14 февраля или 8 марта, весь класс ждали увлекательнейшие конкурсы и шарады. На 23 февраля и 9 мая кто-нибудь из группы поддержки Елены Викторовны обязательно готовил презентацию о том, как советские воины героически боролись с немецкими оккупантами, куда же без этого.

Смешно представить, но мне буквально пришлось отстаивать своё право не ходить на классные часы. Раз, другой прогулял — Дюймовочка позвонила маме. Мама деликатно, но настоятельно попросила меня уступить требованиям классного руководителя. Но я продолжал настаивать на том, что посещение классных часов не является обязательным, и пресловутые сорок минут — это моё личное время, и никто не имеет права отнимать его или диктовать, как им распоряжаться. Я стоял на своём, и в итоге меня оставили в покое. Я был один такой, из «отказников», все остальные ходили как миленькие.

Или вот ещё что — сочинения. Одним из ключевых заданий на ЕГЭ являлось сочинение. В качестве цели декларировалось развитие творческого начала. Впрочем, работу нужно было писать строго по схеме: вступление, формулировка проблемы, один-два аргумента из жизни, два-три аргумента из литературы, туда-сюда, выводы, то есть заключительная часть. Вроде бы ничего такого. В литературе тоже есть план — первый-второй-третий акты, кульминация, то-сё. Только я-то всегда думал, что схема это что-то вспомогательное, на что нужно опираться, а цель состоит в чём-то другом, в раскрытии того самого творческого начала, работе воображения (оксюморон). У Елены Викторовны же, да и, подозреваю, не только у неё, важность схемы была возведена в абсолют, в ранг священной коровы. Много разговоров было о композиции, о грамматике, стилистике, и едва ли — о творчестве, вдохновении, индивидуальности, самовыражении, образности, таланте, изяществе формы и мысли, красоте… Так, о чём это я? Я написал одно сочинение, второе, третье, четвёртое, показал своё владение структурой, но Елена Викторовна требовала от нас писать их десятками. Я сказал, что больше писать не буду, потому что если шлёпать их, как блинчики, то навык написания сочинений дойдёт у меня до автоматизма, и я не смогу написать действительно хорошую работу, когда понадобится, а напишу сто десятую копию. Во всяком случае, на тот момент я был в этом уверен. Конечно, возможно, что я совсем чуть-чуть, слегка лукавил, и роль тут играла ещё и банальная лень. После нескольких написанных фантастических романов мне было скучно страдать такой хренью. Это как если бы олимпийского чемпиона по плаванию заставили плескаться с первогодками в лягушатнике. Моя упёртость негативным образом сказалась на успеваемости по русскому и оценках в четверти, но я остался непреклонен.

С Еленой Викторовной у меня было связано много странных и неловких моментов. Например, однажды она нашла в интернете мою страницу на сайте «Стихи.ру», на перемене подошла ко мне и во всеуслышание объявила, что она моя фанатка. Потом, на уроке литературы, как бы случайно вспомнила о том, что недавно имела удовольствие читать стихи одного молодого поэта, в которых присутствовала ненормативная лексика.

А когда по программе проходили футуристов и Велимира Хлебникова, прямо сказала: «Таким у нас будет Костюк!», чем изрядно смутила меня. (Как она догадалась?!)

…Я всё-таки решил помириться с Сергеем.

Если честно, я переживал за него. После того, как он в красках расписывал своё бедственное материальное положение и проблемы со здоровьем, я боялся, что с ним может случиться непоправимое. Поэтому прочитал те сообщения, которые не прочитал тогда, летом, и написал что-то нейтральное (в стиле «привет, как дела»).

Ответа не последовало. Моя тревога усилилась.

Спустя несколько дней я перевёл ему деньги, отложенные с карманных расходов, довольно приличную сумму. В банке было не по себе. И пока ждал очереди, и пока общался с сотрудницей. В прошлые разы я делал переводы, когда родители уезжали на Мальдивы, а теперь они были в городе. И в любой момент в зал могли зайти мать или отец, они регулярно заезжали сюда по делам. Это было довольно популярное место, скажем так. И как бы я объяснил, почему не нахожусь в школе и кому отправляю деньги? Ещё боялся, что со стороны сотрудницы будут какие-то вопросы, всё-таки я делал перевод в Украину, уже не первый раз, на вид мне было меньше восемнадцати, она могла что-то заподозрить. Но слава богу, всё обошлось.

Если бы автор таких книг умер от голода, как бы я потом дальше всю жизнь жил с осознанием того, что у меня были материальные ресурсы, чтобы помочь, но я не помог? И как бы это выглядело в глазах будущих поколений?

Я написал Сергею, что перевёл деньги. Он ответил через некоторое время, поблагодарил и сказал: «Не зря в Дороге повстречались…» Он казался усталым и немногословным. Потом Сергей признался, что месяц после нашей ссоры «пролежал пластом» в депрессии.

Накануне Нового года мы созванивались по «Скайпу», и он сообщил мне новость. Оказалось, что третью книгу, которую я ему отправлял, он давно отредактировал и отправил в издательство. Получилась настоящая книга — что-то на уровне самого первого романа цикла, даже лучше. Причём в какой-то момент Сергей почти опустил руки, сдался и решил, что не сможет довести этот текст до состояния, пригодного к публикации. И вдруг его осенило, и он понял, ЧТО нужно добавить. Только в последние две-три недели работы Сергею стало ясно, что получится настоящая книга, ему удалось подобрать те самые слова, которые начал подбирать я. Но Сергей также выразил сомнение, что книга выстрелит. Он сказал, что она будет воспринята, как продолжение цикла, хотя с остальными частями никак не связана, и Сергей даже предлагал редактору выпустить её как-то отдельно, вне серии, но тот не проявил особого энтузиазма.

Сергей сказал, что тысяч 50 из моих 450 килобайт с пробелами пришлось вообще выкинуть, потому что они не подлежали никакой редактуре. К сожалению, выяснилось, что лучшая, как мне казалось, сцена в книге, в которой один из главных героев и несколько второстепенных персонажей закидывались кокаином, а потом герой делал куннилингус проститутке, тоже была «забракована». Сергей высказал мнение, мол, то, что я полагал эту сцену лучшей, только лишний раз подчёркивает, что я не осознавал, ЧТО творил…

46

«…А хотите наваять текст в “Дружинников-джедаев”?! —  спросил Поплавский во время одного из наших разговоров по “Скайпу”. — Мансуров недавно вот опять предлагал». Если полтора года назад я решительно отверг эту затею, то сейчас призадумался. И осторожно поинтересовался: «А можно будет добавить вторую фамилию на обложку?» «Точно пока неясно, но Мансуров намекнул, что ДА». Я с радостью согласился. Была не была!

Первое, что нужно было сделать — написать синопсис. По традиции каждый автор выбирал какой-то район Москвы, вокруг которого будет крутиться основной сюжет. Название района по совместительству становилось названием романа. То есть книги обзывали таким чином: «Дружинники-джедаи. Владислав Протопопов. Измайлово». Но это правило можно было обойти и вместо района Москвы выбрать в качестве места действия другой город, в котором существует кремль или его аналог.

«А можно ли взять Владивосток? — спросил я. — У нас ведь есть Владивостокская крепость». «Какая такая крепость?» Выяснилось, что Поплавский ничего о ней не слышал раньше. А когда узнал, загорелся. «Блин, вы меня прямо увлекли этой Владивостокской крепостью, — признался он. — Она такая огроменная, это ж можно описать целую отдельную цивилизацию!» Тотчас же в диалоге начал рождаться замысел будущего сюжета. Так, слушайте меня внимательно, делайте пометки, если успеваете, сказал Сергей, герой — парень примерно вашего возраста, имя потом придумаем… Можно Макар, в шутку предложил я. Почему бы и нет, серьёзно ответил Поплавский. Макар с несколькими дружинниками втайне от начальства отправляется в рейд в пригород и набредает на какой-то дом, или, скорее, развалины дома. Подвал, сказал я, у нас в доме три подвала. Можете описать ваш дом. Пока возвращаются обратно, по пути кто-то погибает, тут можно добавить экшен. У Макара есть любимая девушка, она сдаёт его, за золото там, или за харчи, из-за чего, не суть важно. Героя бросают в темницу, но ему с друзьями удаётся бежать, и они отправляются на поиски московского Кремля. Они не уверены в его существовании, только слышали легенду. Во время побега им приходится вступить в схватку со стражниками и убить кого-то, так что путь назад отрезан. Вот вам, пожалуйста, готовый сюжет первой части. Долго же им придётся пешком топать от Владивостока до Москвы, заметил я. Ну, а кто сказал, что они дойдут, спросил Сергей. Слушайте, воскликнул он. Меня тут осенило. Китайская стена — это же тоже КРЕМЛЬ!!!

На такой приподнятой творческой волне шло обсуждение. Однако на следующий день Сергей вышел на связь явно подавленный, это чувствовалось по голосу. «Мансуров сообщил, что из-за падения продаж редактором было принято решение выпускать книги только про Москву». «Понятно… Что ж, жаль, что не получится написать про…» «Напишем, напишем, но ПОТОМ, — постарался утешить меня Поплавский. — А пока… вы уже решили, какой район Москвы вам больше по душе?» «Пусть будет Солнцево». Выбор был не особенно богатым, так как все самые интересные районы уже разобрали, а повторяться было нельзя. «Пишите синопсис. Начало можно оставить такое же». Однако я решил, что дважды в одну и ту же реку не входят, и стал придумывать фабулу с ноля. Сергей внёс в синопсис минимальные, по большей части стилистические правки и переслал файл Мансурову. Связь с Дмитрием у меня была только через Поплавского. «Вообще мне понравилось, вы постарались», — сказал Сергей. Мансуров отреагировал более сдержанно, но неагрессивно, хотя и прислал кучу замечаний. Многие были дельными, но попадались, например, и такие: «Слово “рейдеры” использовать нежелательно, оно носит негативный оттенок. Хотя по факту они действительно рейдеры, лучше называть их “дружинниками” или ещё какой-нибудь синоним подобрать».

В моём варианте сюжета речь шла о пришельце из другой вселенной, который попадает в мир «Джедаев…» с кучей футуристического оружия, которое может сильно изменить баланс сил, и вокруг которого-то и затевается весь сыр-бор. В синопсисе приводился примерный список оружия: лазерный пистолет; пушка, стреляющая молниями; магнитная винтовка… «Магнитная? — удивился Мансуров. — Что, прямо вырывает куски из тел врагов? А это не слишком?» Я объяснил, что всего лишь имел в виду, что пуля приводится в движение с помощью электромагнитных полей. «А, ну если вы научно такое обоснуете — без проблем». В следующем варианте синопсиса список оружия выглядел так: лазерный пистолет, пушка, стреляющая молниями.

Согласно вводным, часть Москвы была накрыта энергетическим Куполом, граница которого проходила примерно по линии МКАД. «А что насчёт осадков?» — поинтересовался я. «Дождь описывался, и не раз, — хмыкнул Мансуров. (Вообще-то Сергей переслал мне текст его ответа, и я не мог слышать, хмыкнул он или нет, но почему-то мне пришло в голову именно это.) — Наверное, Купол со временем сошёл на нет». Похоже было, что я серьёзно озадачил Мансурова своим вопросом. За много лет я был первым автором, который интересовался подобными тонкостями.

Наконец синопсис был согласован, все замечания учтены, и я мог приняться за работу. На этот раз мне нужно было написать «всего» триста пятьдесят тысяч знаков с пробелами. Требуемый объём был меньше, потому что значительное место (страниц пятьдесят) в конце книги занимал глоссарий, содержавший подробное описание мутантов, ловушек и прочих реалий «постапокалиптического» мира.

Вновь стал актуален вопрос о том, какой псевдоним ставить на обложку. Я предложил: Макар Мыслов. «Не расстраивайтесь, если будут обзывать Мусловым», — предупредил Сергей. «Ну, хорошо, вот вы только критикуете, а сами бы что предложили?» Сергей помолчал некоторое время и написал: «Я вычислил его… Авдеев! Эта фамилия всегда будет одной из первых в издательских списках». Я сначала был не в восторге, но потом согласился. Решил, что на этот раз не буду спорить с Сергеем, прежде я обычно делал по-своему и потом расплачивался. Почему бы и не Авдеев?

Четвёртую книгу я писал уже по-другому. Например, ещё в третьей в некоторых сценах присутствовала излишняя жестокость, без которой объективно текст вполне мог обойтись, и которая нужна была только для того, чтобы заигрывать с юной аудиторией, дескать, смотрите, у нас всё по-взрослому, без дураков. Если хотите завладеть симпатиями подростков, убедительно делайте вид, что принимаете их за взрослых. А где-то я не мог удержаться от искушения полюбоваться эстетикой оружия, насилия, крови. Многие (хотя не все) экшен-сцены напоминали скорее компьютерную игру, тир, где крутой неубиваемый герой гасит пачками врагов. Теперь я повзрослел. И начал подозревать, что вот это легкомысленное отношение к войне, к массовому убийству людей, которое культивировалось в неокрепших умах и душах «боевой фантастикой», отчасти и привело в итоге к событиям, которые сейчас, например, происходили на Донбассе. И что я как бы тоже прикладываю к этому руку, своим творчеством романтизируя насилие, формируя детское, несерьёзное восприятие темы. Пускай даже мой вклад и минимальный, но угрызения совести всё равно одолевали.

Новая книга стала своеобразным искуплением. Я постарался больше не играться, а создать максимально реалистичное, насколько было возможно в рамках данной серии, изображение войны. Где-то в середине второстепенному персонажу в бою отрывало руку, и дальше он продолжал путь уже одноруким. Сергей сделал этот момент ещё более жестким, добавив реплику главного героя, обращённую к пострадавшему напарнику: «Будешь ныть — вторую оторву!». А в концовке все погибали. Никаких счастливых финалов. Книга получилась не самой лучшей из того, что я писал, но она далась мне тяжелее всех, хотя была самой меньшей по объёму. Я физически чуть не умер, пока писал. Тут ещё сказывалась общая усталость на фоне всех жизненных обстоятельств, а также усталость от данного сеттинга и в целом от боевой фантастики. Состояние, похожее на вдохновение, когда текст идёт «сам», приходило, может, пару раз за всё время работы, остальное вымучивалось, выдавливалось по капле, вытягивалось клещами.

Пока я писал книгу для «Джедаев», Сергей решил в очередной раз попробовать сделать что-то с текстом второй книги, который я отправил ему ещё в две тысячи пятнадцатом году и который до сих пор не был опубликован.

На Сергея произвело впечатление описание золотого дождя, и он не преминул высказать всё, что думал по поводу. Я, в свою очередь, удивился, потому что в последнем, чистовом варианте, который я отсылал ему в августе пятнадцатого, никакого дождя не было. Оказалось, Сергей просто не заметил того письма и сейчас работал с ранней, совсем сырой версией файла. «Ничего, мне нормально, — успокоил он. — Перлы веселят». Посмотрев более позднюю версию, Сергей обрадовался и похвалил меня. «Ну вот, и золотой дождь сыграл свою роль», — сыронизировал он.

Как ни странно, Поплавский в корне изменил мнение и сказал, что даже в первом варианте всё оказалось не так ужасно, как выглядело поначалу, и он берёт назад слова о том, что это безнадёжный текст. А многие «пасторальные» эпизоды про утопический город будущего, как оказалось, даже затмевали собой вторую, «остросюжетную» линию. «А может, то, что нам кажется важным — это неважно, а то, что нам кажется второстепенным — главное и есть…» Помимо существенной работы над языком и того, что с моих четыреста пятидесяти тысяч знаков с пробелами текст вырос до шестисот, Сергей привнёс ещё нечто очень важное — концовку, которая наполняла смыслом всё происходившее до неё. Тогда как в моём варианте финал был, в общем-то, довольно невыразительным, «ни о чём». В доработанной версии Сергея развязка не только получилась яркой и осмысленной, но и умело вплетала книгу в общую канву цикла (при этом не умаляя её ценности как самостоятельного произведения). За что Сергею можно было только поаплодировать…

Постепенно я начал здороваться с родителями. Каждый раз, когда мы сталкивались с ними на кухне или в коридоре, они первые говорили «сынок, привет» или «доброе утро», и молчать в ответ было дико неудобно. Но я всё ещё категорически возражал, чтобы мама называла меня «зайчик», «медвежонок», «котик» или «дружочек». Со скрипом был согласен на уменьшительно-ласкательные формы Макарка и Макарушка, образованные от моего имени. Мама печально сказала, что теперь понимает Глафиру Петровну, моего детского врача, которая года два назад посоветовала ей наслаждаться, пока есть время, потому что «ещё пару лет — и он даже не даст себя обнять». (У Глафиры Петровны самой был сын взрослого возраста.)

Но вообще отношения с родителями стали потихонечку налаживаться. Я снова стал есть дома. Мама, узнав, что я решил отказаться от мяса, охотно готовила мне разные вегетарианские блюда. Она любила готовить, и у неё очень вкусно получалось.

Я рассказал маме про Сергея Поплавского и про то, что написал с ним в соавторстве три книги, и они даже были опубликованы, правда, без указания моего авторства. На удивление, мама поверила и отнеслась к новой для неё информации нормально. Я сказал, что мне какое-то время нужно сидеть дома и не ходить в школу, чтобы дописать новую книгу для «Дружинников-джедаев», потому что продажи падают, серию могут вот-вот закрыть, и тогда роман не успеет выйти. Но если успеет, то возможно, со вторым псевдонимом на обложке. Мама пошла навстречу. Я поневоле задумался — а может, и раньше так можно было? Может, я напрасно столько усилий и времени тратил на борьбу, и надо было сразу всё выложить родителям как есть?

Отец вообще испарился, и некоторое время я не ощущал его присутствия в своей жизни, только иногда слышал его шаги на лестнице или внизу.

В школе делать было совершенно нечего, безумие, которое там творилось, достигло своего апогея. На уроке МХК учительница однажды дала задание подготовить короткий устный доклад о каком-нибудь великом учёном и его вкладе в науку. Мой сосед по парте выдумал имя учёного и поведал классу о его несуществующих достижениях, и это прокатило. Учительница с умным видом кивала, пока он рассказывал.

На уроках китайского мы просто сидели. То есть даже не нужно было имитировать никакую деятельность. К одиннадцатому классу стало ясно, что переводчиков с китайского и специалистов по восточной культуре из нас не выйдет, и учительница разрешила нам просто ничего не делать. Ясное дело, почти вся группа стояла на голове, а я читал книжку, пытаясь как-то рационально использовать это время. За весну я так прочитал «Осень патриарха» Маркеса. Кстати, я понял, что скорочтение — не для меня. Мой нормальный темп — где-то одна книга в два месяца.

А на математике как-то раз, когда все писали самостоятельную работу, я сидел на задней парте и трудился над описанием местности для своей книги. Со стороны было не видно, что я там пишу на вырванном тетрадном листе, а подходить и заглядывать через плечо, как это могло быть раньше, в младших классах, учительница теперь бы не стала, меня для неё как бы не существовало, ну и слава богу. Мне было всё равно, что я не сдам работу и получу двойку. Трояк в четверти и так поставят, а выше тройки при всём старании не светит.

Когда звенел звонок, если нас сразу не отпускали, я вставал и уходил, чем приводил некоторых учителей в тихое бешенство. Вначале было сложно сломать психологический барьер. Вдвойне сложнее из-за того, что я был один, белая ворона. Но я знал, что если остался бы, то мне стало бы совсем невыносимо тошно. Уж лучше победить страх. Я считал, что урок не должен длиться дольше того времени, которое положено по расписанию, перемены и так слишком короткие. Тем более, учителя часто опаздывают, говорят не по теме урока, а потом задерживают нас и крадут время на отдых. Я надеялся, что мой пример как бы вдохновит остальных тоже вставать и покидать класс, но нет. Все сидели и молчали в тряпочку. Я не понимал, почему.

…Впрочем, нет, не совсем так, многие делали то же самое, что и я: уходили сразу после звонка, даже если учитель ещё не отпускал, демонстративно ели чипсы и пили «Колу», слушали музыку в наушниках на задней парте, пререкались с преподавателями, — но только по отношению к тем учителям, которых считали слабыми. А с теми, которые имели репутацию строгих, они себе такого не позволяли, и иногда даже осуждающе смотрели на меня, если я позволял.

Я принял решение, что, если, например, прихожу в школу и вдруг чувствую желание сегодня не ходить на уроки, а пойти погулять, сходить в книжный магазин — так и поступать. Бродить по городу, слушать музыку в наушниках, дышать свежим весенним воздухом, любоваться небом. Как правило, я чувствовал вину и тревогу, но пересиливал себя и всё равно шёл. Я думал — а вдруг именно сегодня, если пойду гулять, случится так, что судьба сведёт меня с девушкой моей мечты? С той самой Единственной, которую я ищу, с которой пока не знаком, но чей смутный образ всегда присутствовал в подсознании… А если не пойду, струшу — то так никогда и не встречу её?

В результате под конец одиннадцатого класса Елена Викторовна сказала, что школа не может допустить меня до ЕГЭ — слишком много пропусков без уважительной причины. Диму Леонтьева, кстати, незадолго до окончания школы отчислили как раз из-за систематических прогулов. Дима, в каком-то смысле, меня «спас». Дело в том, что он был единственным человеком, который прогуливал больше, чем я. Если бы Димы не существовало в природе, тогда, вероятно, отчислили бы меня.

На помощь пришла Глафира Петровна. Мама объяснила ей ситуацию как есть, что я писал книгу, и из-за этого у меня получилось много прогулов к концу года. Пока мама говорила, я сидел рядом и с умным видом всё подтверждал. Глафира Петровна вошла в положение, поохала, поахала и выписала справки на нужные числа, как будто бы я болел. Вообще она и весь её вид, её лицо, когда она слушала, всё создавало впечатление человека, способного на эмпатию. Она была женщиной высокой, солидной, почти огромной, и этим, своей внушительной комплекцией, слегка даже напоминала Елену Викторовну, не к ночи будь помянута.

Когда Поплавский отправил мне отредактированный файл новой книги, готовившейся к выходу, я сразу смекнул: что-то не то. «Джедаев-дружинников» закрыли месяц назад, подтвердил Сергей. Текст, который писался для проекта, но не успел выйти, удалось «пристроить» в другой проект, угадайте, какой. Да, в ту самую злополучную серию, с которой всё начиналось. И теперь в заглавии книги вместо «Джедаи-дружинники из далёкого будущего: Солнцево» стоял «Знак чёрного солнца». И плакала моя вторая фамилия на обложке, ради которой во многом всё затевалось, канула в небытие следом за «Джедаями». После того, как роман вышел без указания моего авторства, я спросил Поплавского, почему он ничего не сказал об этом, и Сергей ответил: «Язык не повернулся».

Отношение родителей к школе и учителям со временем менялось. Если раньше в конфликтах они обыкновенно принимали сторону «системы», то теперь мне удалось заронить зерно сомнения, причём во многом этому помогли сами учителя. Например, у папы как-то раз состоялся разговор по телефону с учительницей биологии, примерно такой:

— Значит, так, дорогой товарищ…

— Я вам не «дорогой товарищ».

— …

— А к Макару вы тоже так обращаетесь, «дорогой товарищ»?

В другой раз ему посреди рабочего дня позвонила завуч и закатила истерику из-за того, что я был замечен ею стоящим в коридоре во время урока. А отец терпеть не мог истерик и громких сцен, не только от посторонних людей, а вообще, но от посторонних тем более. После длинного экзальтированного монолога завуча он только спокойно спросил: «Что вы от меня хотите?» «Приезжайте, заберите его, или позвоните, скажите, чтобы он не стоял в коридоре». «Я не могу сейчас его забрать, я на работе. Указывать, что делать, я ему тоже не могу, мой сын взрослый человек. Если стоит в коридоре, значит, ему это нужно зачем-то». Такой ответ привёл женщину в замешательство. Больше она папе не звонила. Вечером за столом отец, рассказывая о данном инциденте, подвёл итог: «Эта дура там полчаса орала в трубку. Так хотелось её послать на три буквы, еле сдержался».

Когда мне нужно было получить от школы характеристику для военкомата, и Елена Викторовна спросила, чем я увлекаюсь, какое у меня хобби, я ответил «вышивание крестиком». Характеристику она написала не то, чтоб прям очень лестную. Помню только, что там было «склонен к конфликтам». Дома папа сказал, что с такой рекомендацией меня отправят прямиком в ВДВ. Они с мамой вначале советовали попробовать подойти к Елене Викторовне и попросить переделать характеристику (папа, по его словам, когда учился в бурсе, в аналогичных ситуациях поступал так), но я убедил их, что не стоит этого делать.

…Зато Сергей, когда я отправил ему фотографию характеристики, похвалил меня и резюмировал: «Наш человек!»

Медкомиссия в военкомате. Девушка-психиатр задаёт мне деликатный вопрос. У неё на столе лежит «Всадник без головы» Майн Рида. В армию меня не берут из-за зрения — можно выдохнуть спокойно…

…Как-то раз, обычным, ничем не примечательным днём, я был в школе и отправил Сергею какой-то обычный, ничем не примечательный тупой мем (я делал так иногда). Сергей ответил, что сейчас не в подходящем настроении для юмора. У него погиб друг в АТО. Я извинился за то, что оказался некстати со своими шутками, выразил сочувствие и сказал, что мне очень жаль его друга. Сергей ответил: «Вам не за что извиняться».

Чтобы как-то поддержать Сергея, я отправил ему песню группы «Би-2», «Держаться за воздух». Музыка и слова показались мне подходящими по настроению к ситуации. «Держаться за воздух, за острые звёзды, огромного неба коснуться рукой… Держаться за воздух, за острые звёзды, и там над землёю дышать им с тобой…» «Спасибо», — ответил Сергей. «За что?» — удивился я. «За песню, как минимум».

А ещё, конечно, не в этот же день, а вообще, я в невероятных количествах слал ему свои стихи. Мы договорились, что, если у меня получится то, что в понимании Сергея является настоящей поэзией, он скажет, а если нет, то имеет право молчать. Я слал и слал, а Поплавский всё молчал и молчал, и каждый раз я надеялся, что он что-то скажет, и когда видел, что сообщение прочитано, отмечено белым цветом, а не синим, но ответа не приходило, это становилось для меня трагедией, концом света, но я практически сразу же садился писать что-то новое. Лишь изредка, один раз из ста Сергей отвечал что-то вроде: «ВОТ ЭТО СТИХИ!!!», или менее эмоционально: «Получилось».

Как-то, когда мы говорили по «Скайпу», Сергей осторожно высказал предположение, что, возможно, мне стоит лучше уделять время и энергию, которые я трачу на написание стихов, работе над четвёртой книгой. Я заверил его, что моё внимание полностью сосредоточено на книге, а стишки я пописываю так, впроброс, если остаётся свободное время.

Тут уж Сергей не выдержал и вскричал:

— Десять штук в день?!

Вообще, конечно, я врал, стихам я уделял очень много внимания, и иногда мог два-три дня лежать и думать над одной строчкой, доводя себя до полного морального истощения, или пытаться вспомнить какое-нибудь слово, которое забыл, но про которое знал, что оно существует. Когда я наконец врубился, что такое стихотворный размер, ямб, хорей и так далее, то очень расстроился из-за того, что буквально сотни моих стихов оказались ни на что не годны, и соответственно, сотни часов и куча сил потрачены впустую. Я-то думал, что ритм, размер — что-то такое необязательное, главное в стихе — рифма, и тут вдруг увидел, что-то самое, что мне казалось второстепенным, есть буквально ВЕЗДЕ, даже у Пушкина, который казался таким простым и понятным, даже в «буря мглою небо кроет» и «я помню чудное мгновенье». Если бы я знал раньше или мне кто-то объяснил бы, возможно, я написал бы гораздо, гораздо больше хороших стихов. У меня были запал, муза, азарт, а теперь ничего из этого практически не осталось, только разочарование. Но самое удивительное, что в некоторых ранних стихах, тех, про которые Сергей, скрепя сердце и скрестив пальцы за спиной, как он сам один раз выразился, сказал «получилось», так вот, в некоторых таких стихах ритм присутствовал сам по себе, я умудрился его выдержать интуитивно, даже в строчках было одинаковое количество слогов (а вот чередование мужских и женских рифм не везде соблюдалось). Сергей вообще очень мало обсуждал со мной технические моменты (типа чередования мужских и женских рифм), аргументируя своё нежелание тем, что я, мол, буду с ним спорить. Поспорить я действительно был не прочь, но в отличие от него считал, что это нормально. 

Сергей говорил, что я так задолбал его, что у него уже от одних слов «поэзия», «стихи» возникает рвотный рефлекс. Вместо того, чтобы уделять время собственно разбору моих текстов (хотя и разбор он тоже делал, два или три раза), Сергей сотни раз твердил, что я — не поэт. Если я просил объяснить, что не так с тем или иным конкретным стихотворением, отделывался общими формулировками в духе «всё слишком банально, вторично». И добавлял: «Поэзии невозможно научиться. Это или есть, или нет. Вам не нужно писать стихи, ваше — проза. И слава богу. Даже врагу, и то такого несчастья не пожелаешь — мир оголённой душою чувствовать… Поэзия — это проклятье, люди стараются всю жизнь от него избавиться, а вы, наоборот, хотите заполучить на свою голову…» Но, как ни парадоксально, чем больше Сергей так говорил, тем больше мне хотелось доказать ему, что он ошибается, и я — поэт.

К тому же, меня мотивировало то, что как-то Сергей случайно обмолвился, дескать, что-то такое просверкивает во многих моих текстах, но мимолётно. Искра есть. И подчёркивал, что по отдельности попадаются строчки почти гениальные, и он знает авторов, у которых вроде бы и размер, и рифма, всё в порядке, а таких крутых моментов нет в принципе. («Значит, нужно превратить искру в огонь, и сделать так, чтобы тексты состояли ТОЛЬКО из крутых моментов, — рассуждал я. — Всего делов-то!»)

Я клятвенно пообещал Сергею, что исправлюсь и смогу осилить нелёгкую ношу поэта. «Надеюсь, что не осилите, — сказал он. — Не хочется потом из петли вынимать».

Он поведал мне печальную историю про одну знакомую женщину. У неё был сын, которому она якобы не уделяла достаточно внимания из-за того, что постоянно писала стихи. «Когда стихи идут — их нужно писать», — загадочно сказал Сергей. В итоге ребёнок повзрослел, обвинил поэтессу в том, что та проводила с ним мало времени и заявил, что ему не нужна такая мать. Женщина не выдержала отречения родного сына и покончила с собой.

Мне было искренне жаль знакомую Сергея, но я был слишком решительно настроен, чтобы десять или даже сто подобных предостережений заставили меня свернуть с избранной тропы. Я воображал себе, будто упрямство — одно из непременных качеств, которыми должен обладать настоящий поэт.

…В другой раз Сергей опять с горькой иронией сказал, что настоящие поэты вешаются и прыгают с крыш. А я незадолго до этого прочитал статью «Бедлам, или что такое настоящая поэзия». Там говорилось, что настоящая поэзия обладает заклинательной силой. И, мол, кто-то процитировал строчку из Шекспира про то, что крысы негодные бойцы, и несколько крыс тут же пало замертво. То, о чём написано в стихах, как бы приравнивается к тому, что происходило на самом деле. И я написал шуточное стихотворение о том, как якобы совершаю самоубийство: вешаюсь и прыгаю с крыши, уверенный, что уж теперь-то Сергей вынужден будет признать меня истинным поэтом. Сергей стихотворение не забраковал, «дал добро», и я даже решил в итоге, что пусть оно будет посвящено ему, ведь его реплика послужила толчком к написанию. Сергей был против, но я настоял. Не забраковал, одобрил, но поэтом признавать меня отказался. Сказал, что вдобавок к повешению и прыжку с крыши нужно ещё непременно застрелиться и утопиться, иначе не проканает.

Небо — серый потолок,

Встану на табуретку, завяжу узелок.

Постелю газетку, читая между строк.

В углу розетка, в ней — ток.

Вот вам и смысл, и форма,

Под ногами — пол, над ним потолок,

Такое для поэта — норма,

А для вас урок.

Ноги держат неровно,

Верёвку покрепче затяну,

Конечно, это всё условно,

Опору — прочь я пну,

И буду висеть, задыхаясь,

В светлый рай отправляясь

Уже поэтом.

Или вот на крышу забираюсь,

Поближе к краю наклоняюсь,

И вот уже вниз срываюсь

И об землю разбиваюсь

Этого равнодушного, безумного города,

Моего любимого города.

Прощайте! Теперь я поэт!

Надеюсь, возражений больше нет!

…Сергей потом даже прочитал данное стихотворение на собрании литературного клуба, который он вёл у себя в Николаеве. Я спросил, объяснял ли Сергей другим участникам предысторию появления стихотворения, и как они отреагировали. Он сказал, что не рассказывал предысторию, но «все всё поняли». «Стихи не нужно объяснять».

Сам Поплавский стихов не писал, во всяком случае, очень давно. На вопрос, считает ли себя поэтом, он в разное время давал противоречащие друг другу ответы: «мне было дано, но я отказался», «не знаю», «страдал фигнёй, думая, что поэт». Версии, почему перестал писать стихи, тоже были разные. Один раз он говорил, мол, в какой-то момент понял, что уже написал свои самые лучшие стихотворные тексты, и пора остановиться, потому что дальше неизбежно начнётся вторичность, посредственность. В другой раз сказал, что, мол, решил отказаться от поэтического дара, потому что понял, что это — проклятье, пришёл к знакомому поэту и попросил того взять написанные Сергеем тексты себе. Опубликовать ли под своим именем, или не публиковать — неважно, в любом случае, забрать. Когда я удивился, что тот поэт не отклонил столь странную просьбу (а как же плагиат и всё такое?..), Сергей ответил, что был в ТАКОМ состоянии, что отказать было невозможно. «Какой там нафиг плагиат…»

47

…Я сидел, вольготно развалившись на своём крутящемся стуле после того, как «спустил пар». И тут ко мне в комнату неожиданно постучала мама. Мама относилась с несколько большим уважением к моему личному пространству, чем отец, и понимала, что стук существует для того, чтобы услышать с той стороны: «Войдите» и только потом входить, а не сразу распахивать дверь. Мама принесла какие-то постиранные вещи. Дело было летом, у меня были каникулы, а у мамы выходной. Ещё один впустую потраченный день клонился к вечеру.

— Сынок, не хочешь со мной полежать?

В детстве мы с мамой часто лежали в обнимку. У нас это было своего рода семейной традицией. Вообще я нередко видел маму лежащей на диване по выходным и по вечерам в рабочие дни, когда у неё не было неотложных дел. Подозреваю, что она была почти таким же астеником, каким впоследствии стал я, и привычку к лени я во многом унаследовал от неё. Отчасти привычка сформировалась, конечно, ещё и вследствие хронической депрессии и усталости (первой у мамы, насколько я мог судить, не было, в отличие от второй). Сейчас я был уже слишком взрослым для всех этих «телячьих нежностей», и даже удивился такому предложению (мы давным-давно забыли про традицию), а потому из вежливости поблагодарил за постиранные вещи и ответил:

— Нет, мам.

— Ну, тогда я у тебя полежу, — сказала мама.

Такой резкий поворот событий оказался для меня непредвиденным. Я прекрасно знал, что на покрывале осталась моя сперма, которую я попросту не успел собрать салфеткой.

— А знаешь, я передумал, — быстренько сказал я, и за те пару секунд, что мама снимала тапочки, мгновенно преодолел расстояние, отделявшее меня от кровати, лёг на неё и закрыл ладонью влажное пятно.

Если бы не я, мама легла бы попой аккурат на то самое место, на котором сейчас была моя рука. Верхний свет в комнате не горел, и, так как дело близилось к вечеру, кровать, которая стояла у дальней стены от окна, почти скрылась в сумерках, и мама ничего не увидела бы. Зато почувствовала бы — ещё как!

Так мы и лежали в полутьме. Мама — ни о чём не подозревая, а я — с внутренним облегчением от того, что в последний момент умудрился чудом избегнуть позора.

Напротив кровати, слева от письменного стола, стоял диван. На спинке дивана, освещённая светом настольной лампы, сидела старая плюшевая Собака, пряча укор в тёмных глазах-бусинках. Собака была ещё игрушкой у моей мамы в детстве, а потом перешла по наследству и ко мне. Когда мне было пять лет, я брал её с собой в постель, чтобы не было страшно. Она пережила многочисленные надругательства (в том числе хирургические «операции»). Собака была единственной свидетельницей произошедшего, но, на моё счастье, поведать о том, что увидела, никому не могла…

…В «Волхве» Фаулза главный герой, когда приезжает на греческий остров и преподаёт в местной школе, признаётся, что его смущали некоторые ученики, изящные, оливковые, с чувством собственного достоинства. Я не знал, являлось ли это намёком на бисексуальность главного героя. В «Волшебной горе» Томаса Манна Ганс Касторп, когда учился в школе, был влюблён в мальчика. Чёрт, неужели и у меня теперь есть эта дурная привычка цитировать на каждом шагу произведения других писателей, как будто бы твоё собственное от этого становится лучше? Это как если бы человек, насмотревшийся порнофильмов, во время секса, вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом, стремился всячески продемонстрировать свои познания в «технике», и воплотить за раз всё, что он видел: «А давай попробуем ту позу, и ещё вот ту, и ту…» Вредно смотреть слишком много порнухи.

А ведь если бы я был геем, то мне бы больше не пришлось страдать из-за Сабины… А что, если, в таком случае, попробовать стать геем? Я начал перебирать в голове своих одноклассников-парней. Антон был спортивным, подтянутым, даже брутальным, и при этом неглуп, а потому ожидаемо пользовался большим успехом у женского пола. У него раньше всех мальчиков в классе начала расти борода. Чисто по эстетическим соображениям он показался мне более симпатичным, чем остальные. Я попробовал пофантазировать о нём. Представил, как он страстно впивается своими губами в мои… (Нет, что-то не то.) Как стискивает меня своими сильными, мускулистыми ручищами… (Фигня какая-то.) Интересно, большой у него или маленький?

Мне всё-таки удалось достичь разрядки, хотя и сделав внутреннее усилие, чтобы переступить через себя. После этого я испытал противоречивые чувства. С одной стороны, я всегда считал себя натуралом, который против притеснений геев. Я хотел сломать устоявшийся стереотип, что тот, кто защищает геев — сам «голубой», доказать что-то абстрактному консервативному Обществу, существующему в моей голове, а может быть, самому себе. И после такого опыта мастурбации я как бы терял на это моральное право, из-за чего чувствовал вину. Но с другой стороны, я чувствовал потребность продолжать экспериментировать и быть самим собой. Меня возбуждал не столько сам секс с мужчиной, сколько вызов общественным табу. Нарушение табу было вторым моим фетишем после женских ступней. Кстати, не мужских. Фантазировать о мужских ногах у меня не получалось, как я ни пытался. Мне втайне хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о моих фантазиях. Но не семья и мои знакомые, а какие-нибудь другие, абстрактные люди. В глазах семьи и знакомых мне хотелось оставаться хорошим, «нормальным» членом общества. Я не только не хотел, чтобы они знали о моих фантазиях и побуждениях, но и боялся этого. (Настолько, что даже ни разу не заговаривал с родителями о сексе, не то что на «запретные» темы.) Таким образом, меня раздирали одновременно два противоречивых желания — быть собой и не быть собой.

Я понял, что, похоже, быть геем — это всё-таки не моё. Чисто теоретически я не видел ничего плохого в однополых отношениях, но мешал психологический барьер, наверное, во многом продиктованный воспитанием и давлением общественных условностей. К тому же, я никогда не влюблялся в мальчиков, не думал подолгу о них перед сном, тогда как о девочках — постоянно. Да и мысль о сексе с парнем мне не казалась особенно соблазнительной. Странно, ведь порно с лесбиянками меня возбуждало безумно. Видимо, это не обязательно работало в обе стороны.

Итак, гея из меня не получилось. Следующей моей мыслью было — а что, если во время этого процесса не думать вообще ни о чём? У меня появилась бы масса свободного времени, потому что больше не пришлось бы лазить по страницам знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых девушек в соцсетях в поисках возбуждающих фотографий. Я попробовал очистить голову от всех лишних мыслей. Вначале вид моего собственного тела: плоский живот, вены на руках, заставил меня невольно вспомнить об отце. Отец не возбуждал. Я осознал, что не могу просто расслабиться и получать кайф, потому что напоминаю самому себе отца, от которого я подсознательно стремился устраниться. Я не могу полюбить и принять своё тело, потому что оно напоминает мне о том, что для моего сознания и, главным образом, подсознания воспринимается как враждебное начало. Мои постоянные фантазии о многочисленных девушках, которые я приписывал своему высокому либидо, оказались не чем иным, как способом убежать от угнетавшей меня окружающей действительности, эскапизмом. Оказалось, что физическое удовольствие от мастурбации для меня было неотделимо от мыслей о женском теле, интимном (не только в этом смысле) контакте с женщиной. Если убрать фантазии и не думать ни о чём, оставалась голая «техника». Но чтобы получить разрядку, одних механических движений оказалось недостаточно. Организм уже привык к постоянной дополнительной стимуляции с помощью воображения.

Как-то раз в школе мы писали психологический тест. Тест должен был помочь человеку определить, кто он по типу восприятия: визуал, аудиал или кинестетик. Оказалось, что я кинестетик, то есть воспринимаю мир через чувства, прикосновения. Вспомнив об этом, я решил попробовать сосредоточиться целиком на ощущениях. Попробовать то, что я себе запрещал раньше, потому что считал это неуместным для мужчины. Поглаживания… Влажные губы. Тёплое дыхание на коже… Я даже закрыл глаза, чтобы на время «отключить» картинку. Неожиданно для меня самого, это сработало, да ещё как!.. Очень скоро я почувствовал, что моё настроение ползёт вверх. А всего-то нужно было добавить немножко нежности и внимания к собственному телу… Моё тело больше не ассоциировалось у меня с отцом. Я — это Я. Самый чувственный, восхитительный, красивый, нежный, ранимый, харизматичный, обаятельный, умный, сексуальный, необычайно талантливый, самодостаточный… и, наконец, просто само совершенство. Продолжая в том же духе, я испытал бурное наслаждение.

В первые минуты после я почувствовал себя так, словно совершил грех, Бог всё видел и с минуты на минуту в окно должна ударить молния и разразить меня. В Бога я одновременно и верил, и не верил. Моя концепция Мультиверсума допускала существование какого угодно количества богов, и даже двух полностью идентичных миров, отличающихся только наличием или отсутствием в них Бога. Но концепции концепциями, а мистическое сознание, которое у меня было с детства, опирающееся во многом на внушённые родителями представления о том, что Бог — есть (хотя и вовсе не обязательно в церкви), про карму, про леших и Бабу-Ягу, иногда брало надо мной верх. Побороть его до конца в себе я не хотел, ибо быть атеистом и материалистом до мозга костей мне представлялось попросту скучным. А скука — смерть любого творчества.

Итак, первой моей реакцией было чувство вины. Перед Богом, а не перед родителями, что интересно. В тринадцать лет, когда я только начал заниматься этим, у меня были такие же чувства. Но сейчас я уже свыкся с мыслью, что сама по себе мастурбация — это нормально. Мнение было подкреплено множеством прочитанных статей в интернете на эту тему. А вот думать во время этого процесса о себе, а не о девушке казалось чем-то постыдным и неправильным. Странно. Неловко. А что бы сказали родители, если бы узнали, о чём думает их сын во время?.. Они бы не узнали, потому что они не могут читать мои мысли. А вот Бог видит всё. Почему-то мой мозг иррационально был убеждён, что фантазировать о девушке — это «хороший» грех, «грех», а вот самолюбование — действительно, грех уже без кавычек. И на высшем суде мне аукнется. Хотя никаких рациональных аргументов в пользу этого, а также в принципе существования некого «высшего суда» не было.

В общем, так как мне было стыдно, я постарался как можно скорее забыть об этом случае, вытеснить из памяти. Я словно подошёл к невидимой границе, которую не хотел переступать. Я всерьёз опасался, что если зайду за неё, то попаду в ловушку «звёздной болезни», расплатой за которую служит талант, и больше ничего толкового не напишу.

Насчёт «звёздной болезни» у меня были и сомнения. А что, если любовь к себе вовсе не то же самое, что нарциссизм в том значении, в каком это слово понимается в психологии? А что, если все эти тираны, домашние и стоящие во главе государств, абьюзеры, телепропагандисты; художники, продавшие душу власти… что, если они всё это делали не от чрезмерной любви к самим себе, а наоборот, от недостатка этой любви (и к своему телу, в том числе), от нехватки смелости любить себя и делиться этой любовью с другими людьми?.. Отчего так, сказать трудно, может быть, из-за унижений в детстве. А что, если конформизм — это крайняя степень альтруизма… Дескать, раз народ в России так устроен, что хочет «сильной руки», духовных скреп, раз большинство разделяет такую точку зрения, кто я такой, чтобы идти против народа, против большинства, может быть, я тогда и буду говорить то, что они хотят услышать?.. Мне же семью нужно кормить. Нужно, чтобы близкие были в безопасности. А героизм тогда — крайняя форма честолюбия?..

…Весной две тысячи шестнадцатого мы с мамой ездили в Москву. В гостинице были бассейн и тренажёрный зал, и мне с чего-то вдруг взбрело в голову ходить плавать в бассейн по утрам. Я уже взрослый мальчик. Не полез на самую верхотуру, боясь в последний момент спасовать на глазах у всех. Спустился по лесенке, как и подобает взрослому, и только под конец осмелел и сиганул с бортика.

После купания, в полном соответствии с рекомендациями, иду в душевую, чтобы смыть с себя хлорку. Принимаю душ совершенно голый, сняв плавки. Кабинки раздельные, так что стесняться нечего, но мне всё равно немного неуютно. Из душа топаю в раздевалку, где переодеваются другие взрослые мальчики. Вот сейчас нужно развернуть полотенце и надеть трусы… Максимальный дискомфорт. Чувствую многозначительный взгляд в свою сторону… Смущаюсь. Виду не подаю. Не придавать значения. Это перед девочками нужно стесняться. А тут только мужчины. Чего мы там друг у друга не видели?

Приятно по вечерам возвращаться в чистый, прибранный номер. Постель сухая и свежая. Зарываюсь в подушку, как будто в сугроб с головой ныряю. Наступила ночь. Темно. Мама сопит рядом, на соседней кровати. Я вспоминаю раздевалку… Тот красноречивый взгляд… Утром мне будет стыдно за это, но сейчас мне приятно думать о том, как он пялится на меня… Волосы на груди, оголённый торс, полотенце на поясе… У меня никогда не росли волосы на груди. Есть в этом что-то звериное, первобытное, в волосах на груди. Слишком прямой взгляд. Шум одеяла маскирует мою возню. Я притворяюсь, как будто ворочаюсь и устраиваюсь поудобнее. Мама не должна ничего понять. Внизу становится очень горячо и влажно. Вот и всё. Чёрт, опять запачкал трусы… Придётся стирать, самому, в раковине… Спать. Всё завтра. Я стал уже совсем взрослый… Баю-бай. А может, я просто всё нафантазировал себе? В смысле, он и не думал ни о чём таком? А может, и думал…

…Миг счастья. Дверь номера неожиданно открывается. Входит мама, нагруженная пакетами. Моё бессильное, словно тряпичное, распластанное на кровати голое тело в последний момент по-паучьи заползает под одеяло. Одеяло сворачивается, как кокон. Такое гадкое чувство, словно высморкался в руку, боишься, что кто-нибудь заметит, но как назло, не обо что вытереть. Сбоку от кровати, на тумбочке, стоит чай. Как ни в чём не бывало, переворачиваю страницу книги, как будто бы всё это время читал. Нужно избавиться от улик, скинуть балласт. С невозмутимым лицом отхлёбываю мутноватую жижу. Несладко. Холодно. Ёжусь под одеялом. Гусиная кожа. Остывший чай невкусный. На вкус, как сопли. Не хочу допивать. Разглядываю себя в зеркале в ванной, стоя в лучах холодного белого света. Похож на Чиполино. (Бывали такие минуты, когда я казался себе уродом и не понимал, как в другие моменты мог любоваться собой…) Б-р-р-р. Это было омерзительней, чем ледяной душ. А всего лишь десять минут назад казалось гениальной идеей…

…Откуда во мне была эта страсть к новым местам? Иногда, бывая в гостях у бабушки, я говорил ей, что пойду заниматься гимнастикой в соседнюю комнату, и просил не заходить. Бабушка не возражала. Ванная у неё была слишком тесная, поэтому приходилось что-то придумывать. Один раз я из-за своей близорукости не вытер пятно на полу. А это что такое? Спрашивает бабушка со смехом. Я смотрю с притворным удивлением и мямлю нечто невразумительное. Словно кто-то харкнул на пол. Бабушке это кажется СМЕШНЫМ. Как шутка про пердёж. Было бы не удивительно, если бы она и впрямь забыла, что это такое на самом деле. Мне было стыдно, но бабушка отнеслась к этому происшествию скорее как к очередному моему баловству. А так как я баловался великое множество раз, и бабушка быстро всё забывала, то были все основания полагать, что и это событие скоро выветрится из её памяти. Тем более, что это баловство выглядело достаточно безобидным на фоне других (например, того раза, когда я в восемь лет чуть не устроил пожар)…

…«А что, если бы на какой-нибудь планете сперма у тамошних мужчин могла быть нескольких цветов? И каждый самец от рождения имел какой-то определённый цвет. К примеру, если бы сперма была красного цвета — это бы значило, что при оплодотворении родится девочка, синего цвета — мальчик, а какого-нибудь белого — может быть и то, и то. Или вообще близнецы.» Я поделился этой идеей с Сергеем. НУ ВАС И НАКРЫЛО, ответил он. Примерно такой реакции мне и хотелось. Возможно, он это понял и просто решил мне подыграть, а возможно, действительно проникся.

Однажды я задал Сергею вопрос, подсознательно тревоживший меня. «Мастурбация это тоже секс. Я фантазирую о разных девушках, но люблю одну. Значит ли это, что я таким образом изменяю?» «Измена физическая ещё не самое страшное. Гораздо страшнее измена духовная…» Такой ответ меня успокоил.

Сергей был единственным из моего круга общения, с кем я мог говорить на такие темы, как секс, более-менее открыто. Но Сергей жил в другой стране. Я же жил в удивительной стране. В стране, в которой все шутки в сериалах по телевизору так или иначе крутились вокруг темы секса. А много ли можно было найти примеров, когда в книгах или кино, например, серьёзно бы говорилось на тему мастурбации? Не в шутку, не хиханьки-хаханьки, а ВСЕРЬЁЗ. Нисколько. Лучше притворяться, что этого нет. Страна-скрепоносица, мля. Большая часть населения ловит триггер при упоминании гей-парадов, всех так возмущают «Pussy Riot»… Но почему-то все эти поборники нравственности не торопятся лезть в российские тюрьмы и бороться там с сексуальным насилием. Казалось бы, вот где рассадник гомосексуализма и содомии!.. А, ну да, заключённые — это же не люди, по их мнению, и, попадая в тюрьму, человек автоматически как бы лишается всех прав. Абсолютно всех, даже безусловных. Страна, где люди поразительно не умеют чувствовать грань между пошлостью и юмором, между искусством и убогой поделкой…

…Мы досиживали последние дни перед каникулами. Сегодня первым по расписанию стоял урок истории. Естественно, от урока осталось одно название. Никого почти не было, а те немногие, кто пришли, маялись ерундой. Я сидел на самой последней парте, на своём обычном месте, и слушал музыку в наушниках, за неимением более интересного времяпровождения. Большинство парт пустовали. Те немногие мои дноклассники, которые, как и я, сподобились прийти к первому уроку, сидели далеко впереди, через три-четыре парты от меня, и залипали в какие-то видео на ютубе. Молодая учительница, Эльвира, сидела не за учительским столом, как обычно, а за первой партой соседнего ряда, то есть спиной ко мне, и заполняла журнал. Спину она держала неизменно прямо, как отличница, образцовая комсомолка и староста класса, словно подавая пример нам, лоботрясам, которые разваливались на стульях не пойми как. Сама она была худенькая, как тростинка, обычно ходила в вечерних платьях, красила губы помадой неизменно ярко-красного цвета, и это не мои фантазии. Она была похожа на девушку, которая переехала из деревни в город и изо всех силёнок старалась доказать, что она ничуть не хуже здешних модниц. Она дефилировала по классу в тяжёлых туфлях на платформе, ещё недостаточно умело виляя бёдрами, отчего при взгляде на неё я испытывал не столько трепет перед её женственностью, сколько опасение за неё — вдруг, не дай бог, упадёт, расшибётся. Я бы мог, наверное, счесть её привлекательной, даже красивой, но мне она казалась слегка глуповатой. Иногда она вела себя, как злобная фурия. А умный человек не может быть злым по определению.

Или, например, вот анекдот, который я прочитал на её странице во «ВКонтакте»: «— Владимир Владимирович, мы захватили полмира… — Пальмиру, я сказал!» Интеллектуальный уровень человека, который способен посмеяться над этой шуткой, оцените сами.

Когда она наклонялась над чьей-нибудь тетрадью, моим очам представал её зад в коротком обтягивающем платье. Вот и сегодня она была в красивом вечернем платье и туфлях на шпильках, и сидела, как я уже сказал, спиной ко мне, листая журнал. Так как платье было без рукавов, взгляду открывались нежные белые плечи.

Никто не смотрел на меня. Всем в классе было на меня плевать. В помещении пахло мелом, мокрой тканью, застоем, скукой и беспросветностью. Мне хотелось спать. Вдобавок, за окном шёл снег. У меня в голове время от времени появлялись разные пошлые мысли и картины. В полусне, я засунул руку в карман брюк и стал гладить его. Если бы сейчас в класс кто-то зашёл, он бы ничего не заметил. Прикосновения через штаны были приятными, но недостаточными. Тогда я расстегнул ширинку, вытащил его наружу и стал двигать рукой интенсивнее. Точка невозврата была пройдена. Теперь, если бы дверь открылась и вошла, скажем, Елена Викторовна по невесть какому дурацкому вопросу, она бы неизбежно меня застукала. (А потом дома, вполне может быть, родители застукали бы меня уже в буквальном смысле.) У меня долго не получалось кончить. Но это всё-таки случилось. Меня не застукали. В наушниках в это время играла песня «Смысловых галлюцинаций», которая называлась «Когда ты умрёшь». Текст её был настолько же наполненным глубоким смыслом, насколько и жизнерадостным:

Ты ждёшь, когда ты умрёшь

Я знаю, что потеряю

Я жду — я тоже умру

Я знаю, кого я теряю

Ты ждёшь, когда ты умрёшь

Я жду — я тоже умру

Если серьёзно, то после кульминации я и так испытал прилив грусти и ощущения бессмысленности и тщетности бытия. А текст песни, не столько даже пессимизмом на уровне буквального смысла, сколько своей внутренней пустотой, наводил на меня ещё большее уныние. Вскоре я по-всамделишному провалился в сон, положив голову на лежащую на парте руку, и проснулся, только когда зазвенел звонок на перемену…