Я воплощусь опять в своё прошедшее «я» и для наглядности буду исходить только из фактов того времени — времени, во многих отношениях отличного от нынешнего. И я буду судить о людях неточно, быть может, даже несправедливо, как судил о них тогда, а не в свете позднейшей мудрости.

Айрис Мёрдок, «Чёрный принц»

— — -

Один человек спасает другого из огромной глубокой лужи. Спасает с риском для собственной жизни. Ну, вот они лежат у края этой лужи, тяжело дышат, устали. Наконец, спасённый спрашивает:

— ТЫ ЧТО?

— Как ЧТО? Я тебя спас…

— Дурак!!! Я там живу! Я там живу…

Фильм «Ностальгия», 1983

— — -

Катастрофа искусства — общественный бич.

Яна Милто

— — -

Гордость достойна несбывшегося ученика.

Третья Половина, «Генератор постов»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «МЫ БУДЕМ СКИТАТЬСЯ МЫСЛЬЮ…»

1

В соцсетях я зарегистрировался значительно позже, чем остальные мои сверстники. Да и, собственно, компьютер у меня появился значительно позже. Дело в том, что, когда я был ещё маленьким, и у нас дома появился самый первый компьютер, я отломал у него клавишу. Мной двигало чистое любопытство — стало интересно, насколько прочно клавиша приделана к клавиатуре, и с какой силой нужно потянуть, чтобы её оторвать. Почему-то мне казалось, что для этого нужна очень большая сила. На самом же деле, выяснилось, что достаточно всего лишь незначительного усилия. Представьте себе реакцию родителей, которые очень долго работали и копили деньги, чтобы позволить себе купить этот компьютер, и вот папа приносит домой новенький ноутбук…, а сын в первый же день отламывает клавишу! Нужно добавить, что была середина нулевых, и тогда компьютер вовсе не являлся обязательным предметом в каждом доме. Это считалось престижным, иметь свой собственный компьютер. В общем, к чуду техники мне запретили подходить строго-настрого. Навсегда. Удивительно, как отец меня ещё не выпорол!..

Компьютером я обзавёлся только тогда, когда мама с папой смогли позволить себе приобрести более новый компьютер, а мне отдали тот старенький ноутбук, как младшему брату в бедных семьях дают донашивать вещи за старшим. Естественно, на тот момент ноут уже был морально устаревшим и никакие игры не тянул. Поэтому я использовал его преимущественно для того, чтобы печатать книги. У меня лежало на полке несколько дисков с играми, но я так ни разу и не смог запустить ни одну из них на том старом компьютере.

По всем вышеуказанным причинам о том, что такое соцсети, как и о том, что такое семяизвержение, я узнал гораздо позже своих сверстников. Во «ВКонтакте» я зарегистрировался лишь в конце 2013 года, когда он уже начинал выходить из моды. Мне тогда исполнилось 14 лет. Здесь было бы уместно добавить пару слов о себе. Я — голубоглазый русоволосый парень среднего роста; не дрищ, но и не качок; страдал миопией слабой степени, но очки не носил, потому что стеснялся. Страдал от прыщей на лице — впрочем, как и почти каждый подросток… Но у меня их было много, больше, чем у остальных, из-за чего я тоже стеснялся. Ещё из недостатков: в детстве имел неприятнейшую привычку постоянно всё грызть. Колпачки от ручек вечно были пожёваны, уголки страниц в книжках оторваны. К четырнадцати годам я исправился, но по-прежнему частенько на автомате теребил что-то в руках или, например, щёлкал ручкой на уроке. На этом, пожалуй, пока хватит обо мне.

И вот, когда я завёл аккаунт, то сначала добавил в друзья своих знакомых по школе, даже тех, кого в реальности с натяжкой назвал бы приятелями. Получилось человек тридцать. Но оказалось, что почти у всех моих одноклассников (кроме тех, что совсем уж отстали от жизни), как правило, не меньше сотни друзей. Не могло же быть, что со мной что-то не так?! Тогда я стал искать и добавлять писателей, чьи книги мне нравились. Не буду кривить душой, все они писали боевую фантастику. Большинство были авторами одной успешной книжной серии, которая, в свою очередь, была создана по мотивам популярной компьютерной игры.

Среди участников серии для меня особое место занимал Сергей Поплавский. Первую его книгу я читал в тринадцать лет, когда был в летнем лагере. Книга поначалу привела меня в ужас почти микроскопическим шрифтом (при весьма немалом размере), обилием курсива, непонятных слов (вроде «спурт» или «пенитенциарная») и незнакомых названий — как выяснилось позже, мир книги радикально отличался от того, в котором происходило действие у большинства других авторов серии. Честно говоря, с трудом осилив первые тридцать страниц, я не представлял, как буду продираться ещё через три с половиной сотни. Поплавский виделся мне этаким Львом Толстым, только из мира боевой фантастики.

Не знаю, что же меня всё-таки сподвигло, пересиливая себя, читать дальше. Наверное, какая-то наивная, иррациональная детская уверенность, что если Писатель приложил столько усилий, чтобы написать такую большую книгу — то мой священный долг, как Читателя, её прочитать, хотя бы из уважения к труду автора. Ведь как бы трудно читать мне ни было — писать несопоставимо труднее, и требует в тысячу раз больше времени. А может быть, раз автор казался мне заумным, я надеялся, что если осилю его книгу, то сам стану умнее. Неожиданно после первой сотни страниц дело пошло веселее. Я уже немного разобрался в устройстве мира, и незнакомые названия стали знакомыми, глаза привыкли к мелкому шрифту.

И вот уже на дискотеке под конец смены, когда все танцевали внизу, на арене специального лагерного амфитеатра, я, так как стеснялся танцевать, сидел на трибуне на лавке и запоем читал. Ко мне подошёл какой-то вожатый, наклонился и на ухо сказал, что сзади стоит директор лагеря и смотрит, как я читаю книгу. Я притворился, что не услышал и невозмутимо продолжил читать. В конце концов, это моё дело, как мне развлекаться. Каждый веселится по-своему — кто-то танцует, а кто-то читает книгу. Я не просился на дискотеку, я мог бы остаться в кампусе и читать там, но так не разрешали, раз все идут — значит, ты тоже должен, как послушная овечка.

В лагере я ни с кем близко не подружился. Ребята в отряде в основном были неплохие, но слишком уж различались у нас интересы и кругозор. Помню, как лежал в постели ночью на своём верхнем ярусе и мечтал о том, что, когда вырасту, перееду в Москву, подружусь с кем-нибудь вроде Сергея, автора книги. А почему бы и нет? С ним бы нам непременно нашлось, о чём поговорить. Не знаю, с чего мне вдруг взбрело в голову, что Поплавский жил именно в Москве.

Каково же было удивление, когда я уже вернулся из лагеря, нашёл в интернете страницу писателя и узнал, что жил он не в Москве, а в городе Николаеве в Украине, где провёл свои детство и юность мой папа!..

Была ещё одна особенность, которая меня поразила в книге. Многие авторы уделяли значительное внимание экшен-сценам, детально описывая оружие, внешний вид монстров, соотношение сил сторон, ход схватки и так далее. У некоторых один такой эпизод мог занимать двадцать страниц. У Сергея же эти самые экшен-сцены, которые раньше казались мне сами собой разумеющимися, были выписаны, как бы сказать… неохотно, поверхностно, что ли. Складывалось впечатление, что гораздо важнее для автора был сам мир, в котором происходило действие сюжета, персонажи и их характеры. Какой-нибудь расправе с монстром могло уделяться один-два куцых абзаца, а на то, чтобы лучше раскрыть читателю внутренний мир какого-нибудь героя, автор не жалел и десятков страниц.

Потом, когда я уже повзрослел, то осознал, что данная книга была единственной из более чем полусотни, прочитанных мной в упомянутой серии и других межавторских проектах, схожих по тематике, которая не была зря потраченным временем.

И вот я набрал Сергею сообщение примерно такого содержания: «Здравствуйте, прошу принять мою заявку в друзья, являюсь большим поклонником ваших книг. Смайлик». Тогда я ещё считал необходимым все заявки в друзья писателям сопровождать подобными сообщениями, потому что думал, что неудобно просто так стучаться к человеку, который тебя не знает. (Это потом я обнаглел и стал добавляться уже без всяких объяснений.)

Но почему-то перед тем, как отправить сообщение именно Сергею, я почувствовал сильное волнение. На миг захотелось стереть уже набранный текст и послать всё на фиг. Странно, когда я стучался в друзья к другим авторам серии, то ничего подобного не испытывал. Не знаю, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы я поддался этому внезапному приступу нерешительности. Но я поборол свой страх и нажал кнопку «отправить». После чего выключил компьютер, на время забыл про Поплавского и пошёл помогать папе по двору.

Мой папа, Максим Владиславович, был среднего роста — примерно, как я, или, может быть, в две тысячи тринадцатом году немного повыше; однако впоследствии я, кажется, напротив, немного его перегнал — поджарый, широкоплечий, стриженый под машинку, но не совсем наголо. У него были крепкие жилистые руки с мозолистыми ладонями и большими костяшками; предплечья сверху покрыты тёмными волосками. Папа не любил носить длинную бороду или усы, но иногда ходил с щетиной.

Когда они с мамой только поженились, до того, как я успел родиться, папа был полным, но потом похудел. С возрастом у него появилась небольшая дальнозоркость. Также с молодости он страдал хроническим радикулитом, одно время даже ходил с палочкой, обошёл кучу врачей, когда те не помогли, вынужден был начать обращаться к магам, гадалкам и различным представителям нетрадиционной медицины. Утверждал, что помогло. Мама нетрадиционную медицину не признавала.

Отец много и активно занимался спортом: в разное время йогой, бегом, фехтованием, боксом, греблей на байдарках, сёрфингом, прыгал на скакалке (и даже заставлял прыгать меня!). У нас дома стояли штанга, гири, шведская стенка, беговая дорожка, висели боксёрский мешок и гимнастические кольца.

Папа рассказывал, что в молодости был футбольным фанатом, но перестал смотреть матчи, потому что сильно расстраивался, когда команда, за которую он болел, проигрывала. Умел играть в шахматы на уровне любителя, знал, как ходят фигуры, но не играл по той же самой причине — чтобы не расстраиваться из-за проигрыша. Мастер на все руки: мог и двигатель в машине починить, и кран на кухне поменять, и кирпичи класть, если понадобится. Употреблял алкоголь, иногда напивался, но не был запойным. Утром, когда собирался на работу, то всегда выходил в безупречно выглаженной рубашке и брюках, в начищенных до блеска туфлях, сильно надушенный одеколоном (мама считала, что даже слишком сильно). Не религиозен, но и не атеист. Папа любил цитировать Чехова: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

Мама, Алина Михайловна — ростом чуть пониже отца; лет шесть или семь назад была худая, но постепенно стала полнеть из-за малоподвижного образа жизни, основной причиной которого являлась работа. Время от времени мама начинала заниматься спортом, бегать, делать зарядку по утрам, садилась на диету, но надолго её не хватало. В юности мама сначала хотела стать врачом, но в итоге решила пойти по стопам своего папы, дедушки Миши, и получить юридическое образование.

Я видел маму только блондинкой, но до моего рождения она перепробовала всё: красилась и в брюнетку, и даже в рыжий цвет, а от природы, кажется, была шатенкой. Обычно носила причёску средней длины: не длинные, как у большинства женщин, но и не короткие волосы, скорее что-то между. Вообще довольно сложно описывать мою маму, потому что она умудрялась совмещать в себе множество крайностей. Например, любила полежать и подремать, но успевала переделать кучу дел и по хозяйству, и на работе. Не строгая, но кроткой или слабохарактерной её язык не повернулся бы назвать. Возьми практически любой эпитет — суть всё равно ускользает, как воздух сквозь пальцы. Хотя нет, пожалуй, кое-что я мог сказать точно: мама была самозабвенно предана своей работе, трудолюбивая, упорная, ответственная, честная, совестливая.

Она, как и папа, прочитала довольно много книг за свою жизнь, любила художественную литературу, хотя у неё не всегда хватало времени и сил на чтение, и после работы мама так уставала, что зачастую предпочитала просто выключить мозги и посмотреть сериал. Как и папа, не религиозна, но и не атеистка. Любила готовить (и у неё прекрасно это получалось). Ни разу в жизни не слышал, чтобы мама ругалась матом. В отличие от меня и отца, мама обладала хорошим зрением. Но вот с почками, к сожалению, были регулярные проблемы, ей сделали несколько тяжёлых операций, удаляли камни. Также мама страдала небольшой аллергией на цветочную пыльцу. Что ещё? Хорошо разбиралась в моде, читала глянцевые журналы, обладала безупречным чутьём во всём, что касалось одежды, мебели, интерьеров, правил поведения в обществе. На работу всегда делала безупречный макияж, каждое утро по полчаса тратила только на то, чтобы накраситься, но выйти рвать траву в огород могла и в каких-нибудь старых джинсах, а на кухне я всё время видел маму в неприхотливом домашнем фартуке. Так же, впрочем, как и отца я мог легко представить в каком-нибудь рабочем комбинезоне с засохшими пятнами краски или в истрёпанном трико…

В загородный дом мы переехали, когда мне было ещё лет пять. В квартиру, в которой мы жили до этого, переехала бабушка по маминой линии. Папины родители жили с нами, но как бы порознь, не в основном доме, а в пристройке, которая отделялась от нашей половины дома дверью. Дверь была заперта на щеколду, и мне не разрешалось открывать её без особой санкции со стороны отца. Разве что раз в год, по случаю какого-нибудь большого праздника, сходить поздравить и сразу же назад. У папы с бабушкой Тамарой и дедушкой Славой были тёрки, и на моей памяти они редко когда общались по-людски.

Папа постоянно находил мне работу во дворе. В чём минус жизни в загородном доме, так это в том, что у вас всегда будет полно забот по хозяйству. Работа во дворе как вид наказания, работа во дворе как способ найти ребёнку занятие. Нередко отец звал якобы помочь, но на деле вся моя «помощь» сводилась к тому, что я просто стоял рядом с ним, наблюдая за тем, что он делает, и изредка подавал какой-то инструмент. Сейчас я понимаю, что, возможно, папе было просто скучно одному, и он хотел, чтобы кто-то стоял рядом с ним за компанию.

В тот вечер я тоже пошёл помогать отцу, а вернувшись, с замиранием сердца обнаружил, что Поплавский не только принял заявку в друзья, но и ответил что-то вроде: «Спасибо за понимание». У меня был праздник почище нового года. Как же так, до меня, простого смертного, снизошли?! Я воспринял это как подарок судьбы. Представьте на минутку, что вы — маститый писатель, автор порядка пятнадцати только опубликованных романов, получаете сообщение от пользователя с ником вроде «Макарон Кислый». На аватарке я был в тёмных очках и с игрушечным пистолетом в руке. Тогда я думал, что это выглядит круто.

На тот момент из немногочисленных записей у меня на стене большинство были репостами из паблика, первое слово в названии которого являлось прилагательным, в нецензурной форме описывающим результат действия по значению глагола «совокуплять», а второе являлось существительным, тоже нецензурным, синонимичным по значению к слову «фиаско» (полный крах всех надежд, значит), и тоже состояло из шести букв, второй из которых была «и». Один из мемов изображал тогдашнего президента России Владимира Путина, которому задают вопрос: «Правда, что в России не соблюдаются права человека?», и тот отвечает: «Это кто вам сказал, эти чурки что ли? Да у нас самая толерантная страна в мире, и неважно, русский ты или черномазый». Потом, каких-то несколько месяцев спустя, после аннексии Крыма, в том же самом паблике будет висеть портрет Путина с надписью «Ставь лайк, если считаешь его достойным президентом нашей страны», но это уже совсем другая история…

Сергей оказался человеком довольно немолодого возраста, даже старше, чем мой отец, на несколько годиков. (А я почему-то представлял себе, что Поплавскому лет тридцать пять или сорок.)

Насколько я мог судить по фотографиям, это был высокого роста, весьма солидный и полный брюнет в очках. На бороде, а также на висках и на макушке уже кое-где проступала седина.

Перед тем, как написать Сергею, я читал интервью с ним в интернете, и просмотрел много записей на его странице, в основном там были мудрые философские цитаты вроде: «Все люди ходят по кромке, вот только одни на ней удерживаются, а другие падают…» В одном из своих интервью он сказал такую фразу: «Мои книги для ВКРАДЧИВОГО чтения…» И у меня сложилось впечатление, что это умный и во всех отношениях правильный человек. Когда он мне ответил, я искренне, от всей души поблагодарил его за созданных им неподражаемых персонажей. Слово за слово, и мы разговорились о любимых фильмах. Выяснилось, что ему нравились «Люди в чёрном», но не нравился недавно вышедший «Элизиум». Нам обоим нравились «Хранители» Зака Снайдера. Одним из любимых фильмов Сергея был «Сталкер» Тарковского, он говорил, что пересматривал его раз двадцать. Я на тот момент ещё не был знаком с этим шедевром кинематографа.

Оказалось, что у нас во многом были схожие предпочтения. Например, он любил группу «Кино» и использовал в каждой своей книге (в КАЖДОЙ!..) по одной их песне, в знак уважения. И мой папа тоже очень любил группу «Кино». Представьте, еду я маленький вместе с папой в машине, а на кассете (тогда в машинах ещё стояли кассетные магнитофоны) играет Цой. Я тогда ещё не понимал, зачем кому-то так долго петь о том, чтобы за ним закрыли дверь? Ну, выходишь ты из комнаты и просишь, чтобы за тобой закрыли дверь, но зачем же об этом записывать такую длинную песню, что же тут такого особенного? Это потом, когда я подрос, то вслушался повнимательней в песни Цоя и начал видеть в них глубокий смысл.

Они говорят, им нельзя рисковать,

Потому что у них есть дом.

В доме горит свет.

И я не знаю точно, кто из нас прав,

Меня ждёт на улице дождь,

Их ждёт дома обед.

Закрой за мной дверь, я ухожу,

Закрой за мной дверь, я ухожу…

Позже в одной из фанатских групп в соцсети произошла дискуссия, в которой в том числе принимал участие Сергей. Если коротко, то он высказал точку зрения, что многое в игровом сеттинге было неправдоподобно и в реальном мире существовать в таком виде не могло бы. За это на него набросились кондовые фанаты. После этого я написал Сергею в личку и спросил, а что, по его мнению, в игровом сеттинге было нереалистичным. Он объяснил и привёл примеры.

Надо сказать, что книги самого Сергея, а особенно первая, во многом отступали от канонов серии, за что неоднократно подвергались нападкам со стороны особо рьяных поклонников. Читательская аудитория разделилась на две половины: одни читатели приняли новизну и авторское видение, другие же отреагировали крайне негативно, почти яростно. Тем не менее, книга стала бестселлером.

Я в оригинальную игру, по мотивам которой была создана серия, на тот момент не играл, и моё представление об этой вымышленной вселенной основывалось лишь на прочитанных книгах. А в книгах очень многие детали помогало дорисовать воображение. Более того, у каждого автора мир пусть и не сильно, но отличался, каждый видел его немного по-своему. Поэтому слово «канон» в моём представлении означало что-то крайне туманное. Я уловил суть, саму концепцию, но не цеплялся за конкретные детали. Возможно, поэтому мне было проще воспринимать нововведения Сергея, чем остальным читателям.

Позже Сергей прислушался к критике и пошёл по пути упрощения, в последующих книгах сделав декорации намного больше похожими на игровые. Кроме того, постепенно упрощался стиль изложения, исчезла нелинейность сюжета, и в конце концов дошло даже до тех вещей, которые Сергей сам раньше называл неправдоподобными. Так что я был слегка разочарован по ходу чтения, но об этом потом.

Приблизительно в то же время, когда произошла эта дискуссия, я закончил своё первое крупное произведение, фанфик объёмом 407 тысяч знаков с пробелами. Незадолго до того, как поставить финальную точку, я сообщал Сергею, что работаю над книгой, и он написал следующее: «Когда закончите, покажете мне, я гляну». Естественно, моей радости не было предела. Однако вслед за радостью ждало и сильное разочарование — вопреки моим ожиданиям, фанфик не был тепло принят читателями. Виной тому было именно моё очень расплывчатое представление о мире, в котором происходило действие серии. Я знал названия локаций из книг, но не знал, в какой конфигурации они располагались на карте. Мне казалось, что у каждого автора может быть своя карта. Помимо этого, я произвольно вводил новые локации и кланы. Достаточно сказать, что главным героем одной из сюжетных линий была моя бабушка Людмила, которая, если верить книге, работала в ФСБ и должна была спасти своего внука, которого похитили сумасшедшие сектанты. В общем, в итоге получился не фанфик, а этакое чудовище Франкенштейна, приправленное изрядной дозой чисто подростковой графомании.

Сергей отреагировал на книгу не так, как остальные читатели. Он сказал, что это — серьёзная заявка на роман. Ключевое слово — серьёзная. Далее он сделал несколько замечаний, которые я постарался учесть на будущее. Во-первых, сказал он, сюжет аморфный, рассыпается. Во-вторых, много вычурных слов, которые в данном тексте смотрятся неуместно. «В-третьих, — сказал он, — я очень долго учился писать многолинейно. И не понимал, почему мои ранние тексты люди отказывались читать». Это был тонкий намёк на толстые обстоятельства. В конце Сергей вынес окончательный вердикт: «У вас есть шанс стать писателем, если избавитесь от подросткового максимализма и научитесь думать».

Его слова меня очень вдохновили. Несмотря на то, что я не совсем понимал, что значит «подростковый максимализм», и как это — научиться думать. Я ведь уже думаю, а значит, умею?..

Тогда я любил писать закрученными сложносочинёнными и сложноподчинёнными предложениями. И мне казалось, что чем страннее и заумнее звучало слово, тем больше оно подходило для текста. Мне казалось, что это значит «писать высоким стилем».

…В конце концов, спустя некоторое время после начала нашего общения, Поплавский предложил мне написать в соавторстве с ним книгу в серию. Я сказал, что подумаю. Не то чтобы у меня действительно были сомнения, соглашаться или нет, просто мне требовалось некоторое время, чтобы поверить, что ЭТО происходит на самом деле. Я отчётливо помню ощущение, которое испытывал в тот момент, что я, подобно герою «Волхва» Джона Фаулза, вхожу в зону чуда.

Конечно же, я не мог отказаться. Условия были такие: я напишу черновик, объёмом 500 тысяч знаков с пробелами, а Сергей его отредактирует. На моё шуточное предложение, чтобы Сергей написал черновик, а я его отредактировал, Поплавский ответил лаконично: «Ага, щас!» Естественно, черновик должен был быть не на свободную тему, а на основе краткого синопсиса, который напишет Сергей. Однако синопсис я получу только при том условии, что прочитаю все остальные книги Сергея, которые на данный момент вышли в серии, так как они представляли собой единый сюжетно связанный цикл. Помимо первых двух романов, которые я к тому времени уже прочитал, мне оставалось прочесть ещё пять.

Существовала, однако, серьёзная проблема. Помимо писательской деятельности мне нужно было ещё учиться в школе. Сергей сказал, что придётся серьёзно потрудиться, чтобы распределить свои силы и внимание ровно пополам, между реальным школьным миром и миром воображаемым.

Поплавский пообещал, что если всё пройдёт гладко, то следующую книгу будем писать уже в ПРЯМОМ соавторстве, а пока, дескать, я ещё слишком молод и многого не понимаю, а потому процесс утонет в бесконечных прениях.

Я поднял вопрос о сроках написания черновика. Сначала Сергей в шутку напугал меня, что черновик нужно написать за два месяца, снабдив это соответствующим комментарием: «А что, нормальный темп для начинающего автора». Но потом выяснилось, что времени у меня есть примерно до середины июля (а сам разговор происходил в конце января две тысячи четырнадцатого). В июле–августе Сергей должен будет отредактировать черновик, чтобы к концу лета книга была сдана и осенью вышла в тираж.

Соответственно, как только я прочитаю все вышедшие к тому времени книги цикла, я должен буду написать Сергею, и он сразу вышлет мне синопсис, после чего я смогу приступать к работе.

На словах всё выглядело идеально.

И тут меня посетила «гениальная» идея. Я как-то читал о том, что один из авторов серии написал свой роман за месяц, выжимая из себя каждый день всё до последнего слова. И также меня воодушевил пример Хайнлайна, который написал «Дверь в лето» за 13 дней. (О Бёрджессе, который написал свой «Заводной апельсин» всего за пару дней, я тогда ещё просто не знал в силу юного возраста.) И вот я решил, что, значит, до конца мая я (само собой!) прочту все пять книг (это представлялось совсем нетрудной задачей), и буду детально прорабатывать сюжет и персонажей своего произведения. А в июне я поставил себе цель за месяц написать роман. Именно не до середины июля, а до первого числа и ни днём позже. О, как я был наивен!.. Для сравнения, свой фанфик на 400 тысяч я писал с 2011 года до весны 2014. То есть в 2011 был написан первый черновик, очень короткий, потом был полуторагодовой перерыв, и потом я вернулся к нему и почти весь 2013 год работал над текстом, расширив его до четырёхсот тысяч. А теперь мне предстояло написать пятьсот, и за гораздо меньшее время.

Так состоялось моё знакомство с Сергеем Поплавским.

2

Писал я всегда, сколько себя помню. Для меня писать — это как дышать. Всё началось с Пастернака. Не помню, сколько мне тогда точно было лет, но помню, что когда вставал на цыпочки, то едва доставал подбородком до письменного стола. Мама забыла у меня в комнате книгу «Доктор Живаго», и я не удержался от любопытства.

На первых страницах описывалось то, как несли гроб (весёленькое начало, ничего не скажешь!). Дальше у меня случился разрыв шаблона, когда оказалось, что хоронят самого Живаго. Чтобы в начале главный герой сразу умер — такого я ещё ни в одной сказке не читал!..

В общем, несмотря на то, что прочитал тогда не больше пары страниц и мало что понял, я страшно проникся и захотел написать что-то такое же серьёзное и значительное. Поэтому, когда в очередной раз поехал к маме на работу, и мне надо было найти себе какое-то занятие на целый день, то я попросил у неё листы бумаги А4, сел за стол и начал переписывать книгу, которую принёс с собой. Однако хватило меня лишь на первые несколько предложений. Я быстро понял, что переписывать чужое слишком скучно. И с того времени стал сочинять свои собственные истории.

Я разрезал листы А4 поперёк, клал половинки вертикально и писал на них печатными буквами, имитируя книжный шрифт. Потом склеивал получившиеся «страницы» по левому краю жидким клеем, клеем-карандашом или скотчем. Иногда я писал крупными буквами, иногда очень мелко. Не раз бывало так, что вверху страницы буквы были нормального размера, а внизу становились всё меньше и меньше. Самые первые «книги» были всего по несколько страничек, и на одной странице могло умещаться сразу три главы. Потом главы стали постепенно увеличиваться, и страниц становилось всё больше. Свои «произведения» я давал читать родителям и бабушке. Написал я их просто несчётное количество.

Бывало так: я брал чистую тетрадку, писал на обложке название будущего «шедевра», исписывал первую страницу, после чего откладывал тетрадь и благополучно забывал о ней, а на следующий день начинал новый опус. Таких тетрадей у меня накапливались целые ящики. Я надеялся, что когда-нибудь обязательно придёт вдохновение, чтобы дописать всё начатое, но не законченное. Иногда, написав одну страницу, я листал тетрадь дальше и заранее проставлял на пустых страницах заголовки типа: «глава 1 такая-то», «глава 2» и так далее. То есть интуитивно отмерял, где должна будет закончиться одна глава и начаться следующая!.. Иногда я писал сначала содержание и придумывал названия глав, прежде чем начать саму книгу. Многие такие «содержания» так и остались сами по себе, и ни одной главы или даже строчки по ним в итоге не было написано.

До появления компьютера я писал сразу набело, потому что никогда не чёркал в своих книгах и не любил исправления. Наверное, виной тому был врождённый перфекционизм. После исправления текст выглядел уже не так идеально. Ведь в настоящих книгах же не было исправлений. Что интересно, в школьных тетрадях я спокойно чёркал. Я отгрызал уголки страничек в учебниках. Но чтобы отгрызть уголки страничек СВОЕЙ книги — ни-ни!.. Такого я за собой не замечал никогда. Наверное, поэтому мне и бывало порой трудно продолжить начатое, потому что приходилось писать начисто, с первого раза, а для этого требовалось войти в определённое состояние. Хотя иногда мне всё же удавалось закончить написанное.

Моим «magnum opus» на тот момент была книга «Затерянный мир». С Конан Дойлом она не имела ничего общего. Забавно, но на самом деле своё творение я назвал не по мотивам его романа, а из-за того, что так же называлась одна из книг цикла об Артемисе Фауле — «Артемис Фаул: Затерянный мир». О чём была моя книга, я сейчас уже не помню. Помню только, что это было самое крупное и амбициозное моё произведение на тот момент. Я работал над ним увлечённо целыми днями, меня посетило подлинное творческое вдохновение. Чтобы вы понимали, как-то раз я за один день написал больше ста страниц. (Пусть и крупными буквами, но всё же!..)

А потом я случайно отломал вешалку для полотенец в туалете. Ну как случайно. Я решил попробовать на ней подтянуться. Она висела на стене и по форме была, как турник. (У меня с детства в комнате стояла шведская стенка, и папа заставлял меня в качестве наказания на ней подтягиваться, но это другая история.) Короче, я решил опробовать новый «турник». Ситуация получилась ровно та же, что и с клавишей от компьютера — почему-то я был уверен, что вешалка приделана к стене крепко и должна меня выдержать. Однако как только я попробовал на ней повиснуть, она сразу же отвалилась.

И потом, когда папа пришёл в мою комнату разбираться, почему в ванной отломана вешалка, ему некстати попалась на глаза та самая книга, которая как раз лежала на столе, потому что я практически непрерывно над ней работал. И тогда папа порвал мою книгу, каждую страницу на мелкие кусочки, прямо у меня на глазах. Глаза, правда, мало что видели из-за хлынувших слёз. Как-либо помешать происходящему я не мог.

Как ни странно, это событие меня не сломало, и я продолжал писать, хотя ещё очень долго потом не писал ничего столь же крупного и масштабного, так как теперь появился подсознательный страх, что с книгой опять может что-то случиться, и все мои старания будут впустую. Следующее действительно крупное по объёму произведение я написал спустя много времени после того случая, и им стал фанфик по игровой вселенной, о котором я упоминал в предыдущей главе.

Когда у меня появился компьютер, я начал печатать свои произведения. Что-то я печатал, что-то писал «по старинке», от руки; иногда писал сначала на бумаге, начерно, а потом перепечатывал, попутно внося правки. Пробовал я и продавать свои книги. В роли покупателя, конечно, выступала бабушка Люда. Один раз я заставил её купить у меня книгу за 350 рублей. Перед этим я несколько часов подряд не отходил от бабушки, уговаривал, клянчил, пытался открыто заставлять, и, в конце концов, она была вынуждена уступить, лишь бы я просто от неё отстал. Ещё тогда, в детстве, мне открылась печальная истина, что в наше время писателю приходится упрашивать читателя купить его произведение, а не наоборот, как раньше, когда читатель искал, где бы урвать книгу.

Несколько раз я просил бабушку писать под мою диктовку, но этот способ написания книг как-то не прижился. Бабушка вообще выступала главным сообщником во всех моих затеях, мы проводили вместе множество времени. Она была очень мягким человеком и всё мне разрешала. Однако в отличие от меня совсем не обладала фантазией. Этого я не понимал, когда был ребёнком: мне казалось, что богатое воображение — что-то априори данное каждому человеку.

Бабушка Люда была довольно молодая по меркам бабушек: сорок девятого года рождения. Невысокого роста, как и мама; не полная, но и не сказать, что худая, как тростинка; короткие тёмные волосы с проседью. Ни разу не помню, чтобы от неё неприятно пахло. Мне почему-то казалось, что от бабушки всегда чуть-чуть пахло блинами. Кожа на руках, немного смуглая, была похожей по цвету на блины, и тёплой; даже её доброе, слегка морщинистое лицо было круглым, как блин. Несмотря на возраст, бабушка держалась молодцом: каждый день мыла полы в квартире, часто бывала на улице, в отличие от дедушки Славы и бабушки Тамары, которые вели замкнутый образ жизни. Несмотря на сахарный диабет, бабушка не всегда неукоснительно соблюдала диету, иногда могла позволить себе съесть какую-нибудь булочку или пирожок, скажем, но без фанатизма, всё в меру. Бабушка Люда родилась в многодетной семье, в посёлке городского типа в Забайкальском крае, откуда и перебралась потом во Владивосток по приглашению старшей сестры Аллы. Сама бабушка не получила высшего образования, о чём сильно жалела; всю жизнь работала то продавщицей, то на заводе, то няней в детском саду, и очень гордилась дочерью, которая добилась больших карьерных успехов…

…Где-то класса с четвёртого у меня начало падать зрение. Сказывалось чтение книг с фонариком под одеялом. Родители, не уставая, повторяли мне фразы типа: «не горбься», «не читай близко к глазам», «не наклоняйся так низко», «не сиди в темноте» (даже ранним вечером, когда было ещё светло), напоминали, чтобы я делал глазную гимнастику. Вдобавок они ещё и решили ограничить время, когда я мог напрягать глаза. Допустим, читать и писать позволялось не больше часа в день, не считая уроков в школе и выполнения домашнего задания. Этого, конечно, было чудовищно мало. Писать стало сложнее, потому что я вынужден был прятаться от родителей, творить, когда они не околачивались дома. Причём родители неоднократно акцентировали внимание на том, как рассчитывают на мою честность, учили всегда говорить правду, так что к чисто техническим трудностям прибавлялись ещё и муки совести. Несмотря на то, что они «рассчитывали на мою честность», папа часто пытался меня подловить. Доходило до смешного — он незаметно подкрадывался, тихонько поднимаясь по лестнице, после чего внезапно заходил в мою комнату. Конечно, я быстро прятал журнал или книгу, которую читал, но отец всё равно всё понимал и заводил нравоучительную беседу на два часа. Так что со временем я стал закрывать дверь в свою комнату (раньше это была единственная дверь в доме, которая всегда была открыта). Потом, когда родители стали резко врываться ко мне, а к просьбам вначале стучать и дожидаться разрешения войти не прислушивались, я стал закрываться ещё и на защёлку. Выбора они мне не оставили. Например, папа мог постучать и, не дождавшись ответа, быстро распахнуть дверь. Смысл стука терялся. Папа отшучивался, мол, если бы я курил сигарету, мне бы хватило одной секунды, чтобы её кинуть в мусорку. Нарушение моих вполне разумных требований родители объясняли так: «Мы же тебя не заставляем стучать перед тем, как входить к нам в комнату, и сами не запираемся». Это была неправда. Когда они занимались сексом в спальне, то всегда запирали дверь. Или, когда папа занимался йогой, он почему-то тоже закрывался один в боковой комнате и не любил, когда за ним в это время наблюдали. Итак, из-за того, что родители игнорировали мои просьбы, я в конце концов стал закрываться ещё и на защёлку. Теоретически дверь можно было отпереть ключом снаружи, но ключ давно потерялся, так как с момента нашего переезда в этот дом замок никогда не использовался. Причина заключалась уже не только в том, что я боялся быть пойманным с книжкой. В восьмом классе я начал дрочить, а какой подросток хотел бы, чтобы родители застали его за мастурбацией?.. Родителям почему-то такая простая мысль не приходила в голову. Поэтому однажды, когда я вернулся со школы, то обнаружил, что ручки на двери комнаты поменялись местами — защёлка теперь оказалась снаружи, изнутри запереться было нельзя, а вот меня могли запереть. Но это было ещё не всё. Потом отец вообще снял дверь с петель. Учительница в школе на меня пожаловалась — и дверь в комнату исчезла, в качестве наказания. Если я какое-то время вёл себя хорошо и заслуживал прощение, она возвращалась на своё место. В общем, скучать мне не приходилось.

3

Помню, как увидел первую газету в своей жизни. Я был совсем маленьким, мы с родителями ещё не переехали в большой дом за городом, а жили в двухкомнатной квартире, и я только привыкал к тому, что нужно самому чистить зубы два раза в день, утром и вечером. И вот однажды в прихожей на тумбочке я увидел газету. На всю первую страницу была напечатана фотография Путина верхом на коне. Я спросил: «Мам, кто это?», и мама с гордостью ответила: «Это наш президент».

Как известно, детскому сознанию свойственно всё упрощать. И поэтому, когда был ребёнком, я думал, что президент — то же самое, что и царь. До какого-то времени я относился к Путину нейтрально-положительно. Пока однажды, в две тысячи двенадцатом году, мне не пришло в голову задать маме один по-детски наивный вопрос.

Дело в том, что все цари, о которых мы в школе читали в учебниках, издавали какие-то указы, проводили реформы, в общем, вносили какой-то свой вклад в историю страны, положительный либо отрицательный. И вот я спросил у мамы: а что такого важного сделал Путин за годы своего правления? Спрашивал я абсолютно без какого-либо подвоха, мне действительно было любопытно. К моему удивлению, за двенадцать лет она не смогла припомнить ни одного (!) подписанного Путиным закона, который изменил бы жизнь страны в лучшую сторону.

Зато она рассказала мне про Сергея Магнитского, юриста, который разоблачил коррупционные схемы чиновников, а затем умер в СИЗО «Матросская тишина». Про введённый западными странами одноименный «список Магнитского», состоявший из фамилий тех российских чиновников, которые, предположительно, были причастны к гибели Магнитского, в связи с чем попадали под санкции.

И про так называемый «закон подлецов», который стал «симметричным ответом» российских властей на упомянутый список и запрещал американцам, как раньше, в упрощённом порядке усыновлять российских детей-сирот с ограниченными возможностями. А сделать это в обычном порядке было практически нереально. А из россиян практически никто не хотел брать к себе в семью ребёнка-инвалида, все хотели «нормальных», и детей-инвалидов, как правило, усыновляли только иностранцы.

Мама сама была юристом, так что, конечно, история Сергея Магнитского не могла оставить её равнодушной.

В тот вечер моя вера в Путина как в доброго царя сильно поколебалась. Конечно, я тут же спросил, когда же будут следующие выборы, и можно будет переизбрать президента. Мама ответила, что оказывается, выборы уже прошли недавно, в этом году, и Путин на них победил. Меня это изрядно расстроило.

— Получается, теперь Путин будет править аж до 2016 года? — спросил я.

— До 2018, — сказала мама. — Теперь президентский срок увеличили до шести лет.

— Так раньше же вроде было четыре, — удивился я.

— Было, а сейчас продлили до шести, — подтвердила мама.

Шесть лет — тогда это казалось мне почти вечностью…

4

В конце две тысячи тринадцатого года начался Майдан в Украине. В декабре мы с родителями поехали на Мальдивы. Когда мы сидели в аэропорту «Инчхон» в Сеуле и ждали рейса в Коломбо, мама, читая новости, взволнованно сказала, что в Украине массовые беспорядки. Протестующие устраивают погромы и бросают коктейли Молотова. Сергей Поплавский, с которым мы как раз начали общаться, родился и жил в Николаеве, городе на юге Украины. Я написал Сергею и спросил, всё ли в порядке, так как переживал за него. На удивление, он совсем не казался напуганным и вроде бы даже сам поддерживал протесты. Оказалось, беспорядки вспыхнули после жестокого избиения милицией студентов, вышедших на демонстрацию против отмены соглашения с Евросоюзом. Насколько я понял, протесты поддерживались большинством населения. То есть это была вовсе не какая-то отдельная кучка маргиналов, как могло бы показаться со слов мамы.

«Инчхон» — это огромный город-аэропорт. Аэропорт-лабиринт, который однозначно занимает не последнее место в моём персональном списке чудес света. А что, ведь есть же общепризнанные гении, но при этом у каждого человека может быть свой собственный список людей, которых он считает гениями. Так же и с чудесами света. Есть всем известные чудеса — вроде египетских пирамид. А бывает личный список чудес, который человек составляет из тех мест, что он сам посетил и которые наиболее его удивили. И в этом списке не обязательно должны быть пирамиды. В него может попасть даже какой-нибудь пустырь или заброшенное здание. Главное, что место поразило человека до глубины души.

В Сеул мы с родителями ездили раз десять. Сеул был их любимым городом. Из Владивостока в него лететь около двух часов. Сегодня мы не собирались останавливаться здесь, а летели транзитом в Коломбо. Рейс до Коломбо пришлось ждать довольно долго. К счастью, в аэропорту было множество мест, где посидеть. Казалось немыслимым, чтобы кому-то не хватило сидений. Полно кафешек и всяких магазинчиков. После того, как мы по традиции обошли все магазины (шопинг был одним из основных занятий моих родителей в наших заграничных поездках), то сначала посидели в одном кафе, а потом перешли в другое укромное местечко, где стояло несколько кресел-лежаков. Мама с папой развалились в этих креслах и задремали, сказав мне приглядывать за вещами. Мама даже сняла кроссовки. А я читал книгу, красивую, в твёрдом переплёте, с большими серебристыми буквами на чёрной обложке, первую из тех пяти книг Поплавского, которые мне предстояло прочесть.

Должен признаться, я очень люблю летать на самолётах. Люблю это ощущение, когда закладывает уши при посадке, и нужно жевать жвачку, чтобы было не так тяжко. Люблю, когда, глядя в иллюминатор, далеко внизу можно увидеть гряды белоснежных пушистых облаков. Люблю долгие перелёты, потому что во время них можно спокойно читать книги, и тебя никто не отвлекает. Рейс в Коломбо как раз относился к таким, лететь туда нужно было очень долго, примерно, как из Владивостока в Москву. Мама периодически говорила мне:

— Сынок, поспи.

А я продолжал читать. Помню, когда был маленьким и уставал во время долгого полёта, я иногда спал, подняв подлокотник между сиденьями, положив голову маме на колени и укрывшись пледом. Традиционно в боковой части самолёта было по три сиденья (реже по два), и обычно я сидел возле окошка, мама посерединке, а у прохода папа. Путешествовали мы обычно в эконом-классе, и только один или два раза летели в бизнесе. Причём один раз нас пересадили туда, потому что наши места в экономе по ошибке оказались заняты. Кроме чтения, в самолёте можно было смотреть фильмы и играть в игры на компьютере, встроенном в спинку впереди стоящего кресла. Правда, большинство «игр» таковыми удавалось назвать лишь с натяжкой. Иногда я играл в шахматы с компьютером. Но увы, всегда проигрывал. Один раз я попробовал повторять зеркально все ходы компьютера, но, к моему удивлению, даже в этом случае довольно быстро проиграл. А в другой раз запустил шахматы одновременно на своём компьютере и соседнем, мамином, на одном играл за чёрных, на другом за белых, и повторял на том компьютере, где играл за белых, ходы другого компьютера, на котором я играл за чёрных. Чем всё закончилось, я не помню. То ли мне надоело, то ли один компьютер завис, но продолжалась эта битва искусственных интеллектов достаточно долго…

— Сынок, завтрак несут. — Мама потрогала меня за руку. Я всё-таки отключился, дойдя где-то до середины книги.

В российских самолётах, когда подавали кушать, обычно предлагали на выбор два варианта: рыба или мясо. В корейских авиалиниях выбор был похитрее, например, там могло быть три варианта: свинина, говядина и рыба. Не вся корейская еда мне нравилась. Иногда от неё у меня с непривычки скручивало живот. Но в целом кухня на борту была достойная.

Когда мы прилетели в Коломбо и вышли из самолёта, то как будто окунулись в бульон. Если честно, то метафору эту придумал не я, я стащил её из стихотворения одного поэта. Там было что-то типа: «Высовываешь руку в окно и окунаешь её в июль, как в бульон». Правда, в моём случае на календаре был никакой не июль, а декабрь, но метафора как нельзя точно подходит. Попадая из обжигающе-морозного зимнего воздуха в душный тропический климат, по ощущениям — окунаешься в горячее молоко, да простят мне читатели столь избитое сравнение.

Аэропорт Коломбо выглядел гораздо более аскетично, чем «Инчхон». Мне запомнилась статуя бога, возле которой, как сказал папа, нельзя было фотографироваться, иначе по местным законам грозили серьёзные последствия. Запомнилось, как мы покупали чай в одном магазине, и продавщицей была женщина лет сорока, на вид самая обычная, но почему-то от неё исходила необычайно сильная сексуальная энергия. У меня едва не встал, но к счастью, я смог с собой совладать, иначе могло бы получиться очень неловко, тем более, что рядом были родители. Кафе, кажется, здесь имелось всего одно, и то стрёмное. Здание аэропорта мы не покидали, да и не было времени — буквально через час-полтора нас ждал рейс в Мале.

В Мале — это столица Мальдив — лететь приходилось уже не так долго, примерно, как от Владивостока до Сеула. Из аэропорта Мале мы на автобусе ехали в другой аэропорт, где какое-то время, от сорока минут до нескольких часов (как повезёт), ждали гидросамолёт. На гидросамолёте, чем-то похожем на наш кукурузник, но не настолько экстремальном, мы где-то час добирались из Мале уже на тот остров, где располагался отель. Один и тот же остров мог в разное время принадлежать разным отелям — на острове, куда мы приезжали несколько раз, вначале был «Хилтон», а потом какой-то другой китайский отель. Гидросамолёт шёл ниже, чем обычные самолёты, так что в иллюминатор прекрасно обозревалось море, но лететь было почти так же страшно, как на российском Ту-154, потому что ты буквально чувствовал на собственной шкуре, как каждая деталь ходила ходуном. Вдобавок ещё и места было впритык, сидеть неудобно и даже нельзя нормально откинуть голову. В общем, далеко не аэробус. Самолётом управлял местный абориген, чёрный, как тайское травяное желе. Почему я знаю, кто вёл самолёт? Так это потому, что дверь в кабину отсутствовала, был просто проход, и я мог видеть из салона пилотов и даже панель управления. Пилоты, к слову, сидели в кабине босиком.

Но финальный пункт назначения стоил всех страданий. Я буду неоригинален, если скажу, что остров был похож на рай на земле. Песок ярко-белый, как сахарная пудра. Остров из рекламы «Баунти» в сравнении с этим местом нервно курил в сторонке. С пирса было видно, как под водой иногда проплывают скаты — чёрные пятна на огромном белом полотне. Поначалу я их немного побаивался.

На берегу ждала гид по имени Марина. Она была в лёгком платье и шлёпанцах, а мы ещё в тяжёлой верхней одежде. Марина отвезла нас на миникаре в нашу виллу. Вилла — сильно громко сказано, на самом деле это было небольшое одноэтажное помещение. Внутри стояли письменный стол и две кровати: побольше, для родителей, и поменьше, для меня. В целом всё выглядело вполне уютно и симпатично. Во внутреннем дворике был душ. Одной стороной вилла выходила на пляж, к морю. Были ещё прямоугольный бассейн и символическая беседка. По бокам — живая изгородь из пальм и лиан, за которой располагались виллы других отдыхающих.

Помню, как я лежал на кровати, забравшись с ногами под одеяло (в номере работал кондиционер), с планшетом в руках, и переписывался с Сергеем. Сергей написал, что пора бы мне подумать над псевдонимом. Я, не моргнув глазом, ответил, что псевдоним уже выбран — Макар Кислый (на тот момент это был мой самый свежий псевдоним). Кислый по аналогии с Горьким — он как бы ГОРЬКИЙ, а я КИСЛЫЙ. Дело в том, что Горький тогда являлся одним из моих кумиров в литературе. Когда нам в школе задали читать его «Песню о Соколе», я прочитал и подумал: «Вот, так бы я хотел писать!» Плюс к этому, я же ещё по отчеству был Макар МАКСИМОВИЧ, а Горький же тоже как бы МАКСИМ, понимаете, да?

Вообще псевдонимы — это отдельная история. В детстве выдумывание псевдонимов было моим излюбленным занятием. Я придумывал какие-то совершенно невероятные псевдонимы, вроде Джерри Каратаев (имя мышонка из мультсериала «Том и Джерри» плюс девичья фамилия моей бабушки), Джерри Моргиавола, Майк Сортино, Джулиус Крут и другие. Чем заковыристее, тем лучше. Почти каждую свою «книгу» я подписывал новым псевдонимом.

К сожалению, Сергей меня огорчил и заверил, что на обложке с Поплавским не будет Кислого (но почему?!). По поводу гонорара он сказал, что, конечно же, «не обидит ребёнка». Сказал, что, если всё произойдёт как надо, то в восемнадцать лет я получу литагента и смогу публиковаться самостоятельно. Я спросил, надо ли мне сейчас подписывать договор с издательством. Он ответил, что вообще-то договор в таких случаях обычно заключают, но, поскольку мне нет восемнадцати, то это дополнительные трудности, а, учитывая текущую ситуацию на рынке, все трудности сразу отметаются на фиг издателем. В общем, насколько я понял, можно будет добавить вторую фамилию на обложку без договора!..

Это меня обрадовало, потому что если бы пришлось подписывать электронный договор, скорее всего, без помощи мамы я бы не обошёлся, а мне пока не хотелось ничего рассказывать родителям.

После обсуждения технических нюансов я задал ещё один вопрос, который меня волновал: почему Сергей выбрал в соавторы именно меня, несмотря на столь юный возраст? Поплавский сказал, что ответит на него один раз, и больше к этой теме возвращаться не будем.

«Вы мне напомнили самого себя в молодости, — сказал он. — Я был таким же ничего не понимающим, но отчаянно рвущимся туда, наверх… Если смогу вам помочь не тратить время на хождение в тупики, то попытаюсь. Но не ждите, что вас будут водить за ручку».

Потом мы ещё разговорились, и довольно душевно. Я рассказал ему, что у меня дома есть собака Чара. Когда мы с родителями бывали в отъездах, за ней присматривала бабушка Люда. Оказывается, у Сергея тоже были собаки, и даже целых две. Тут мама позвала меня кушать. Принесли ужин, который мы заказывали в номер. Я написал Сергею, что мне пора идти. Как ни странно, уходить не хотелось, хотя я был голоден, и разговор всё не заканчивался и не заканчивался, так что маме пришлось позвать меня три раза. На третий раз я был вынужден подчиниться, так как моя паста с морепродуктами почти совсем остыла.

Ужинали мы на улице, в беседке. Постепенно смеркалось. Родители пили вино и разговаривали. Когда папа на что-то отвлёкся, подлетевшая ворона тихонько склевала половину его салата. Оказалось, птицы здесь ведут себя довольно уверенно и надо быть внимательнее. Папа потом вволю посмеялся над этим конфузом.

Уже ближе к концу отдыха (мы провели на Мальдивах чуть больше недели), как-то утром, когда мы с папой в очередной раз пошли на дайвинг, мне в голову пришла какая-то очень важная мысль, и захотелось во что бы то ни стало ей поделиться. Но папа, похоже, с утра был не в настроении, и перебил меня. Однако я чувствовал, что непременно должен довести мысль до конца, и сделал ещё одну попытку. На этот раз отец опять грубо заткнул мне рот. Я остановился и серьёзно спросил у него, почему он меня перебивает.

— Ты хочешь поговорить? Пошли домой, поговорим, — ответил он тоном, явно не сулящим ничего хорошего.

Мы пошли обратно в номер, не успев даже толком от него отдалиться. Я был твёрдо уверен, что ничего неправильного не сделал, а значит, бояться нечего. Но внутри у меня всё равно почему-то похолодело. Когда мы вернулись, мама лежала на кровати с планшетом. Она собиралась на массаж, но ещё не успела уйти. Отец без предисловий взял ремень и принялся стегать меня им пониже спины. Мама, конечно, офигела от такого поворота событий, ведь только что, когда мы уходили, всё было в порядке. Она пыталась остановить отца окриками: «Максимка!», на которые тот не реагировал. Ощущения от ремня мне не понравились, и, так как я был уже ростом с отца, то попытался перехватить его руку. Мы начали не в шутку бороться и повалились на кровать. Я знал, что отец всё равно победит, но сдаваться так просто не собирался. Мать пронзительно зарыдала, бросилась в коридор и начала биться головой о дверь ванной, после чего закрылась в ванной, разражаясь оттуда такими воплями, как будто случилось что-то на самом деле непоправимое. Это отвлекло отца, и он, оставив меня в покое, пошёл стучаться к маме:

— Алиша! Открой, пожалуйста!..

5

Мой папа — бизнесмен по профессии, начинал в девяностые с самых низов, с одного продуктового ларька, и в конце концов не то чтобы построил свою империю, это было бы слишком громко сказано, но добился весьма впечатляющих результатов. Как он сам говорил, в России невозможно заниматься бизнесом, не нарушая никаких законов, законы специально устроены так, чтобы люди их нарушали. Правда, я уверен, что вопреки распространённому мнению, что все, кто занимался бизнесом в девяностые, обязательно участвовали в каких-либо тёмных делах, мой папа никогда не был замешан в убийствах, грабежах, мошенничестве или ещё чём-то таком.

Точно так же, как и моя мама, которая работает судьёй. Не думаю, что она хоть раз в жизни брала взятку. Хотя у нас в России принято считать, что все судьи берут взятки. Но конечно, это навряд ли так. Ведь и насчёт журналистов существует стереотип, что те до единого лживые и продажные сволочи. Но, в таком случае, получается, что какая-нибудь «Медуза» или «Дождь» ничем не отличаются от Киселёва или, прости господи, Володьки Соловьёва aka Кукушкин.

Всё-таки стереотипы вещь сильная. Поэтому, конечно, у меня иногда появлялись сомнения насчёт мамы. И я пару раз прямо спрашивал у неё, брала ли она взятки. Она была искренне задета таким вопросом.

Моя мама специализировалась только на гражданских спорах, за уголовные дела не бралась, потому что, по её словам, ей бы морально было очень тяжело каждый день думать про убийства, насилие, воровство и прочую грязь.

Она рассказывала мне один случай, который произошёл, когда мама стажировалась в адвокатской конторе. Она защищала парня, которому только недавно исполнилось восемнадцать, по делу о нанесении тяжких телесных. Подзащитный был из приличной семьи, хорошо учился, но случайно оказался в дурной компании, и во время избиения стоял рядом, сам побои не наносил, что подтверждалось и показаниями потерпевшего. Все обстоятельства указывали на то, что человек просто оступился. Мама и родственники подзащитного надеялись на условный срок. Она очень старалась, долго готовила речь для суда. Но в итоге парню дали четыре года общего режима. Тогда мама поняла, что работа с уголовными делами однозначно не подходит для неё.

Нелишним будет вспомнить ещё один интересный факт о моём отце. Хотя он и родился где-то на Дальнем Востоке (в тогдашней РСФСР), но детство и большую часть юности, как я уже говорил, провёл в Николаеве, в том же городе, где, по удивительному совпадению, жил Сергей. Из общего у них была не только любовь к группе «Кино».

Папин отец, дедушка Слава, был военным и часто ездил в командировки. Однажды, когда он оказался в командировке на Дальнем Востоке, то отправил в Николаев жене (бабушке Тамаре) и сыну (моему папе) посылку с рыбой. Рыба была завёрнута в газету. И в этой газете папа (тогда ещё подросток) прочитал объявление о наборе курсантов в мореходное училище в Находке.

С тех пор он загорелся идеей поехать учиться в Находку и стать штурманом. Мать была категорически против. Она уже для себя решила, как должна сложиться судьба её сына. Приготовила для него по блату место мастера по ремонту холодильников и присмотрела подходящую, по её мнению, невесту. Но папа всё-таки настоял на своём. Эта история впоследствии стала семейной легендой, которую мне не раз приходилось слышать.

В мореходном училище, оно же бурса, папе пришлось несладко. По сути, в бурсе была та же советская армия с её дедовщиной, только в немного смягчённом варианте. Представьте, что человек попал туда в пятнадцать лет. Конечно, это наложило неизгладимый отпечаток на психику. Папа рассказывал, что почти каждый день дрался, часто не по одному разу. Вдобавок его, пятнадцатилетнего пацана, сразу поставили старшиной взвода. Но, несмотря на все препятствия, отец окончил училище с красным дипломом.

В итоге он осуществил свою мечту и стал штурманом дальнего плавания. Распад СССР не застал, находился в то время в море. А когда вернулся и пришёл получать зарплату, удивился, как много денег дали. Однако, придя в первый же магазин и взглянув на цены, понял, что ничего не сможет на них купить. Тогда отец решил, что придётся оставить профессию моряка до лучших времён. Ему нравилось ходить в море, но на зарплату штурмана он бы не прокормил себя и свою семью. Папа осел во Владивостоке и занялся бизнесом, а вскоре сюда же с Николаева переехали и его родители. Второе высшее образование, юридическое, он получал за собственные деньги, правда, учился уже не только на пятёрки.

Однажды он пришёл в какую-то юридическую контору, чтобы оформить бумаги, и познакомился с мамой, которая там работала. Я спрашивал у мамы, как получилось, что они сблизились. Мама рассказывала эту историю так. Когда папа пришёл во второй раз, то подарил ей шоколадку. На третий раз он принёс орешки, и мамино сердце растаяло.

Мама тогда сама только закончила с отличием юридический факультет, и та контора была её первым местом работы. Догадываюсь, что, несмотря на красный диплом, моя мама вряд ли соответствовала образу типичной «зубрилки». В девяностых мама была другим человеком — слушала «Кино» и «Depeche Mode», была на концерте группы «АлисА», когда Кинчев приезжал во Владивосток. Сейчас она такую музыку не слушала. Ни разу не помню, чтобы у неё в машине играл Цой. Всё больше Ёлка, Sting, Алла Пугачёва, Игорь Корнелюк, «Uma2rman», а то и, не приведи бог, какой-нибудь Иракли…

Папина мать, бабушка Тамара, не одобрила его выбор. Они с моей мамой недолюбливали друг друга. Или, вернее, свекровь недолюбливала маму. Папины родители жили с нами в одном доме, но в отдельной пристройке. Как я уже упоминал, пристройка от основного дома отделялась дверью, которая всегда была заперта. Не было ни одного семейного ужина, где присутствовали бы бабушка Тамара и дедушка Слава. Даже по праздникам. Даже огород делился на бабушкину половину и мамину.

У бабушки Люды, которая жила в городе, с моим отцом тоже были непростые отношения. Отчасти потому, что по характеру они являлись полными противоположностями. Отчасти из-за меня. Бабушка баловала меня и всё позволяла, что, естественно, вызывало неодобрение отца. Отец, напротив, часто обращался со мной неоправданно жестоко, из-за чего бабушка расстраивалась, но открыто перечить ему боялась. Моя бабушка — реально добрый человек, но кроме доброты, к сожалению, у неё есть ещё и такая не очень хорошая черта, как безвольность. Отцу, наоборот, не занимать твёрдости характера, но вот сочувствия и эмпатии… Его любимая поговорка: «Жалко у пчёлки».

«Пробиваться» наверх в девяностые было очень трудно. В стране царил хаос и разгул бандитизма. (Недаром же мама с папой так любили ностальгировать и пересматривать по праздникам старые советские фильмы — «Семнадцать мгновений весны», «Осенний марафон», «Ирония судьбы», «Служебный роман», «Тот самый Мюнхгаузен», «Афоня», «Обыкновенное чудо»…) Мои родители успели и пожить впроголодь, и помотаться по съёмным квартирам, в общем, полный набор. Мама рассказывала, как они с папой копили деньги и прятали в подвале дома. Она стояла на шухере, пока отец закапывал тайник.

Помимо уже упомянутого ларька, одно время у папы был продуктовый магазин, а в другой период жизни он занимался продажей дверей. Сам развозил заказы на своей машине с утра и до позднего вечера. У кого-то те годы ассоциируются со свободой и надеждой на светлое будущее, а для кого-то девяностые — это мрак и безнадёга. Один папин партнёр по бизнесу впал в депрессию и повесился. У него остались жена и маленький сын.

Сначала родители жили в однокомнатной квартире, потом переехали в двухкомнатную, потом в трёхкомнатную (предыдущая, двухкомнатная, досталась бабушке Люде), и только потом в загородный дом. То же самое с машинами. Помню, сначала у папы была легковушка «Мазда», потом джип «Сурф», потом «Ленд Крузер», а у мамы — сначала неуклюжий двухдверный «Сузуки Эскудо», и потом уже «Ленд Крузер».

В общем, моя мама тоже была «выходцем из низов». Сначала она долго работала помощником судьи. Потом, наконец, стала судьёй. Помню, как, когда был совсем ребёнком, и мы ещё жили в двухкомнатной квартире, то мама, вернувшись с работы, по вечерам плакала в спальне. Я не понимал, почему она плачет. Она говорила, что это от усталости, и уходила, чтобы я не видел её заплаканной. Поэтому с мамой по рабочим дням мы почти не виделись, и я очень скучал по ней. Со мной по вечерам обычно находился папа, мы играли в шахматы и разное другое.

Как видно на примере моих родителей, то, что в России невозможно ничего добиться честным путём — это миф. «Выбиться в люди» в России можно, не становясь мразью. Правда, всё равно есть определённый «потолок». Другой вопрос, что чтобы достичь чего-то здесь, нужно потратить в десять раз больше нервов, чем в любой цивилизованной стране мира, поскольку среда максимально неприспособленна. А стоит ли оно того, вот вопрос…

6

На Мальдивах мы с папой прошли курсы дайвинга. Когда я в первый раз погрузился на 12 метров, то у меня сильно заболел зуб. Предположительно из-за того, что внутри зуба образовалась полость, и давление воздуха в ней было не такое, как снаружи.

Однако, когда мы с родителями пришли к островному дантисту, то с удивлением узнали, что кариеса у меня нет, и все зубы целы-здоровы. Инструктор сказал, что у одного парня примерно моего возраста уже была подобная проблема, но он не доучился и больше не погружался. Я же не сдавался, стал принимать обезболивающие перед погружением, и с каждым следующим разом боль уменьшалась, в конце концов таблетки стали не нужны. Я получил сертификат дайвера третьей степени, PADI Rescue Diver. Мой личный рекорд глубины составил 32 метра.

Один раз я даже умудрился схлопотать баротравму. А всё из-за того, что, когда продувался, делал излишнее усилие. Из-за увеличения давления у человека, погружающегося под воду, появляется резкая боль в ушах, примерно, как при посадке самолёта. И чтобы боль исчезла, нужно регулярно продуваться: делать выдох в зажатый нос. Оказалось, я чрезмерно зажимал нос и с усилием делал выдох, почему-то полагая, что чем больше стараюсь, тем лучше будет результат. (Потом мне объяснили, что выдох должен быть расслабленным.)

Баротравма, даже лёгкой степени, как в моём случае, штука очень неприятная. Помню, лежу я вечером с температурой, голова раскалывается, носовые пазухи сдавливает тупая боль. Сознание плавает где-то на границе между явью и сном, и в мечтах ко мне приходит Она. Вот Она садится на меня сверху, наклоняется, и от её поцелуя наступает облегчение, боль утихает. Мы лежим в обнимку под одеялом…

Она — это Сабина. Однажды в школе, на перемене, после урока физкультуры я выходил из раздевалки и, проходя мимо спортзала, остановился посмотреть, как девятиклассники играли в волейбол (я сам тогда учился в восьмом классе). В основном это были пацаны, крепкие здоровые лбы. Но среди них выделялась одна худая, не очень высокая девушка с длинными золотыми волосами. Она играла босиком, сняв кеды, и вполне неплохо подавала, для девушки.

В другой раз я увидел её, когда она играла в пинг-понг с подружкой. Да, у нас в школе был стол для настольного тенниса. Партия выдалась жаркой, и подруге приходилось несладко. Моя Сабина отбивала мячи довольно бойко, на меня это произвело сильное впечатление. Я сам ещё не умел толком играть в пинг-понг на тот момент.

Потом мы ещё несколько раз пересекались случайно на перемене, встречались взглядами, и мне показалось, что в её глубоких зелёных глазах отразился интерес. Постепенно я думал о Сабине всё чаще и чаще, пока, наконец, не обнаружил, что уже не могу о ней не думать. Правда, подойти и заговорить я не осмеливался. Я вообще по натуре был довольно нерешительный. А рядом с ней себя ощущал, как какой-нибудь простой смертный в присутствии Богини.

Сейчас это называется «краш», а тогда такого слова ещё не было, зато было другое — «запал». Не тот запал, который средство для воспламенения заряда, а тот, который глагол. Загвоздка состояла в том, что мы вращались в разных кругах. Из нашего класса с ней тусовались ребята, которые имели репутацию школьных хулиганов. Я всячески старался влиться в их компашку, но у меня не очень хорошо получалось. Слишком уж я был не похожим на всех остальных. Но так как мне тогда казалось, что пить энергетики, материться и вести себя вызывающе — это очень круто, я всё равно не оставлял попыток.

А у меня, в отличие от Сабины, круга общения как такового не было. Я всегда блуждал сам по себе, белая ворона. Если, конечно, не считать за круг общения бабушку, да одного виртуального друга старше меня на несколько десятков лет. Единственный мой настоящий школьный друг, с которым нас объединяла страсть к сочинению историй, ушёл после седьмого класса в другую школу. По этой причине, из-за отсутствия общих друзей, познакомиться с Сабиной как-то и не представлялось повода. В реальной жизни всё совсем не так работает, как в известном меме: «Подошёл, взял за руку, сказал “моя”…»

…К счастью, я быстро восстановился после баротравмы и смог продолжить нырять. Дайвинг подарил мне незабываемые воспоминания. Началось-то всё с какой-то ерунды. Папа позвал пойти взять напрокат маску с трубкой и ласты. У меня эта идея не вызвала бурного энтузиазма, но отец настоял на своём. В пункте проката по совместительству был дайвинг-центр, и нам предложили записаться на дайвинг. Это оказалось гораздо интереснее, чем просто плавать на поверхности с маской и ластами. Ласты, которые мы взяли напрокат, так и остались почти незадействованными (перед погружением нам на месте выдавали другие). Пожалуй, дайвинг — одно из немногих воспоминаний, за которые я по-настоящему был благодарен отцу.

Подводный мир был поистине прекрасен. Сонмы причудливых кораллов. Одни — твёрдые и окаменелые, за которые можно держаться, если тебя сносит течением. Другие — мягкие, яркой раскраски, похожие на подводные цветы, но их запрещалось трогать, так как они были ядовиты. Рифовые акулы, которые вели себя неагрессивно по отношению к людям. Морские черепахи, здоровенные скаты, страшные мурены и множество других подводных обитателей всевозможных цветов и форм.

Особенно запомнилось мне такое зрелище. В некоторых местах течение образовывало как бы небольшое подводное завихрение. Изредка можно было наблюдать, как акула заплывает в центр этой своеобразной воронки, и, оставаясь в вертикальном положении, вращается вокруг собственной оси. Никаких разумных объяснений, зачем акулы так делают, не существовало, по-видимому, им просто нравилось. Весьма занятная диковина.

Инструкторы были как русские, так и англоязычные. Нам попался русский парень из Красноярска, Игорь, очень жизнерадостный и во всех отношениях положительный человек. Ему я запомнился тем, что имел привычку плыть в полутора-двух метрах прямо над ним, из-за чего он постоянно терял меня из виду. А также тем, что придумал ноу-хау — общаться под водой, издавая звуки голосовыми связками. Разговаривать, конечно, под водой нельзя было — мешал регулятор во рту, поэтому обычно обходились жестами. А я придумал издавать гудение ртом — например, один короткий звук означает, что всё в порядке, два коротких звука — что-то не так, длинный звук — начинаем всплытие, и так далее.

Однажды я, при помощи буксировщика, принялся наматывать сальто под водой. И, как мне потом не без смеха рассказывал папа, случайно заехал пяткой по голове какой-то женщине из группы. Был у нас и опыт ночного погружения. В другой раз мы погружались на затонувший корабль. Правда, это был не совсем типичный затонувший корабль — его специально затопила экологическая компания, чтобы посмотреть, что выйдет.

Поздно вечером перед самым нашим отъездом мы гуляли с родителями по берегу вдоль моря. Небо было усыпано бесчисленными звёздами. Мы шли босиком по песку, ещё не успевшему до конца остыть и сохранившему толику дневного тепла. Мама с папой о чём-то смеялись, но мыслями я был не с ними. Я представлял себе, как мы с Сабиной лежим на этом самом песке и занимаемся любовью, а над нами раскинулись бескрайние галактики. Это была моя далеко не самая извращённая, но, пожалуй, самая красивая сексуальная фантазия.

7

Помимо прозы, я также занимался изысканиями и в поэзии. Однажды на уроке истории я от скуки написал следующий опус:

Надежды юношей питают,

Отраду старым подают.

Я верю, юные мечты не увядают,

В душе огнём, как память вечная, у зрелого живут.

Однажды пусть наступит хэппи-энд,

Теперешние идеалы данны станут.

Изменится тогда понятие «максимализм»,

И пусть сейчас его стараться воплотить — чистейший боваризм,

И опосля — желающие существовать не перестанут.

Смахнёт слезу постарше поколение,

Припомнив детские идеи и мечты.

Мечтать не вредно, но реальность непрямым намёком

Наведёт, что по проторенному кругу ходишь ты…

И можно лишь представить, но трудней — вообразить.

Смотреть и видеть — тоже разные слова.

Жизнь попытка лишь, и хочет нам Вселенная о том сказить,

Чтоб мы не тратили дарованное понапрасну.

Мы можем измениться, хоть обречены,

И приключения живых — увековечены.

Так как у меня был телефон с мобильным интернетом, я тут же перепечатал текст с листочка и отправил Сергею с подписью: «Немного поэзии с урока истории». Поплавский ответил так: «Ну, когда в этом появятся ритм и размер, и рифма не будет хромать, это станет стихами». Я воспринял это как похвалу. Слова «ритм» и «размер» для меня прозвучали, как что-то абстрактное. То есть я их слышал на уроках литературы, но смысла не понимал. От нас требовалось только зазубрить наизусть определение из учебника: «Ямб — это стихотворная двусложная стопа с ударением на втором слоге», а о понимании никто не заботился. После проверочной работы определение благополучно улетучивалось из головы.

Потом я скинул Сергею ещё несколько текстов, но они уже не возымели ожидаемого успеха. К моему огорчению, он сказал, что сие не есть поэзия. И добавил, что поэзия, по его мнению, вот:

ЛАБИРИНТ

Дверь не ищи. Спасения из плена

Не жди. Ты замурован в мирозданье,

И нет ни средоточия, ни грани,

Ни меры, ни предела той вселенной.

Не спрашивай, куда через препоны

Ведёт, раздваиваясь на развилке,

Чтоб снова раздвоиться на развилке,

Твоя дорога. Судьбы непреклонны,

Как судьи. Не мечтай о нападенье

Полубыка-полумужчины, страхом

Наполнившего замкнутую мраком

Тюрьму камней в её хитросплетенье.

Его здесь нет. Нет никого иного,

И даже зверя твоего ночного.[1]

Я был раздосадован тем, что Сергей отверг мои потуги, и к тексту, который он скинул, изначально настроился скептически, а потому стихотворение особо на меня не подействовало. «Ну, и что?» — спросил я. Сергей сказал, что если я не вижу разницы, то со мной говорить о поэзии пока ещё рано, и перевёл тему. Но я не собирался так просто отступать. Мне стало интересно, что же такого особенного было во втором тексте, чего не было в первом. А уж если мне что-то интересно, то я обязательно докопаюсь до истины…

8

Сколько себя помню, мои родители всегда были против действующей власти, возможно, за исключением самых ранних лет правления Путина, когда люди ещё возлагали на него какие-то надежды. Хотя мама с папой не ходили на митинги и открыто не заявляли о своих взглядах, но втайне голосовали за «Яблоко», и дома, на кухне, я не раз слышал фамилию Навальный. Всё поменялось в 2014 году.

Российские СМИ тогда развязали настоящую информационную войну против Украины. Из каждого утюга транслировался месседж, что в Украине (или, как любили говорить телеведущие, «на Украине») якобы притесняют русскоговорящее население. Сергей говорил, что всё это чушь собачья и что в России большинство людей зомбировано телепропагандой. Но неужели мама и папа тоже попали под действие пропаганды?.. В это с трудом верилось. Хотя у нас с родителями часто случались разногласия и недопонимания, они всё-таки были для меня весомым авторитетом.

Однако, когда человек вчера говорил одно, а сегодня начал говорить прямо противоположное, то поневоле появляются подозрения, что тут что-то нечисто. Представьте, что близких вам людей как будто подменили, и они внезапно стали чужими. И вот уже мама говорит, что Путин сейчас вернулся в прежнюю форму, в какой был в самом начале своего правления. Мол, с возрастом он стал мудрее, пересмотрел приоритеты и понял, что личное обогащение — не главное, и что нужно делать что-то для блага страны и народа.

Когда я как-то раз попытался подискутировать с мамой о политике, то был совершенно сбит с толку её вопросом, прозвучавшим очевидно не к месту:

— Как ты относишься к подвигу наших солдат в Великой Отечественной войне?..

Я ответил что-то в таком роде, что подвиг совершили не только наши солдаты, а Германия была побеждена совместными усилиями многих стран, и что среди наших солдат, вполне возможно, были как герои, так и не очень хорошие люди, и в то время, как одни действительно совершали подвиги, другие могли творить страшные вещи, так как война зачастую пробуждает в человеке самые низменные животные инстинкты. В общем, сказал честно то, что думал. Мама сказала, что со мной «всё понятно», и что мне «кто-то засрал мозги». Видимо, после того разговора я стал в её глазах предателем и коллаборационистом. Правда, какая связь между победой во Второй мировой и нынешним воровским режимом, я так и не понял. Но больше практически никогда не поднимал тему политики, сделав вывод, что пытаться переубедить маму бесполезно. Это всё равно, что говорить с телевизором. С папой я вообще даже не пытался полемизировать.

Когда я напомнил маме про Магнитского и «закон подлецов», она сказала, что, мол, это фигня. Что раньше, когда она читала об этом в Интернете, то действительно думала, что виноват Путин, но сейчас понимает, что ошибалась. Дескать, в Интернете чего только ни понапишут.

После захвата Крыма началась «мода на патриотизм». Все разом нацепили георгиевские ленточки и вспомнили про ветеранов, хотя раньше они были никому не нужны. Если до референдума в любых сколько-нибудь приличных кругах было принято власть обругивать, то теперь, наоборот, все стали петь дифирамбы Путину. «Дай бог долгих лет ему здоровья, чтобы он подольше правил», — обронила как-то бабушка Люда. Бабуля, хотя и не верила в бога, и вообще во что-либо нематериальное (например, в призраков, духов, и т. п.), при этом почему-то постоянно употребляла в своей речи выражения вроде «дай бог», «слава богу» и другие.

Было бы лукавством сказать, что Сергей никак не повлиял на мои политические взгляды. Конечно, он повлиял, и очень сильно. Не будет преувеличением сказать, что до знакомства с ним у меня отсутствовали политические взгляды как таковые. Если выбирать, кому верить, родителям, чьё мнение сформировано на основе телевизора, или человеку, который жил в Украине и наблюдал ситуацию изнутри, то конечно, я выбрал второе. Сергей скидывал мне ссылки на различные статьи с критикой российской власти и проводимой ей внешней политики, в том числе аннексии Крыма; от него я узнал о существовании некоторых оппозиционных блогеров, таких, как, например, одиозный Аркадий Бабченко, «ваш дед Ванга».

Но я не просто прочитал какие-то статьи и под их влиянием начал думать иначе, чем все остальные. Ключевым было то, что, прочитав, я интуитивно понял, что вокруг меня происходит что-то неправильное. После этого я уже не мог смотреть на ситуацию прежними глазами, пелена спала. А вот родители свято верили в то, что Путин всё делает правильно, и в то, что в Украине действительно притесняют русский язык.

Если бы у меня не было альтернативного источника информации, то я бы, вероятно, поддался их влиянию. Возможно, что через какое-то время я стал бы сомневаться в своих взглядах и сам нашёл бы те же самые источники информации, которые мне присылал Сергей, а возможно, что так и оставался бы до сих пор дурачком-путинистом. Но, как бы то ни было, всё случилось именно так, а не иначе, и поэтому энтузиазма родителей я не разделял и то, что они говорили, воспринимал критически. Похоже было, что они действительно зомбированы пропагандой. И дело даже не в тонкостях международного права, не в вопросе, чей Крым, а в том, что они внезапно стали вести себя очень несвойственным для них образом, и горячо защищать те идеи, к которым раньше относились равнодушно.

Например, однажды папа, затевая очередное нравоучение, начал с такой преамбулы: «Как говорит наш уважаемый министр иностранных дел…» Надо ли говорить, что раньше я никогда не замечал, чтобы он цитировал в своей речи Лаврова или Путина. Даже нашу домашнюю морскую свинку он когда-то в шутку называл Кабаяшик, в честь Алины Кабаевой, любовницы Путина.

А теперь у него в машине на зеркале заднего вида болталась георгиевская ленточка. Всякий раз, когда он отвозил меня в школу, она меня пугала. Отец вообще меня пугал, а ленточка ещё больше усиливала это чувство. Для меня она символизировала скорее не великую победу, а ту невидимую пропасть, которая разделяла наши с отцом взгляды на ситуацию. Мы всегда боимся не злобного Путина или абстрактных американцев, которые могут нас захватить, а того, что рядом сидящий человек — Другой. Что он думает и чувствует не так, как мы. Это вселяет в нас самый сильный страх.

И ещё я никогда не понимал людей, которые георгиевские ленточки вешают на зеркала заднего вида. Предки за эту награду платили своей кровью. Если ты действительно хочешь почтить их память, прицепи ленточку на сердце. Если, конечно, считаешь, что достоин её носить. Вот я никогда не считал, что достоин носить боевую награду, за которую люди умирали на войне. Когда мне было лет семь-восемь, я стащил у родителей тысячу рублей. Пачка денег просто лежала на тумбочке, там было очень много купюр, и я решил, что если взять одну, то никто не заметит. Тогда мне казалось, что тысяча — это целое богатство. Сумму я потратил в основном на медали, которые продавались в магазине рядом со школой — золотая, серебряная, бронзовая, «1 место», «2 место», «3 место»… Родители долго допытывались, где я взял деньги. Я, конечно, молчал, как настоящий партизан. Утверждал, что случайно нашёл купюру на улице. Больше я у них никогда ничего не крал. Папа сказал, что если в следующий раз я найду деньги, то лучше будет принести их домой и посоветоваться с родителями, как лучше их потратить. А если мне нравятся медали, то он и так мне купил бы, надо было только попросить. Вскоре он купил мне медальку «3 место за соревнования по карате». Но, честно говоря, я уже понял, что сами по себе медали никакого удовлетворения не приносят, это просто побрякушки. Так же было и с книгой «Доктор Живаго», когда я понял, что недостаточно просто переписать книгу, чтобы получить такое же признание, как её автор — ценится именно сам творческий акт. Так же и с георгиевской ленточкой — недостаточно просто нацепить ленточку, чтобы стать патриотом. И ты никогда не получишь такое же признание, как те, кто эту ленточку добывал своей кровью в боях. У меня прадед со стороны мамы по дедушкиной линии воевал, мама рассказывала про него и показывала его ордена и медали, которые она сохранила. Честно говоря, я почти не помню подробностей, так как был тогда совсем ребёнком. Но мне бы никогда не взбрело в голову на «Бессмертный полк» надеть на себя прадедушкины ордена и выйти в таком виде на улицу. Просто было чувство, что это неправильно. Не потому, что я — плохой человек, и мой прадед лучше меня. А потому, что это просто не мои награды и я их не заслужил. Да, они дороги как память. Но у меня в жизни будут другие битвы, в которых мне представится возможность заслужить свои награды…

Конечно, Сергей не единолично на меня повлиял. Хотя, безусловно, внёс большой вклад в формирование картины событий. Но были и другие тревожные звоночки. Например, ещё когда только начиналась информационная война, в одной из фанатских групп, посвящённых фантастике, появился пост одного из подписчиков из Украины, который утверждал, что притеснения русских, о которых нам рассказывают — это дезинформация и выдумки, и призывал не верить новостям. Пост быстро удалили, а администратор написал, что группа «вне политики». Но мне показалось, что человек писал искренне. Ещё один автор-фантаст, не Сергей, но тоже из Украины, удалил свою страницу «ВКонтакте» в знак протеста против политики России в Крыму и на Донбассе. Этот автор, кстати, незадолго до описываемых событий в пух и прах разнёс мой рассказ, выложенный на одном сайте. Разнёс по большей части за дело, хотя тогда я был с ним абсолютно не согласен. Тем не менее, почему-то я ему поверил. Наверное, несмотря на то, что во многом не соглашался, в душе я всё же относился к нему хорошо, и у меня не было сомнений в его искренности. Андрей Макаревич, творчество которого я очень ценил, резко осудил оккупацию Крыма, за что подвергся масштабной травле в российских СМИ. Мама раньше тоже любила «Машину времени» и, когда играли их песни, всегда делала радио в машине погромче, а порой даже подпевала: «В добрый час, друзья, в добрый час…» Теперь же внезапно выяснилось, что Макаревич ей никогда особо не нравился. И было ещё много других примеров.

Незаметно массовая антиукраинская пропаганда переросла ещё и в антизападную пропаганду. События в Европе и США подавались исключительно в негативном свете, про Украину я даже не говорю. Хорошие события либо игнорировались, либо искажались. Постепенно в обществе росли ксенофобские настроения. До пропаганды папа говорил, что когда мы возвращаемся из зарубежных поездок (из Сеула, Гонконга, с Мальдив или ещё откуда-то) в Россию, то ему хочется материться. После начала информационной войны он как-то заявил, что Америка и Россия — два противоположных полюса на этой планете.

Однажды, во время разговора про политику с Сергеем, когда я попытался «съехать» с темы и сказать, что я «вне политики» и, дескать, моя хата с краю, ничего не знаю, он сказал такую фразу: «Свалите на необитаемый остров — будете вне политики. И то, если Путин и Ко не прилетят спасать…» Хотелось что-то ответить, но я не знал, что, ведь по факту он был прав. Политика сама вошла в мою жизнь. Что-то изменилось в поведении родителей. Я мог или притворяться, делать вид, будто ничего не произошло, или попробовать разобраться в этой новой реальности…

9

На конец мая из запланированных пяти книг было прочитано только полторы. О детально проработанном сюжете и персонажах и вспоминать не стоило. Я ещё даже не видел краткого синопсиса, хотя Сергей сообщил, что тот готов, и будет мне выслан сразу же, как только закончу чтение. А пока оставалось лишь гадать, о чём будет сюжет нашей будущей книги.

Сроки я завалил по причине того, что родители очень сильно переживали из-за оценок и требовали, чтобы у меня не было троек в четверти. В начальной школе я учился на одни четвёрки и пятёрки, тройка за какую-нибудь классную работу казалась досадным исключением. В шестом классе у меня была одна тройка в четверти за весь год. В седьмом — уже стабильно по две-три тройки в каждой, и, кажется, только в одной четверти обошлось вовсе без троек. Кто-то из родителей должен был расписываться в дневнике раз в неделю. Каждый понедельник моя любимая учительница русского языка и литературы, она же по совместительству классная руководительница, Елена Викторовна, проверяла росписи. Если у кого-то не было росписи, она заботливо звонила родителям и напоминала. Иногда звонила тут же при всём классе. Если кого-то вдруг не оказывалось на первом уроке, она тоже начинала немедля названивать родителям, пока все остальные списывали текст с доски. У меня, по понятным причинам, в дневнике обычно расписывалась мама. Когда она по вечерам в пятницу листала дневник, я молился, чтобы в этот момент папа случайно не зашёл в комнату. Если мама реагировала на тройки ещё более-менее адекватно, хотя, конечно, огорчалась, то отец разыгрывал настоящую драму из-за каждой плохой оценки. Нет, за отметки он меня принципиально не бил. Видимо, считал, что за оценки бить нельзя, а за всё остальное — можно. Он неоднократно это подчёркивал, как собственную заслугу: «Мы же тебя не бьём за двойки». Дескать, я должен был чувствовать себя виноватым, что почему-то продолжаю получать двойки и тройки, хотя меня ведь даже за них не бьют.

Наказывали меня по-другому — например, забирали компьютер/телефон/планшет/интернет — всё сразу или что-то одно. Заставляли раньше ложиться спать — например, если я по обычному графику должен был укладываться в десять, то из-за плохой успеваемости, скажем, в течение двух недель меня принуждали ложиться в 21:30. За каждую провинность отнималось полчаса. Если, например, через пятнадцать минут после отбоя у меня в комнате ещё горел свет, прибегал папа и начинал орать так, что весь дом сотрясался. Его любимым видом наказания были отжимания. Он считал, что это якобы полезное наказание. Часто отец заставлял меня отжиматься (или делать другие физические упражнения) до полного изнеможения, пока не услышит тот ответ, который ему хотелось. Если я не делал пришибленный и виноватый вид, когда он со мной разговаривал, или отвечал ему слишком смело, или не тем тоном, он меня бил. Мать была немногим лучше его. Хотя она сама меня била редко, по сравнению с отцом, но если она не добивалась того, чего хотела, то недолго думая жаловалась ему. Мой страх перед отцом использовался ей для различных манипуляций. Иногда в качестве наказания мне запрещали на какое-то время общаться с бабушкой Людой.

Отец любил подолгу разглагольствовать, и слушать его разглагольствования уже само по себе было наказанием. Как уже говорилось, уйти или послать его подальше я не мог, потому что тогда бы он меня избил. Но ладно бы просто избил — потом бы всё равно пришлось слушать его нотации. Когда я приносил домой плохие оценки, он любил приводить в пример свой и мамин красные дипломы и рассказывал такую историю. Мол, он был ленивым, и мог весь год прогуливать пары. Но за две ночи до экзамена покупал банку кофе, садился, открывал учебник, зубрил всё и сдавал на четыре или пять. То, что система образования сильно преобразилась с советских времён, когда они с мамой учились, и сейчас всё работает немножечко по-другому, ему, конечно, не приходило в голову.

Теперь стоит объяснить, как, собственно, была устроена школьная система, и откуда брались низкие оценки. Например, мы проходили какую-то новую тему по математике. У доски разбирали три задачи, совершенно однотипные, и вроде тема казалась всем понятной. Затем нам давали самостоятельную работу, и в ней, предположим, две задачи были построены по тому же принципу, что и те, которые мы разобрали, а в третьей появлялось какое-то усложнение. Что-то совершенно новое, к чему нас не готовили. И мы сидели, абсолютно сбитые с толку. При этом времени давалось впритык. Учительница решала параллельно с нами и считала, что идеальный ученик должен решить работу за то же время, что и она. Как итог — одна задача из трёх не решена, в другую закралась какая-нибудь случайная арифметическая ошибка (которую не мудрено сделать в спешке), а то даже и не ошибка, а просто так называемая «грязь» (когда много исправлено или зачеркнуто), и, считай, тройка или, если повезло, четвёрка с минусом тебе обеспечены. Так что сколько ни пучь глаза на доску, сколько ни лезь вон из кожи, результат один. При этом учительница не скупилась на оскорбления. После каждой самостоятельной она учиняла «разбор полётов», и в её речи постоянно звучали слова «балбесы», «деградация», «тупые», «маразм» и так далее. Хотя я уверен, что сама она за пределами школьной программы особо не разбиралась в математике, не следила за тенденциями современной математической науки. Любопытно было бы посмотреть, как она решит какую-нибудь задачу из кватернионного анализа. У нас в классе был всего один отличник по математике, и этот мальчик учился на «отлично» вообще по всем предметам. Остальные по «матёме» перескакивали либо с тройки на четвёрку, либо с двойки на тройку. Двое ребят, которые в начальной школе были отличниками по математике, а одного мальчика даже называли вундеркиндом, к восьмому классу стали круглыми двоечниками, и этот самый мальчик просил у меня списывать.

Тем не менее, объяснить это родителям было невозможно. Во многом потому, что я ещё не умел подбирать нужные слова и только учился общаться с людьми. К тому же я думал, что это я виноват, и что-то делаю не так. А вот учительница умела находить слова, и конечно, ей было проще склонить родителей на свою сторону.

В общем, понятно, что в условиях такого давления я и не успел прочитать книжки, и не смог толком подтянуть успеваемость к концу года. Не получилось сразу и рыбку съесть, и в четверти успеть. Кроме того, было чувство вины за то, что подвожу и родителей, и Сергея, и это чувство влекло за собой прокрастинацию, когда я подолгу сидел, глядя в стену пустым бессмысленным взглядом, и колебался, не зная, что мне делать — то ли учить уроки, то ли читать.

Родителям я так ничего и не сказал про Сергея — опасался, что если они узнают, что я пишу книгу, то просто заберут у меня компьютер. Отец мне однажды сказал прямым текстом:

— Я понимаю, что тебе интересно что-то там писать, но сейчас у тебя на первом месте должны быть твои оценки. Вот выучишься, станешь взрослым, окончишь университет, найдёшь работу, будешь зарабатывать много денег — и тогда, пожалуйста, пиши в своё удовольствие. А пока, будь добр, учись.

Я не собирался ждать столько лет, мне хотелось быть писателем здесь и сейчас. Мало ли, вдруг меня через год-два собьёт машина, или кирпич на голову упадёт, а я так ничего и не напишу стоящего. Но своё мнение я, конечно, оставил при себе.

Отец вообще пренебрежительно относился ко всякого рода небылицам. Когда я прочитал книгу Сергея, и она меня торкнула, то сделал попытку её порекомендовать папе. Но он сказал, что когда-то в молодости тоже читал подобную «низкосортную» литературу, но потом прозрел и понял, что страдал фигнёй. Мои потуги объяснить, что это не бульварное чтиво, и даже аргумент о пристрастии автора к группе «Кино» его не убедили. Отец активно пропагандировал чтение Достоевского. Они с мамой не любили фантастику и не понимали, зачем её читать.

Поэтому Сергей не был бы для отца таким безусловным авторитетом, как для меня. И, знай родители моё уязвимое место, при малейшей провинности легко бы могли отобрать компьютер, а вместе с ним и возможность писать. А заодно и телефон с планшетом — средство связи с Сергеем. А если б не знали — могли и не забрать.

Ведь если бы я не написал книгу вовремя, то, поскольку тиражи неуклонно падали, и серию, по словам Сергея, могли закрыть уже в следующем году, я бы просто-напросто потерял свой единственный шанс стать публикующимся писателем.

В общем, к концу учебного года я нахватал троек, ещё не подозревая, как мне это аукнется в будущем. А пока я, пребывая в счастливом неведении, принялся усиленно навёрстывать упущенное. Летние каникулы начались за неделю до конца мая. Теоретически этого было достаточно, чтобы прочитать три с половиной книги. По одной за два дня. Сергей рассказывал, что у него есть знакомая, которая читает по книге в день. На практике же оказалось, что до его знакомой мне далеко. Четвёртую книгу я кое-как одолел за две ночи под одеялом с телефона, но это стоило мне каких-то поистине немыслимых усилий. Книги у меня были и в бумажном, и в электронном формате (файлы любезно предоставил Сергей). Для разнообразия (психологически мне так было легче поглощать за короткое время большой объём информации) я чередовал эти два формата. Например, третий роман прочитал на бумаге. Ночи напролёт горел свет в моей комнате, я крутился на стуле, перекладывая ноги с дивана на стол и обратно, и глядел в книжку. Ночью родители ко мне очень редко вторгались. Учебный год только закончился, и они на время оставили меня в покое, я спал, когда хотел, дверь стояла на месте, запертая на защёлку. Единственным условием было ночью вести себя тихо и не будить их. При этом я мог спускаться на кухню, пить чай и так далее. Главное сильно не шуметь. А четвёртую книгу я, как уже говорилось выше, штудировал с телефона под одеялом, в кромешной темноте. На телефоне был очень мелкий шрифт (у мамы, которая пеклась о моём зрении, случился бы сердечный приступ, увидь она такие крошечные буквы, но мне в том возрасте уже не было принципиальной разницы, какого размера шрифт, маленького или большого, и в мелком я находил даже какое-то очарование. Хотя в печатном варианте кегль был покрупнее, я предпочитал чередовать мелкие и крупные буквы, так как однообразие быстрее приедалось). Глаза слипались, строки сливались, и я уже с трудом различал, где явь, а где сон. Это было в ночь с 1 на 2 июня. Дочитав, наконец, постскриптум (а я читал всё честно, не по диагонали, если где-то терял нить смысла, то возвращался к тому месту, откуда она начинала ускользать, и перечитывал ещё раз), я облегчённо выдохнул, удовлетворённый тем, что почти уложился в дедлайн. Было часов пять утра. Осталась одна крайняя книга (от Сергея я перенял привычку говорить крайняя, а не последняя). Я твёрдо решил, что прочитаю её завтра, то есть уже сегодня, 2 июня, за один день, влёт. Два дня опоздания — не так уж и много, правда? (Тем более что в ней шрифт был слегка побольше, чем в предыдущих книгах, и это создавало обманчивое впечатление, что книга короче, и читать её будет легче.) С такими мыслями я заснул и проспал часов двенадцать как убитый. Изначально я планировал утром поехать вместе с мамой на квартиру. Дело в том, что у нас в городе прямо напротив школы была квартира в новостройке, куда родители мне иногда разрешали приходить после уроков до того, как заберут. Собственно, для этой цели и выбрали такое расположение квартиры, так как жили мы в пригороде (школа располагалась, наоборот, в самом центре), для продлёнки я был уже слишком взрослым, а родители не хотели, чтобы я «с кем-то там шлялся по городу». Но так как рабочий день заканчивался позже, чем уроки в школе (мы учились в первую смену), мне где-то нужно было находиться, пока меня не заберут. После уроков я должен был прийти на квартиру, позвонить папе и доложить, что дошёл благополучно. Если хотел погулять, то должен был отчитаться, где и с какой целью. Забирал меня обычно папа — он ехал с работы раньше, так как был «сам себе работодатель». Часто я успевал побыть на квартире после уроков не дольше получаса, как он уже был тут как тут. Изредка меня забирала мама, и это было, как праздник. Мама, как правило, ехала домой поздно, не раньше шести точно, сначала на своей машине, потом с личным водителем, которого ей выделили. Так вот, летом я мог остаться на квартире в одиночестве на целый день. Тоже нехилый такой праздник! Для этого мне нужно было встать рано утром, в семь часов, до того, как мама уедет на работу. Она выходила из дома ровно в восемь, и если я опаздывал, ехала без меня. Папа ехал позже, но с ним я ехать не хотел. И вот, второго июня, понедельник, я проспал. Поехал только во вторник третьего числа. Встал пораньше (точнее, не ложился), попил чай с мамой (она сделала мне бутерброды с сыром и колбасой), потом позвонил водитель, он подъезжал всегда снаружи к воротам, мы вышли, сели и поехали в город. Без пробок добираться минут тридцать (в пробке можно было куковать и два часа). Водитель высадил меня возле новостройки, а маму повёз на работу (здание суда находилось рядом, буквально в двух минутах езды). И вот я поздоровался с консьержем, поднялся на лифте (квартира была на последнем, девятом этаже) и решил, что сейчас наконец-то примусь за чтение. Однако книга давалась тяжело. Дело в том, что та оригинальность, за которую я всегда ценил книги Сергея Поплавского, из неё словно бы куда-то выветрилась. Обычный стиль, обычные приключения. В одном эпизоде использовались даже обычные имена вроде Андрей, Максим, Михаил вместо крутых прозвищ. К тому же, я с самого начала заглянул в конец (у меня есть привычка пролистывать книгу перед тем, как читать) и узнал главный сюжетный твист. В общем, чтение шло медленно. Я отложил книгу, прошёлся по комнате, посмотрел в окно на школу, опустевшую с начала каникул, потом прилёг обратно на диван. Тут у меня возникло желание заняться самоудовлетворением. Сняв напряжение, я благополучно заснул и проспал почти до самого вечера. В итоге я за день не осилил даже трети книги. А между тем, время уже не просто поджимало, оно практически зажало меня в тисках. Я ведь собирался до конца июня написать книгу. А потому я плюнул и вечером, вернувшись домой (с ночёвкой в городской квартире мне ещё не разрешали оставаться. Да и компьютера там пока не было), написал Поплавскому, дескать, прочитал все книги, давайте синопсис. Сергей, очевидно, заподозрил что-то неладное, потому что ответил: «Сначала впечатления о прочитанном». Я честно написал, что был разочарован постепенным упрощением сюжета в продолжениях, но что мне понравилась использованная автором концепция параллельных миров. Напоследок я немного сблефовал и добавил, что сюжетный поворот в конце последней книги, как по мне, был немного предсказуем. Но, похоже, Сергей повёлся, судя по тому, что написал: «Вот теперь можно работать всерьёз…»

10

Я стал с нетерпением ждать, когда же он пришлёт мне синопсис. Однако заветного файла всё не было и не было. Я каждые десять минут проверял сообщения «ВКонтакте». Так продолжалось ещё где-то день. Наконец, я прямо спросил, отчего такая задержка. Сергей ответил: «Да вот, раздумываю, стоит ли связываться с человеком, который не может сегрегировать время между реальным миром и виртуальным…» Я испугался, почувствовав, что всё наше дальнейшее сотрудничество стоит под сомнением из-за какой-то ерунды. Но когда я почти отчаялся, Сергей, к моей радости, всё-таки прислал долгожданный файл.

Наконец-то!!!

Сюжет, предложенный Сергеем, в общих чертах оказался таким. Главный герой когда-то был крутым бойцом, но по каким-то неизвестным причинам ушёл на покой, занялся обычной мирной жизнью. Теперь он решил снова отправиться в путь, но мир вокруг уже не тот, что был раньше. Что-то происходит — и то, что раньше было привычным, местами исчезает, а вместо него появляется что-то неведомое. Основу повествования должен был составлять квест главного героя. Протагонист ищет ответ на некий вопрос. И в конце книги находит человека, который может дать ему ключ к разгадке. Вопрос задан: почему мир меняется, какая сила влияет на устоявшийся за много лет расклад? Но сам ответ прозвучит уже в следующей книге.

И всё. Клянусь, у Сергея было написано то же самое, только вместо одного короткого абзаца растянуто на две-три страницы. Честно говоря, я слегка озадачился. Я-то ожидал более подробных инструкций касательно того, куда пошёл герой, что сделал, каких второстепенных персонажей встретил на своём пути, в какие приключения попал и так далее, но ничего этого не получил, только общее направление. «Ну ладно, — подумал я. — Начну писать, а там, глядишь, и придумаю что-нибудь».

Но черновик упорно не желал продвигаться дальше вступительного эпизода, где герой покидает привычный мир и отправляется в путешествие. Я буквально выжимал из себя текст, подолгу перестраивал каждую фразу, и всё равно не получалось избавиться от бесконечно преследующих меня повторов. Слова вроде «был», «это», «он», «здесь» просачивались повсюду, несмотря на мои старания. Я всё ждал, что вот-вот придёт вдохновение, но оно, видимо, тоже ушло на летние каникулы.

Дело в том, что я ещё не так давно дописал фанфик, и всё, что у меня накопилось сказать за много лет по данной теме, выплеснул в него. Там появилось много новых локаций, монстров и всего остального, что было прохладно воспринято интернет-аудиторией в фанфике по игровой вселенной, но было бы уместным в новой книге, ведь Сергей прямо сказал, что монстров и элементы окружения можно вводить какие угодно. Но у меня даже мысли такой не возникло, вставить что-то из первого текста. Как это — тащить из одной книги в другую? А как же оригинальность?!

Через пару дней мы с папой стали ездить красить катер. Он сказал, что в начале каникул специально меня не трогал, чтобы дать время прийти в себя после окончания учебного года, но теперь, дескать, ему нужна моя помощь. Да, у папы был свой катер, он стоял в бухте Улисс в тридцати-сорока минутах езды на машине от нашего дома. Перед спуском на воду катер нужно было покрасить. Процесс это очень продолжительный. Сначала катер нужно зачистить дрелью со шлифовальным диском, потом нанести на поверхность слой эпоксидного грунта, дать сутки высохнуть, потом покрасить в первый раз, дать сутки высохнуть, потом покрасить во второй раз. На практике только первый этап — зачистка — занимал минимум два дня. Так как дрель была всего одна, моя «помощь» папе состояла в том, чтобы переносить за ним удлинитель. Красить он мне тоже не доверял, но это даже было хорошо. Меня до сих пор иногда накрывали «вьетнамские флешбеки» о том, как я красил крыльцо и заборчик на нашем загородном участке, и как папа заставлял счищать краску и перекрашивать, если в первый раз покрасил плохо. Поэтому сейчас я просто подавал папе баночки, пока он ходил вокруг катера и водил кисточкой. Без меня он бы делал всё то же самое, только немного медленнее. Но он настаивал, чтобы я ездил вместе с ним, а потому 90% времени мне приходилось просто стоять как истукан на жаре, ничего не делая. Все выходные я проводил с ним на стоянке для катеров. По будням он возвращался с работы очень рано, иногда часа в три дня. Порой я только успевал встать — а спал я допоздна — как отец уже тут как тут. Приехав, он кушал, говорил: «Готов к труду и обороне?», и опять забирал меня красить катер, иногда до позднего вечера. Домой я приходил обессиленный и измотанный после бесполезного стояния на жаре. (Примерно так же был организован учебный процесс в школе, где мы сидели и 90% времени ничего не делали, и так же я возвращался домой по вечерам, измотанный и отупелый от этого ничегонеделанья.) Что, естественно, не способствовало написанию книги. Я пытался как-то выкручиваться, например, придумывать сюжет, пока был с папой на стоянке, но текст не двигался с мёртвой точки. Всё, что я придумал — двух второстепенных персонажей. Одного по прозвищу Граф (потому что он изучал математику — «граф» это же не только титул, но ещё и математический термин), и другого, точнее, другую — женщину-воительницу по прозвищу Косатка. Такое же прозвище было у Сабины, девушки из школы, в которую я был влюблён.

После покраски катера следовало хорошенько отдраить палубу и каюту, а потом — спуск на воду, для чего папа специально вызывал подъёмный кран. Когда катер был спущен, мы стали ходить на нём на рыбалку. Вообще я не любил это дело. Хотя я был довольно агрессивным ребёнком, меня с детства тянуло к оружию, и лет в восемь я мог, например, давить муравьёв десятками или бросить кошку об стенку; но насаживать на крючок ещё живого червяка и смотреть, как он извивается, даже мне было неприятно. Может, не столько из-за жалости, сколько из-за того, что я всегда немного побаивался червей и гусениц, не знаю. Но тем не менее, я довольно рано понял, что рыбалка — точно не моё. Однако выбора мне не предоставлялось. Папа не спрашивал: «Хочешь ли ты поехать на рыбалку?» Он говорил: «Мы ЕДЕМ на рыбалку». Один раз я попробовал воспротивиться, на что отец с поразительной прямотой заявил:

— Ты, конечно, можешь не поехать. Но ты всё равно это время не проведёшь так, как тебе хочется. Я тебе найду какую-нибудь работу, и она займёт у тебя не только то время, которое ты провёл бы на рыбалке, а гораздо больше.

Надо ли говорить, что, так как мы жили в загородном доме, «работы» во дворе всегда находилось хоть отбавляй. Но море, конечно, было красивым. (Пожалуй, чуть ли не единственный плюс наших поездок на катере.)

К середине июня катер был спущен на воду, и я думал, что мои мучения наконец закончились, и я смогу всерьёз приняться за книгу. Но не тут-то было. Папа задумал сделать на заднем дворе водопад, на том месте, где сейчас стояла поленница. Поэтому он дал мне задание перевезти дрова оттуда. В теории всё выглядело просто — грузишь чурбаны в тачку, везёшь в другой конец двора, вываливаешь в специально отведённое место, едешь обратно за новой партией. Только дров было очень много.

— Даю тебе два дня на эту работу, — сказал папа.

На деле, конечно, работы там с лихвой хватило на две недели, из которых я каждый день усиленно трудился. У папы вообще была такая фишка — например, когда он говорил: «работы тут от силы на пару часов», это означало, что, скорее всего, я проторчу во дворе с утра до позднего вечера. Поленницу я разбирал с опаской, так как из-под неё в любой момент могла выползти змея. Я точно знал, что у нас во дворе водятся змеи, так как практически сразу за забором начинался настоящий лес. Участок, на котором лежали дрова, был окружён высокой густой травой.

Один раз я разыграл проходившего мимо деда, сказав ему, что слышал свистящее шипение, и видел, как между дров промелькнуло что-то чёрное. Он тут же всполошился.

— Так, Макарушка, отойди… — он взял копьё и стал медленно подкрадываться к поленнице. Я тихонько покатывался со смеху, наблюдая за всем этим. Деду шёл восьмой десяток, и у него уже начинался маразм.

— Тс-с-с!.. — сказал дед и резко приложил палец к губам, услышав какой-то свист, но оказалось, что это была всего лишь птица.

Внимательно обследовав поленницу со всех сторон и ничего не найдя, кроме трухи и паутины, он пришёл к выводу, что змея, наверное, уползла, и наказал мне быть внимательнее и, в случае чего, звать на помощь.

Когда я, наконец, перетаскал все дрова, оказалось, что это ещё никакой не конец. Папа решил соорудить металлический каркас для дров. Нужно было отпилить железные балки, предварительно их замерив, установить опоры в землю, приварить балки друг к другу и так далее. Потом ещё пару дней ушло на то, чтобы переложить дрова оттуда, куда я их привёз, в построенный для них каркас. Потом папа, временно забыв про водопад, вздумал построить себе верстак здесь же рядом с дровами. Моя роль во всём этом преимущественно заключалась в том, чтобы вовремя подавать инструменты. Ещё я делал измерения рулеткой, сам что-то пилил, но почти ничего такого, с чем бы отец не справился без меня. Разве что иногда нужно было помочь перетащить что-то очень уж тяжёлое или подержать какой-нибудь металлический брусок на весу, пока отец производил с ним манипуляции.

В общем, рекорд Хайнлайна мне побить так и не удалось.

В середине июля должна была поспеть смородина. А в августе уже и вишня поспеет, можно собирать. У нас практически весь участок был засажен смородиной и вишней. Часть росла на той половине огорода, которая условно принадлежала бабушке и дедушке, но кустов пятнадцать-двадцать было «наших». Чтобы обобрать один большой куст, мне в одиночку требовался минимум день. А ещё были черноплодка, крыжовник, и так далее. К счастью, на подмогу мне часто приезжала бабушка Люда, и с ней дело двигалось существенно быстрее, за день мы могли обобрать два-три куста. Правда, собирала в основном она, а я занимался большую часть времени тем, что мотал ей нервы. Пока она собирала, я незаметно перекладывал ягоду из её контейнера в свой. Конечно, если родители были на работе и не наблюдали за нами из окна или через видеокамеры (у нас почти по всему двору, исключая несколько «слепых зон», стояло видеонаблюдение, и на кухне висел телевизор, на экран которого выводилась картинка). Если же они были дома, тогда мне приходилось имитировать какую-то деятельность…

11

Помимо литературы, к числу моих увлечений принадлежал также и кинематограф. Правда, «фильмы» я начал снимать позже, чем писать «книги». Ещё когда я был маленьким, и мы с родителями путешествовали в Сеул, Китай, Гонконг, папа любил записывать на видеокамеру шуточные интервью со мной и мамой. Лет в одиннадцать-двенадцать у меня возникло желание создать свой фильм. Но так как родители участвовать в затее отказались, то я решил втянуть в это бабушку Люду. Как уже говорилось, она была моим лучшим другом, а также товарищем во всех детских играх.

Сначала мы снимали на телефон «Нокиа» — кнопочный, но не самый простой, а вполне навороченный для того времени и своей ценовой категории. На нём имелся даже простенький видеоредактор, который позволял обрезать клипы в нужных местах и соединять их друг с другом. Первый наш с бабушкой фильм был про итальянскую мафию. Сценарий писался мной в основном по мотивам игры «Mafia II». Все роли в фильме исполняли мы сами, поэтому в кадре никогда не появлялось больше двух персонажей сразу. Нашим единственным зрителем была мама.

Во время съёмок мы активно задействовали обширную коллекцию игрушечного оружия, которой я владел. Музыкальное сопровождение создавалось так. В комнате, где мы снимали, стоял телевизор с DVD-плеером. Когда вставляешь диск, в меню фильма звучит короткий зацикленный музыкальный фрагмент. Вот эти игравшие на фоне фрагменты с разных дисков, подбиравшиеся по настроению к каждому эпизоду, и составляли саундтрек нашей картины.

Потом папа подарил мне видеокамеру, которую купил в одной из семейных поездок в Гонконг. Но по привычке отец продолжал пользоваться старой, а новая лежала как запасная, без дела, поэтому и была отдана мне. Следующий фильм мы с бабулей снимали уже на приличную любительскую камеру. Сам фильм был по мотивам вселенной «S.T.A.L.K.E.R.» и назывался «Зов удачи». По сюжету, матёрый сталкер по прозвищу Лиса соглашается проводить к центру Зоны, к Исполнителю желаний, простого парня Артёма, который хочет спасти смертельно больную девушку. Монтировал я теперь на компьютере, в специальной программе, где можно было нормально наложить саундтрек и сделать полноценные титры. В титрах я в каждой роли указывал себя или бабушку, но под разными творческими псевдонимами.

Вскоре я решил, что нужно расширять нашу зрительскую аудиторию и завёл ютуб-канал. Одним из основных проектов на нём стало кулинарное шоу «Похождения храбрых кулинаров». Название отсылало зрителя к «Вредным советам» Григория Остера, в которых были такие строчки: «Если ты остался дома / Без родителей один, / Предложить тебе могу я / Интересную игру. / Под названьем «смелый повар» / Или «храбрый кулинар». / Суть игры в приготовленьи / Всевозможных вкусных блюд…» Суть проекта заключалась в том, что я снимал на камеру то, как бабушка готовила, и сопровождал это остроумными, по моему мнению, комментариями.

Правда, меня немного расстроило, что вместо ожидаемых пяти тысяч первые выпуски набрали всего по несколько десятков просмотров. Тогда я скинул ссылку на канал своим знакомым из школы. Просмотры резко выросли. Особенный резонанс вызвало небольшое видео, где раскрывалась тема паркура с участием бабушки. Паркуром тогда увлекались несколько ребят из моего класса, которые казались мне «крутыми», и поэтому я старался на них равняться. Правда, слово «равняться» я понимал по-своему.

Когда я начал общаться с Сергеем, то на некоторое время забыл про съёмки и про то, что хотел завоевать «Оскар». Но летом две тысячи четырнадцатого года, когда текст забуксовал и вдохновения не было, я, в перерывах между тасканием дров и поездками на рыбалку с отцом, решил поностальгировать и стал пересматривать первые серии «Улиц разбитых фонарей». «Улицы разбитых фонарей» я смотрел в детстве по телевизору. Помню, я оставался один дома, забирался с головой под плед, оставляя маленькую щёлочку для глаз, потому что мне было страшно. Боялся, но всё равно смотрел. На самом деле, первый сезон был по большей части неплохой, это позже проект скатился в обычное ментовское сериальное мыло.

И вот я пересматривал на ютубе первые серии, и мне пришла идея для нового киношедевра. Это будет детективный сериал. Большинство ролей по-прежнему будем играть мы с бабушкой, но теперь всё серьёзно. Первоначальная задумка состояла в том, что за счёт грима, костюмов и актёрской игры ни один персонаж не будет похож на других, и никто и не догадается, что в фильме всего два актёра. На практике, правда, это свелось к тому, что персонажи различались только по одежде, но тогда, на стадии замысла, всё выглядело безукоризненно. Кроме работы над образами, предстояла существенная работа над декорациями — теперь каждая сцена будет сниматься в разных декорациях, а не в одной и той же комнате.

Сюжет я придумал такой. Бабушка и её племянник Женя, которого недавно уволили из органов, решают открыть своё частное детективное агентство «Карат» (от фамилии Каратаевы). Однако внезапно в гости к бабушке приезжает её внук Джерри. В первых сериях он просто помогает бабушке и Жене в расследованиях, но потом и сам начинает работать в агентстве. Одна серия — одно расследование.

У моей настоящей бабушки действительно был племянник по имени Женя, и он вправду когда-то работал в милиции. Изначально на роль Жени в фильме планировалось пригласить его. Но Женя в какой-то момент почему-то перестал брать трубку, когда я ему звонил, и не общался со мной. Поэтому мне пришлось играть в сериале сразу две главных роли. Когда я изображал Женю, то старался вести себя более брутально и говорить басом, как, по моему мнению, должен был говорить суровый пятидесятилетний мужик.

Надо ли говорить, что бабушка от всего этого была не в восторге. Но выбора у неё оставалось примерно столько же, сколько у меня в случае поездки на рыбалку с папой. На все бабушкины протесты типа:

— Я не буду сниматься!..

Следовал гениальный в своей простоте ответ:

— Нет, ты будешь.

При этом я всячески убеждал её (да и сам в это верил!), что снималась она исключительно добровольно. Потому что для меня являлось аксиомой, что все люди от природы имеют тягу к творчеству. Разве может быть так, что человек родился и не хочет ничего придумывать, писать, снимать, рисовать, петь, лепить из пластилина, программировать, и так далее? Нет, такого просто не бывает. А если человек ничего из этого не хочет — значит, он стал обывателем и увяз в повседневной рутине. А потому нужно помочь ему вспомнить, кто он есть на самом деле. Вспомнить, что он создан для того, чтобы творить. Позволить ему прикоснуться к прекрасному. Примерно такой философией я руководствовался, и потому всячески старался вовлечь бабушку в творческую активность, будучи уверенным, что её это духовно развивает. И, рано или поздно, когда она станет истинно одухотворённой личностью, то будет благодарна мне за то, что я тянул её наверх и не давал утонуть в болоте рутины.

Вообще, пожалуй, самый эффективный способ заставить человека что-либо сделать — убедить его, что он делает это сугубо добровольно. Не насаживать в открытую, а как бы подвести его к «единственно правильному» выбору. Например, если бы людей под дулами автоматов сгоняли голосовать за Путина, они бы довольно скоро подняли восстание. А вот если внушить им, что Россия находится в окружении врагов, а других достойных кандидатов на пост президента нет, то люди сами пойдут и проголосуют как миленькие. Главное, чтобы они были уверены, что самостоятельно, своей логикой пришли к такому решению. Чем больше эта уверенность, тем эффективнее способ.

Короче, забив на книгу, я засел за сценарий первого сезона «Каратаевых». При этом не услышав важный совет, данный мне накануне Сергеем Поплавским: «Не распыляться». Книга с её перестрелками, мутантами и невероятными приключениями меня в то лето волновала очень мало. Все мои мысли занимали съёмки, декорации, реквизит, монтаж, хронометраж, ракурсы, дубли…

12

Крайний срок, до которого я должен был отправить текст черновика Сергею, плавно сдвинулся с середины июля на конец августа. Но, естественно, к концу лета никакой текст готов не был. Когда бы я успел его написать, если всё время проводил или на съёмках, или на побегушках у отца во дворе? А вдохновение отчего-то так и не приходило.

Однажды я пожаловался Сергею, что, мол, нет вдохновения.

«Вдохновения не существует, — ответил Сергей. — Есть КАНАЛ. Я верю, что всё, что человек способен вообразить, где-то, как-то, пусть и не в нашем мире, но существует. Если что-то невозможно представить, значит, этого и нет. И когда писатель пишет, он как бы открывает некий канал, по которому в его мозг транслируется информация из иной реальности. Он эту информацию конвертирует в буквы и знаки».

То есть, по мнению Сергея, писатели сами не придумывали свои миры, они просто описывали то, что уже в действительности существовало, пусть и не в нашем мире, то, что они сумели уловить, воспринять через особый канал, подсмотреть сквозь замочную скважину.

Эта мысль показалась мне достаточно незаурядной. Во всяком случае, раньше я ни от кого ничего похожего не слышал. Когда я садился писать, то всегда ждал вдохновения. И если оно не приходило, очень расстраивался, волнуясь, а вдруг оно никогда больше не появится, и я не смогу писать? И потом, когда «вдохновение» возвращалось, я радостно бросался к листу бумаги или к компьютеру, боясь упустить ниспосланную благодать.

О том, что это не «вдохновение», а «канал», которым можно управлять, а со временем даже научиться открывать и закрывать по своей воле, я и помыслить не мог. Сергей помог взглянуть на данный вопрос под другим углом. Но несмотря на это, мне всё ещё чего-то не хватало, чтобы начать полноценно работать.

И тогда я решил внести одно изменение в сюжет. Перенести действие в далёкое будущее. В предыдущих книгах цикла действие происходило в относительно недалёком будущем, две тысячи двадцать шестом году. Я же перенёс сюжет и персонажей в две тысячи восемьдесят шестой. Стержень сюжета остался прежним: воин после долгого перерыва снова отправляется в путь. Но декорации поменялись кардинально.

И тут лето незаметно подошло к концу. И когда Сергей, наконец, задал давно назревший вопрос: «А где текст?!», я невозмутимо сообщил ему, что на данный момент уже готов пролог объёмом 5 тысяч знаков с пробелами. Но пусть он не переживает, потому что весь остальной сюжет книги детально продуман, и его осталось только написать (это было ложью).

«Понятно, — сказал Сергей. — У меня таких до мелочей продуманных сюжетов вагон и маленькая тележка. Ладно, похоже, пора закругляться. Я предупреждал, если до конца августа текста не будет, пеняйте на себя… А жаль, у вас действительно был шанс». Но я стал слёзно умолять Сергея дать мне последний шанс и отсрочить дедлайн ещё хотя бы на месяц, до конца сентября. «Середина октября, — постановил Сергей. — Либо в середине октября будет готовый текст, либо его вообще уже не будет». Я выдохнул облегчённо.

Впрочем, расслабляться было особо некогда. До середины октября оставалось 45 дней, и чтобы за это время написать текст объёмом 450 тысяч знаков с пробелами (Сергей сжалился надо мной и снизил объём с пятисот до четыреста пятидесяти), нужно было писать по десять тысяч в день. Тогда мне казалось, что это очень много. Но не нереально. Хорошо, что времени хотя бы не до конца сентября, тогда бы я точно не успел. А так могу успеть, но с очень маленькой вероятностью.

Честно говоря, я не знал, как Сергей отнесётся к моему решению перенести события книги на полвека вперёд в будущее. Формально в синопсисе, который он мне присылал, не было указано точное время действия, и год, гипотетически, мог стоять какой угодно. Но всё-таки это одно изменение практически до неузнаваемости меняло сеттинг, в рамках которого развивался сюжет. В итоге я решил пойти на риск, потому что благодаря привнесению нового элемента текст наконец-то ожил для меня, заиграл новыми красками.

И канал действительно открылся!.. Дело сдвинулось с мёртвой точки. Штиль закончился, и паруса разума наполнились попутным ветром энтузиазма. Конечно, не всегда канал открывался сам, с первой минуты. Но теперь, садясь за компьютер, я не просто пассивно ждал, когда придёт «вдохновение», а представлял, как «открываю» мысленный «канал» в иное измерение. И, как ни странно, это реально работало!

Теперь, когда я писал, то воспринимал процесс работы не так, как будто придумываю что-то искусственно, создаю в пустоте, а так, словно просто описываю события, которые действительно происходят в какой-то другой вселенной, и которые я могу видеть у себя в голове, как кино, воспринимать благодаря каналу, соединяющему мой разум с некими небесными сферами. В общем, Сергей мне очень помог.

Легко представить, но трудней вообразить… Смотреть и видеть — тоже разные слова…

Однако появилась новая проблема. Распорядок дня. Тройки за предыдущий год мне аукнулись, и родители решили, что причиной неуспеваемости был сбитый режим. Поэтому теперь отец требовал от меня, чтобы я лежал в постели в десять часов вечера и ни минутой позже. Я, конечно, слегка прифигел от таких требований. Даже для детей младше моего возраста десять часов было, извините за каламбур, ещё совсем детское время, а я на тот момент, на минуточку, перешёл в девятый класс.

Поэтому, когда в конце августа отец подошёл ко мне с серьёзным разговором, что с 1 сентября я должен буду ложиться в десять, я чётко и наотрез заявил ему, что уже взрослый человек, девятиклассник, а потому буду ложиться, во сколько посчитаю нужным. Спорить с отцом не хотелось, но я понимал, что если сейчас не отстоять свою позицию, то потом буду весь год об этом жалеть. Сколько себя помню, я всегда был махровой и стопроцентной совой, «nocturnal creature» по-английски. Отца отказ ожидаемо не устроил.

— Если ты меня уважаешь, ты будешь ложиться спать в десять, — сказал он.

Я робко ответил, что уважаю его, но ложиться буду тогда, когда захочу. И что мой распорядок дня — моё личное дело, которое к уважению к отцу не имеет никакого отношения. Отец сказал, что пока я живу в этом доме за их с мамой счёт, то обязан прислушиваться к их мнению, а когда вырасту и буду жить отдельно — смогу делать так, как сам пожелаю. Он «обрабатывал» меня несколько дней, уговаривал, попрекал, в открытую угрожал, изматывал бесконечными разговорами. Я долго сопротивлялся, но в конце концов был вынужден уступить.

И теперь отец каждый день в десять часов вечера поднимался и проверял, лежу ли я в постели. Если свет в комнате оказывался не выключен, поднимался скандал. Опоздать хотя бы на десять-пятнадцать минут было себе дороже. Убедившись, что я лёг спать, он возвращался на первый этаж в гостиную, смотрел телевизор и пил пиво, бывало, до двенадцати ночи, а бывало, что и до двух часов.

Несмотря на то, что времени на творчество у меня после школы оставалось не особенно много, первые недели три я всё же умудрялся выдерживать темп десять тысяч знаков в день. Не обязательно ровно десять, иногда это могли быть восемь, а иногда, допустим, двенадцать тысяч. Потом в наших разговорах с Сергеем финальный срок как-то сам по себе незаметно сместился с середины на конец октября. И тогда я расслабился. До конца октября времени было ещё много. Успею, к гадалке не ходи!..

13

Разумеется, когда в десять часов я ложился в кровать, то засыпал не мгновенно. По большому счёту, к этому моменту мой мозг только успевал разогнаться. До без пятнадцати десять я обычно печатал, и когда подходило время ложиться, и от меня требовалось заснуть, фантазия лишь сильнее разыгрывалась. Я бы всё отдал, чтобы сесть за компьютер и продолжить писать, но увы. Дверь моей комнаты выходила на лестничную клетку, а лестница вела сразу в гостиную на первом этаже, где на диване перед телевизором сидел отец. Я слышал, как он встаёт или садится на диван, меняет позу, хлебает пиво из кружки, пукает, и догадывался, что он тоже прекрасно слышит каждый шорох одеяла в моей комнате.

Но так как сразу я не засыпал, то вполне мог сидеть в телефоне, листая ленту «ВКонтакте», и даже слушать музыку в наушниках. Ещё я думал о Сабине, которую представлял в ярких эротических фантазиях. Вечером перед сном я мечтал о ней, думал, что завтра в школе подойду и заговорю, а утром, проснувшись, стыдился своих вчерашних мыслей и понимал, что ни за что в жизни сегодня не решусь подойти. Днём моё восприятие мира странным образом менялось. Если ночью в голове роилась куча мыслей, то днём разум как будто заволакивало туманом, и я с трудом мог связать два слова. Уверен, что, если бы мы с Сабиной учились в специальной школе для сов, которая работала в ночную смену, я бы непременно набрался храбрости и подружился с ней.

Теоретически, я мог бы писать книгу в заметках на телефоне. Но этот способ работы как-то не прижился. Один раз большой кусок текста, набранный в заметке, необъяснимым образом исчез, сам стёрся. И с тех пор я не рисковал писать книгу на телефоне, так как боялся потерять написанное. На компьютере я всё сохранял и дублировал файлы на запасную электронную почту. Про запасную почту меня тоже надоумил Сергей. У него вообще было несколько виртуальных «почтовых ящиков», специально созданных с целью копировать туда рабочие файлы.

«А что, если взломают? — спросил я. — И ещё неопубликованная книга утечёт в сеть…» «А кто знает, что у меня есть эти адреса? — резонно ответил Сергей. — Разве что вы теперь: -) Но даже если взломают, ничего страшного не произойдёт. В сыром тексте никто, кроме меня, не разберётся. Да и вряд ли кто-то захочет разобраться… Сейчас другие времена. Клиповое мышление правит бал. Нынешнему поколению сразу подавай всё готовенькое, и желательно на халяву…»

Итак, из-за моих ночных бдений поднимался я по утрам с большим трудом. Если бы ещё было, ради чего вставать, я, скорее всего, охотнее бы просыпался. Но ехать в школу, которую я всей душой ненавидел — не самая лучшая мотивация для подъёма. Будила меня мама. Разбудив меня в первый раз, она минут через десять выглядывала с первого этажа и спрашивала, встал ли я. Я отвечал, что встал, даже если ещё лежал в постели. Нередко бывало так, что за пятнадцать минут до выезда мать, не дождавшись сына к завтраку, поднималась наверх и обнаруживала меня досматривающим десятый сон. Это, конечно, приводило к оглушительному скандалу. Мать очень нервничала, если я не вставал. Дело в том, что, так как мы жили за городом, то, чтобы успеть вовремя мне в школу к восьми часам, а маме на работу, нам нужно было выезжать из дома в семь, максимум в семь десять, в зависимости от времени года. Продолжительность дороги от дома до школы могла сильно различаться в зависимости от того, во сколько мы выехали. Если выезжали вовремя, то добирались минут за тридцать. Стоило выехать минут на пятнадцать позже, и можно было намертво застрять в пробке, и приехать в пункт назначения только часам к девяти-десяти утра.

Чаще всего я подскакивал в последний момент, пулей мчался чистить зубы, кидал тетрадки и учебники в портфель (не собранный с вечера), одевался и, зачастую даже не позавтракав, выходил на улицу с опозданием на пять-десять минут. Путь к машине обычно сопровождался перепалкой с мамой и взаимными обвинениями. Один раз, когда мы уже сели в машину, мама, в ответ на очередной мой выпад, который, в свою очередь, был ответом на её очередной выпад, сказала: «Всё, я никуда не поеду», и пошла домой. Когда мы зашли на кухню, она взяла ремень, сказала встать лицом к стенке и спустить штаны. Я мог ей не подчиняться, но мне было всё равно, и я хотел продемонстрировать, что мне всё равно, а потому сделал, как она сказала. Она ударила пару раз, но так как она была слабой, это не причинило мне особого физического дискомфорта, и матери ничего не осталось, кроме как обессиленно разрыдаться.

Тут на кухню как раз зашёл папа. Он только проснулся, так как ему не обязательно было приезжать к восьми часам на работу, как маме, он работал сам на себя и имел гибкий рабочий график. Увидев всю эту картину, он выхватил у матери ремень и стал избивать им меня, да с таким ожесточением, что я упал на пол и стал закрываться руками, но он не останавливался и не останавливался. Бил он куда придётся, не обязательно по жопе. Я, естественно, крепкой нецензурной бранью стал выкрикивать всё, что о нём думаю. Чем сильнее я матерился, тем сильнее он бил.

Наконец, я отполз в угол кухни, весь в соплях и крови. В школу я в этот и на следующий день не пошёл, чтобы никто не видел следов побоев. Даже рубашка была в крови. В школу меня с тех пор стал отвозить папа.

Сам он меня не будил, но я должен был вставать по будильнику. Если я не появлялся на кухне на первом этаже к чётко означенному времени, отец врывался ко мне в комнату, и поднимался такой оглушительный ор, как будто я сотворил нечто поистине ужасное, например, ударил девочку. Если я спускался без опоздания, но забывал причесаться или заправить рубашку в брюки, он вопрошал: «Почему ходишь, как чухан?!» Отцу приходилось вставать в такое раннее время специально, чтобы отвезти меня в школу, ему на работу ни свет ни заря было не надо.

Теперь нужно сказать пару слов о том, что ждало в школе. Как я уже говорил, моей любимой учительницей была наша классная руководительница Елена Викторовна, которая вела у нас русский язык и литературу.

Так как школьная программа по литературе в основном зациклена на русской классике девятнадцатого века и старательно делает вид, что другой литературы вроде как и не существует вообще, то практически каждый год мы заново изучали Пушкина, только разные произведения. Представьте себе, в седьмом классе мы начинаем проходить Пушкина, и Елена Викторовна целый урок рассказывает его биографию. «Пушкин, ребята, это солнце русской поэзии, да и вообще литературы, — тягучим, как бы слегка вальяжным голосом говорит она. — Нам с вами никогда с ним не сравниться». Дальше она рассказывает про то, как декабристы, когда обсуждали планы свержения царя, оставляли Пушкина подождать в коридоре, потому что боялись за него и понимали ценность его таланта для великой русской литературы, а Пушкин, короче, на них обижался. И так целый урок. В следующем году, в восьмом классе, мы опять проходим Пушкина. И опять Елена Викторовна рассказывает его биографию. Всё то же самое: солнце русской поэзии, декабристы. И в девятом классе тоже. И в десятом. В итоге школа меня так заколебала с этим Пушкиным, что от одного упоминания его фамилии тянуло блевать. Аналогично было с Лермонтовым, Гоголем, Толстым и другими авторами «великой русской литературы».

Какую-нибудь «Грозу» Островского, «Бедную Лизу» Карамзина или «Медного всадника» Александра нашего Сергеевича мы могли мусолить по несколько уроков, даже больше, чем выделялось по программе, без конца выискивая глубокие смыслы, которых там отродясь не имелось. При этом на действительно интересные произведения из зарубежной литературы, которой и так в школе было очень мало, в конце года просто не оставалось времени.

Елена Викторовна могла, допустим, с пылом рассказывать нам о Чацком или о Базарове. При этом любые мои попытки выразить несогласие с тем, что она говорила, по какому-либо вопросу, немедленно пресекались. Для неё существовала единственная верная точка зрения — та, которая изложена в методических пособиях по литературе. Истина в последней инстанции. Если я пытался с ней подискутировать, она кричала на меня и обвиняла в том, что я срываю ей урок. Если же я и тогда не останавливался, Елена Викторовна просто выгоняла меня из класса, и я был вынужден удалиться под всеобщее неодобрение. А дома ждал скандал из-за того, что я «ушёл с урока» и «довёл до слёз учительницу». Уж что-что, а жаловаться родителям она умела. Все проблемы у неё решались не разговором по душам с учеником, а звонком родителям. Это дополнительно подливало масла в огонь в мои и так, мягко говоря, непростые отношения с «предками».

Отец считал, что я неправильно делаю, что вступаю в спор с классной руководительницей, надо быть умнее. Он рассказывал, что когда учился в бурсе, то в неформальных разговорах со сверстниками честно высказывал, что думает о советской системе. Но когда выходил отвечать к доске, или если кто-то из ребят доносил преподавателям, и отца вызывали «на ковёр», то он говорил всё строго по учебнику марксизма-ленинизма и не перечил. Учителя скрежетали зубами, но, хотя знали о его настоящей позиции, ничего не могли поделать. Ведь учился отец блестяще, сплошь на хорошие отметки.

Класс тоже в основном был на стороне учительницы, потому что она могла хитро втираться в доверие к ученикам своим подчёркнуто панибратским поведением, иногда даже не чуралась использования сленговых молодёжных словечек (смысла которых, скорее всего, не понимала). Вдобавок Елена Викторовна неплохо умела манипулировать самооценкой ребят. Если ученик всё делал «правильно», как ей нравилось, она обращалась к нему на «ты» и по имени, как к своему любимчику, но стоило что-то сказать не так, и обращение становилось подчёркнуто холодным, на «вы» и по фамилии. И ученик сразу становился врагом номер один.

Нередко происходили ситуации наподобие такой. Допустим, я хорошо написал какое-то сочинение. И Елена Викторовна говорила: «Я всегда знала, что Костюк — самый умный в классе». Остальные ребята предсказуемо испытывали зависть, а я готов был провалиться под землю из-за чувства вины перед ними. Потом, стоило мне сделать что-нибудь не так, и «самым умным в классе» становился кто-то другой. Соответственно, теперь я должен был испытывать зависть, а тот другой — чувство вины. Надо ли говорить, что на отношениях в коллективе это сказывалось не самым благоприятным образом. В ходу было стукачество.

У Елены Викторовны на подпевках работали два мальчика. И если я с чем-то не соглашался и пытался выразить протест, эти мальчики по малейшему взмаху её руки встревали и начинали затыкать мне рот фразочками типа: «Макар, успокойся», «Хватит спорить», произносимыми с такой интонацией, как будто я был не вполне психически здоровым. Нужно ли упоминать, что на какую-либо поддержку со стороны класса рассчитывать не приходилось. Эти два мальчика всегда сидели на первой парте, и когда нужно было устроить субботник, подготовить классный час или прочитать стишок на конкурсе чтецов, они первыми проявляли инициативу. При этом, выходя за дверь класса, они могли тут же высмеивать, костерить и склонять на все лады Елену Викторовну. Шутки, которые ходили о ней в коллективе, я повторять здесь не буду.

Елена Викторовна часто любила распространяться о том, как она поощряет инициативность и активную жизненную позицию у учеников. На самом же деле, у нас в классе поощрялась только, как я её называю, контролируемая инициатива. Управляемая инициатива — это когда ты, например, выучил стишок и прочитал его «с выражением» на конкурсе. Прочитал — молодец, возьми с полки пирожок. Стихи собственного сочинения на конкурсе читать было нельзя, только чужие. Самому писать стихи — это уже неконтролируемая инициатива. Спорить с учителем, даже вежливо — тоже неконтролируемая инициатива. Такой вид инициативы, в отличие от первого, жёстко подавлялся.

Я часто обращал внимание на то, как Елена Викторовна, рассуждая о «высоких материях», о Тургеневе, между делом подспудно «проталкивала» ученикам примитивную, мещанскую, обывательскую мораль. Например, что девочки должны быть «немного глупыми», и что если они будут «слишком умными», то им сложно будет найти себе жениха, потому что мальчики не любят таких. Так как спорить с Еленой Викторовной было чревато очередной ссорой с родителями дома, я вынужден был сидеть и молча выслушивать подобный словесный понос. Но если я хотя бы понимал, что это понос, то остальные ребята не замечали подвоха, а наоборот, хавали и просили добавки. Ведь так удобно, когда тебе на всё дают простые понятные ответы. Если ты девочка — будь глупой. Если ты мальчик, вызубри стишок — и тогда тебя погладят по головке. Чацкий хороший, потому что он хороший, а Фамусов плохой, потому что он плохой. В наше время тоже есть свои Чацкие и Фамусовы, и поэтому произведение Грибоедова никогда не утратит своей актуальности. Но это ни в коем случае не распространяется на наш класс. Чацкие и Фамусовы есть, но какие-то абстрактные, в другом месте, а не среди нас.

Один раз я был свидетелем того, как Елена Викторовна довела до слёз девочку из нашего класса, Юлю, потому что у неё не были заплетены волосы. Ходить с распущенными волосами девочкам запрещалось, нужно было надевать хотя бы резинку, якобы из-за вшей, которые ходили по школе. На самом деле, я думаю, что причина, по которой Елена Викторовна докапывалась к девочкам из-за таких мелочей — банальная женская зависть.

Елене Викторовне было лет пятьдесят, при этом она всячески молодилась, любила косметику, украшения и ярко-красную губную помаду (остальным девочкам разрешалась только помада бледных тонов). Она была высокого роста, любила носить вечерние платья и туфли на высоком каблуке. Платье плотно обтягивало огромный заплывший живот.

В общем, теперь должно быть понятно, почему я так «любил» ходить в школу. Как я уже говорил, после уроков меня забирал папа. При встрече, перед тем как сесть в машину, он обязательно пожимал мне руку. Сразу же после рукопожатия отец спрашивал, как дела. На самом деле, этот вопрос не подразумевал в действительности «как дела», а служил своеобразной кодовой фразой, после произнесения которой я должен был сообщить ему обо всех плохих оценках, двойках и тройках, полученных за день. О хороших оценках, четвёрках и пятёрках, разрешалось не сообщать, а о плохих обязательно. Причём если я сообщил о тройке, допустим, не сразу, а вечером или на следующий день, отец считал, что я его обманул. Ведь это значило, что на вопрос «как дела» я ответил: «Всё нормально». А если я получил тройку, то в таком случае, по мнению отца, дела у меня не могли идти нормально. За «обман» ждала суровая кара ремнём.

Если меня, не дай бог, угораздило получить тройку за какую-нибудь самостоятельную работу по математике, то всю дорогу до дома речь шла только об этом. Отец допытывался, за что конкретно получена такая оценка, в каком именно примере я допустил ошибку, и какие выводы сделаю на будущее. Если на следующий день я опять приносил тройку, то чувствовал себя так, как будто обманул его. И всё повторялось заново. «Разбор полётов» не всегда ограничивался лишь дорогой до дома, иногда, заехав во двор, отец ещё часа полтора мог разглагольствовать в припаркованной машине. Девяносто девять процентов времени говорил он, а я должен был молчать в тряпочку и лишь изредка отвечать на вопросы, на которые не знал, что ответить. Уйма энергии, которую я мог направить на учёбу и домашнее задание, не говоря уже о книге, растрачивалась на эти бесполезные изнурительные разговоры.

Мой стандартный день выглядел примерно так. В шесть часов подъём, ехать в школу. В школе посидел-подеградировал (к процессу получения знаний происходившее там не имело никакого реального отношения). Прибавим сюда регулярные «нравоучительные беседы» с папой на два-три часа, после которых я чувствовал себя абсолютно разбитым. Приехал домой, поужинал, сделал уроки. Глядишь — а уже и спать пора. Осознав, что так происходит, я очень разозлился, но разорвать этот замкнутый круг не мог.

До отбоя обычно оставался примерно час-полтора, которые можно было потратить либо на просмотр телевизора, либо на написание книги, как в моём случае. Телевизор я не смотрел примерно с осени прошлого, две тысячи тринадцатого года. Потому что разумно прикинул, что на час просмотра приходится минут 15 рекламы, считай, впустую выкинутого времени. Все действительно интересные сериалы и фильмы давно можно было посмотреть в интернете и без рекламы. Так зачем нужен телевизор?.. К тому же, 99% сериалов, которые крутили по «СТС» и «ТНТ», сами оказались, как я теперь понял, бессмысленной тратой времени сродни просмотру рекламы. Раньше же у нас с родителями по вечерам была традиция смотреть вместе сериалы. Теперь они смотрели «Кухню», «Ворониных», «Интернов» одни, пока я наверху в своей комнате писал роман.

А ещё они смотрели новости. Как-то я убирал у морской свинки, клетка которой как раз стояла в гостиной, и в этот момент по телевизору шли новости. Я невольно услышал несколько фрагментов, и у меня уши в трубочку свернулись. То, что там говорили об Украине, было страшно слушать. Украинцы представали не иначе как прямыми наследниками фашистов, а Украина филиалом ада на Земле. Кажется, телеведущие совсем забыли про такое понятие, как объективность, о том, что вообще-то они не должны высказывать оценочные суждения, а должны просто нейтрально освещать новости, предоставляя зрителю самому решать, как к ним относиться и делать выводы.

А о понятии журналистская этика они, похоже, вообще никогда и не слышали.

Ведущие говорили с такой убеждённостью, что, послушав их, я испугался, а не являюсь ли сам фашистом потому, что не поддерживаю всеобщего азарта по поводу завоевания Крыма. Может быть, со мной что-то не так, раз я не разделяю «официальную» точку зрения?

Не всегда мы с папой после школы сразу отправлялись домой, иногда сначала ехали на катер. Ведь в сентябре в Приморье стояла ещё тёплая, почти августовская погода. С катера мы возвращались уже совсем поздним вечером, и возможности для творчества в такие дни у меня не оставалось. Что характерно, во время этих прогулок на катере мы с отцом почти не разговаривали. Либо он что-то рассказывал, а я молчал. Либо все разговоры, опять же, сводились к учёбе.

Учитывая такой дефицит времени, и то, что часто от меня за полтора-два часа требовалось выдать десять тысяч знаков, текст получался очень сырым. Мне приходила в голову какая-то мысль, но не хватало времени, чтобы подумать, как лучше её выразить, сформулировать, подыскать точные слова. Грубо говоря, я писал, как бог на душу положит…

14

У меня была собака по прозвищу Чара, породы кавказская овчарка. До Чары у нас жил ещё сторожевой пёс Джек, той же породы. Все мы его очень любили. Джек был фактически четвёртым членом семьи.

Изначально Чару взяли для того, чтобы у них с Джеком родились щенки, и Джек оставил после себя потомство. Однако, когда Чара подросла, Джек стал уже слишком старым, и щенков у них так и не появилось. Летом 2013 года, если быть точным, 1 июля, за два дня до моего отъезда в лагерь, Джек умер.

Мы с папой похоронили его недалеко от нашего участка, в лесу, который начинался практически в паре шагов от забора. Запомнилось, что, когда несли Джека, на ощупь он оказался непривычно твёрдым, как какая-нибудь мраморная статуя. Раньше, по детской наивности, мне казалось, что мёртвые тела, хотя и становятся холодными, в течение некоторого времени сохраняют остатки упругости.

Очень разительный контраст — прежде, когда я трогал Джека, он был тёплым и мягким. А тут передо мной лежало что-то, что выглядело, как Джек, но на ощупь было не то, что неживое, а вообще неодушевлённое. Мой мозг знал, что это — Джек, но где-то внутри, в сердце, я чувствовал, что это не он, потому что Джек не мог быть неодушевлённым предметом, ведь Джек — это и есть его душа.

Ещё мне запомнилась туча комаров, которая облепила нас с папой, когда мы копали яму. Собственно, по данной причине отец рыл яму в основном сам, я в похоронах практически не участвовал и быстро ретировался домой. Многие думают, что жить за городом на природе — до фига романтично. Вот бы их заставить копать яму в лесу на тридцатиградусной жаре в компании тысяч кровососущих тварей.

В общем, Чара осталась у нас одна. Джек был довольно крупным по комплекции и ростом доходил мне до пояса (а я не был таким уж карликом), по окрасу — сначала жёлтым с примесью чёрного, но с возрастом становился темнее, пока к старости не стал почти полностью бурым. Чара же была нетипичной кавказской овчаркой: размерами поменьше, чем Джек, вся угольно-чёрная, только на животе внизу снежно-белые островки. Если у Джека уши были длинные, лохматые, и он любил, когда ему чесали под ухом, то у Чары уши купировали ещё в детстве, до того, как её взяли мы, и на их месте торчали два маленьких заострённых треугольничка.

По бокам из пасти у Чары обычно свисала вермишель слюней. При первом же контакте эти слюни оказывались на одежде контактирующего. Поэтому, когда мы с мамой, например, приезжали со школы, я преодолевал расстояние от машины до крыльца резкой перебежкой, чтобы Чара (которая сидела на цепи во дворе) не успела догнать и облобызать меня в школьной форме. Для прогулок с Чарой я имел специальную одежду.

Я помнил Чару ещё совсем мелким щенком, чёрным комочком, который жил у нас на веранде. Нередко она ходила по большой и малой нужде не только на прогулке в специально отведённое время, а дома, и мне приходилось за ней убирать. Когда папа только привёз её к нам, у неё ещё не было имени, и мы с мамой предлагали разные варианты. Я предложил назвать Барреттом — в честь босса из «Deus Ex: Human Revolution». Но родители почему-то в итоге остановились на Чаре. Когда Чара подросла, её повысили по званию и перевели жить во двор.

В мои домашние обязанности входило гулять с Чарой по вечерам. Обычно весь день она проводила на цепи рядом со своим вольером. Когда, предположим, приезжали гости, её запирали в вольер, потому что для чужих она была опасна. Вечером я отпускал Чару с цепи, чтобы она могла побегать хотя бы минут двадцать. Естественно, в пределах нашего участка. Потом я должен был покормить её, дождаться, пока она доест, и забрать миску. Если я забывал про последний пункт, то потом дома всю ночь мог наслаждаться непередаваемо прекрасным аккомпанементом скрежета металлической миски о бетонное покрытие двора.

Чара по характеру чем-то походила на меня. Злая только в отношении чужих, очень активная и энергичная собака (папа даже в шутку называл её Чарминатор). Кроме того, она была своенравной и упрямой. Например, отец рассказывал, что Джеку хватило всего раз хорошенько всыпать, чтобы он понял, что бельё, висевшее на верёвке, трогать нельзя. А до Чары не дошло даже с пятого раза. Поэтому перед тем, как отпускать Чару побегать, бельё приходилось снимать.

Для меня было в порядке вещей, например, отвесить Чаре лёгкого пинка по морде. Без злобы, просто играючи. Она пыталась увернуться и зубами ухватить мою ногу в полёте, но у меня реакция была быстрее, и я всегда выходил победителем из «игры». Я воображал, что так помогаю Чаре развивать бойцовские рефлексы. Мы «игрались» подобным образом довольно часто. Как я уже упоминал, у меня был довольно буйный нрав с самого детства.

В любом случае, для меня это была просто игра. Чара никогда не хотела причинить мне вред по-настоящему, а я не желал зла ей. Я любил её, хотя и, в силу ещё подросткового возраста, очень своеобразно выражал эту любовь.

Я мог вдруг ни с того ни с сего сорваться с места и броситься бежать вокруг дома, Чара бежала за мной. Когда приходила пора вести её обратно на место, к вольеру, мы менялись ролями. Иногда прогулка затягивалась не на двадцать, а на тридцать минут, а то и на час. Когда я уставал носиться как ошпаренный, то мог просто сесть на ступеньку и смотреть на звёзды. И тогда Чара подходила и садилась со мной рядом.

В небе было видимо-невидимо звёзд. И чем больше я вглядывался в ночное небо, словно стараясь пробуравить его насквозь взором, узнать, что там, за ним, тем больше напрягал глаза, и зрение, наоборот, ухудшалось. Звёзды становились нечёткими, словно отдаляясь от меня. Но стоило мне расслабиться, вдохнуть полной грудью ночной воздух, закрыть глаза на пару секунд, а потом открыть — и карта звёздного неба вновь была отчётливо видна. Три звезды выделялись особенно ярко. Если мысленно соединить их линиями, то получался как бы некий треугольник. Этот треугольник был виден на небе круглый год, но с течением времени изменял своё местоположение. Летом он мог быть в одном месте, а зимой — совсем в другом. Я представлял, что этот символ что-то значит. Я вообще верил в знаки, судьбу, высшее предназначение и тому подобное. Я решил, что первая звезда означает меня, вторая — Сергея, а третья… А кого же третья? Наверное, Сабину. Да, точно, Сабину. И глядя на Звёздный Треугольник, я каждый вечер мечтал о том, как вырасту, поумнею и буду писать книги в соавторстве с Сергеем, как нам с Сабиной будет хорошо вместе, как я, возможно, когда-нибудь познакомлю их друг с другом…

Когда я был маленьким, то мечтал стать учёным и построить космический корабль, чтобы полететь к звёздам. Потом, когда стало ясно, что гениального изобретателя из меня не выйдет, я немного снизил планочку. И теперь мечтал стать писателем и написать такую книгу, которая вдохновит кого-то стать учёным и построить космический корабль…