Венесуэльскому писателю Мигелю Отеро Сильве довелось бороться не с одним, а двумя диктаторами в истории своей страны — Хуаном Висенте Гомесом и Маркосом Пересом Хименесом. Как известно, фигура диктатора — одна из важнейших в латиноамериканской литературе. Стоит вспомнить, как мексиканский писатель Карлос Фуэнтес задумал в конце 60-х — начале 70-х годов создание своеобразного коллективного романа «Отцы родины», для которого каждый известный романист должен был написать о диктатуре своей страны. В романе «Когда хочется плакать, не плачу» очертания диктатора проступают смутно — в параллелях с древнеримскими диктаторами, сменяющими друг друга, или в изображении беглого Переса Хименеса, ностальгически встряхивающего «бокал с “Tom Collins” в баре отеля “Фонтенбло” (Майями-Бич)», подытоживающего суммы своих банковских вложений и похихикивающего в кулачок. Однако фигура эта важна, являясь вершиной той извечной несчастной судьбы стран Латинской Америки, той системы, с которой борются герои романа, воплощением безнаказанного насилия, порождающего новое насилие.

Три героя романа, родившиеся в один день и получившие одно имя, из разных семей, из разных социальных слоёв, но все трое — сыновья своей родины, своей матери, мамы, мамочки, словно шествуют на казнь, предчувствуя смерть, подобно своему древнеримскому тёзке Викторино. Они родились в годовщину его мученической смерти, 8 ноября 1948 года, за пару недель до очередного государственного переворота, когда военной хунтой был свергнут демократически избранный президент, писатель Ро́муло Галье́гос. Отеро Сильва в качестве жеста уважения вспоминает некогда директора лицея, в котором он учился, и даже передаёт привет его героям, представляя их офицерами-заговорщиками (мистера Дэнджера, Перналете и Мухикиту).

Но вернёмся к героям, которым эта мятежная страна не позволяет стать взрослыми, предлагая единственный возможный путь — путь насилия, каково бы ни было их происхождение, каковы бы ни были их цели. Один — бедняк из трущоб, ненавидящий отца-пьяницу, желающий лишь стать достойным своего нового друга, «дерзкого пирата с острова Такаригуа» (одной из венесуэльских тюрем). Другой — сын обладателя большого состояния, которому достаточно ощущения собственной силы за рулём мотоцикла или «мазератти», подаренного на восемнадцатилетие, чтобы чувствовать себя довольным и счастливым. Третий — сын коммуниста, сидящего в тюрьме по политическим мотивам, вооружённый активист революционной ячейки.

Из чего состоит их недолгая жизнь? Из кражи сумок на мотоцикле, угонов машин, убийств собак, издевательств над геями, проститутками, посетителями кинотеатров, ученицами американского колледжа, из ограбления банка, наконец, убийства человека. Они не знакомы друг с другом и никогда не встречались, но их объединяет разлад в стране, прокравшийся в души и ставший внутренним разладом каждого из них и всего поколения. Отеро Сильва потому и сравнивает Венесуэлу с Римом близким к своему концу: «государство, обираемое и разоряемое спекулянтами, республика рогоносцев и разгильдяев», «огромные владения, подточенные всеми земными пороками» — говорит он о Венесуэле, описывая Рим Диоклетиана.

Несчастная, карикатурная страна, эмбрион страны, «зародыш родины, законсервированный в бутылке со спиртом», «тюрьма, желающая казаться страной», «жестокая и ядовитая земля, где все смотрят друг на друга злобно, как ростовщики, где каждый, куда бы он ни шагнул, тонет в ненависти и грязи, где всюду лианы ненависти, тростниковые заросли ненависти», «все дерьмо, и я сам дерьмо» — так автор описывает безжалостную действительность, которая не оставляет шансов венесуэльской молодёжи, не даёт им увидеть иного пути. И как мысль о смертельном риске порождает «желание быть уже схваченным, желание быть уже мёртвым», так насилие, повторю, порождает лишь новое, ещё большее насилие, и постоянная борьба не на жизнь, а на смерть, с жестокостью каждого дня становится нормой: «Мы прибегли к насилию, чтобы защищаться, а потом насилие стало всеобщим, превратилось в систему, стало насущным, как хлеб, как воздух. Чужая жизнь стоит два сентаво, не больше. Собственная жизнь стоит четыре сентаво, чуть больше». Страна гибнет на глазах, юная страна с «юношеской неистовой яростью, которая требует обратить всё в прах и пепел», слишком красивая и готовая уступить человеку свои лощины и склоны, чтобы не дать ему уйти, сбежать, «дезертировать из этой чудесной страны», она губит человека вместе с собой в грохоте автоматной очереди или в музыке Берлиоза над пропастью. Даже в галлюцинации она не отпускает Викторино, расщепляя его тело так, чтобы часть всегда держалась за неё.

Это описание галлюцинации Викторино Переса способно доставить читателю настоящее литературное удовольствие, как и немало других замечательных элементов пёстрого стиля Отеро Сильвы. Здесь — и дерзкая насмешливость автора в рассказе об укоренении христианства в Древнем Риме, и голос римского императора, вещающий семнадцать веков спустя, и анахронические сравнения, вроде «не римский император, а витрина с Виа Кондотти», и элементы киносценария, и рассуждения портрета на стене о личных капиталовложениях, и неожиданные авторские восклицания («подите узнайте, как это делалось!», «ох, Викторино, держись!») — составляющие печального, сильного, насыщенного и неоднородного, как сама Латинская Америка, а также по-прежнему актуального романа о непростой венесуэльской действительности.

Примечательно и грустно, что спустя почти пятьдесят лет после выхода этого романа в 1970 году, многое в Венесуэле остаётся таким же, как описал автор, — и зашкаливающий уровень насилия, когда в любой момент, на любой улице, человека могут ограбить, похитить, убить, и правители, и трущобы всё те же: «Где они только раздобыли эти куски картона и жести, из которых сложены стены? А пол? Голая земля да щебёнка. А потолок? Две рогатины, а сверху листы ржавого цинка, которые вон везде валяются». И читатель задумается — это такая длинная смерть страны, которая закончится возрождением в новом качестве, или насилие и жестокость — её суть и судьба навсегда, исконная и неотъемлемая?