Писатель и теоретик культуры Марк Фишер стал известен в 2000-е годы под именем k-punk. Именно так назывался его блог, в котором Фишер писал о современной электронной музыке, поп-культуре и политике. Публикуем перевод его записи от 23 января 2005 года, посвященной мессенджерам, киберфеминизму, мужской мастурбации, изобретению графического пользовательского интерфейса и «Голому Завтраку» Дэвида Кроненберга.

Почему я ненавижу говорить по телефону, но так компульсивно привязан к MSN мессенджеру? [1]

Частично из–за свойственной телефонам навязчивости. Но не потому, что они встраивают общение в никем не желанный формат интимности: на деле всё складывается противоположным образом. В типичном телефонном разговоре вы вынуждены (пере)принимать назначенную вам социальную роль. Переключение с мессенджера на телефонный разговор — это принудительный уход от интимности назад к роли [2], обратно к укоренившимся протоколам коммуникации млекопитающих. Однако мессенджеры с их двусмысленностью и новизной — более гибкий медиум (во время обмена мгновенными сообщениями мы говорим или пишем?). Собираясь сказать: «поговорим» позже по MSN, мы не впадаем в фоноцентризм, а, напротив, подразумеваем способ коммуникации, комбинирующий разговор и письмо — или, лучше сказать, набор текста.

Жижек также может помочь разобраться. В «Хрупком абсолюте» он поясняет различие между двумя типами наслаждения, намеченных Лаканом в XX семинаре «Ещё», приводя в пример мужское и женское использование сети. «С одной стороны» — , пишет он, — «мы имеем замкнутый, в конечном счете, солипсистский цикл влечений, удовлетворяющихся идиотической мастурбаторной (аутоэротической) активностью, перверсивной циркуляцией вокруг objet petit a как объекта влечения. С другой стороны, есть субъекты, для которых доступ к jouissance гораздо более тесно связан с областью дискурса Другого, скорее не с их собственной речью, а с речью о них других: так, эротическое наслаждение завязано на соблазняющей речи любовника, на удовлетворении, достигаемом от самой речи, а не от «голого» акта. И разве эта контрастность не объясняет давно наблюдаемое различие отношения к киберсексу различных полов? Мужчины гораздо более склонны использовать киберпространство как мастурбаторное устройство для своей одиночной игры, в то время как женщины чаще подключаются к чатам, используя киберпространство для соблазнительных обменов речью».

Пока мужчины ждут появления камер с высоким разрешением, которые смогут показать абсолютно все, женщины обмениваются словами. Тот факт, что и MSN, и текстовые сообщения используются преимущественно женщинами, свидетельствует о более общем либидинальном различии двух полов в их взаимодействии и с технологиями, и с языком.

Некоторые замечания Иригарэй в «Пол, который не единичен»[3], могут кое-что прояснить здесь, главное не спешить дать им интерпретацию, которая при беглом прочтении может оказаться неверной. «Женский аутоэротизм», — пишет Иригарэй — «очень сильно отличается от мужского. Чтобы прикоснуться к себе, мужчина нуждается в инструменте — руке, женском теле, языке… Такое самоудовлетворение требует хотя бы минимальной активности. Женщина же касается себя и собой без всякого посредника, до того, как возникает возможность отделить активность от пассивности. Женщина «касается себя» все время, более того, никто не может запретить ей делать это, поскольку ее гениталии — это две губы в постоянном соприкосновении. Потому в себе она это двое — и неразделимые — ласкающие друг друга».

Очень важно избежать сведения того, о чём говорит здесь Иригарей, к привычным, но неточным нарративам о женщинах, «исключённых» из языка. Такое прочтение очень легко опровергнуть набором банальных эмпирических наблюдений: популярность MSN и текстовых сообщений среди женщин является современным проявлением давней традиции вовлечения женщин в письмо и эпистолярные технологии. Как известно, эпистолярный жанр и роман тесно связаны исторически как на формальном уровне, так и на уровне содержания (формальную сторону иллюстрирует, например, сложная эпистолярная структура «Грозового перевала», «Франкенштейна» и «Дракулы»; что касается содержания — невозможно представить развитие какой-либо из великих любовных историй в литературе без переписки). И, конечно, сам жанр романа проистекает из готического романа (о любви), созданного женщинами и для женщин. Как показывает «Нортенгерское аббатство» Остин, готические романы были ни чем иным, как средством, с помощью которого женщины «заводили» друг друга (и не только сексуально). Как распространяемая эрототехнология, роман сам по себе стал готическим способом распространения [4], чтением, которое позволяло женщинам буквально — погружаясь в буквы — наслаждаться собой, переживать острые ощущения, лежащие по ту сторону принципа удовольствия. Женщины погружались в чтение романов открыто, в публичных местах, однако их наслаждение чтением было закрыто, недоступно мужскому взгляду (male gaze) — эта ситуация абсолютно немыслима в рамках патриархальной спекулярной [5] оптики.

Нет, Иригарэй говорила не об исключении женщин из языка — речь шла об их либидинальной неспособности язык использовать. Мужчины ощущают себя не как часть языка или технологий, а как их пользователи. Решающее значение здесь имеет тот факт, что присвоение трансцендентного — позиция Прометея в отношении к языку и к технике — и есть значение формулы «быть мужчиной».

Всё это согласуется с кибэротикой, которую начала разрабатывать Сэди Плант десять лет назад.

Книга «Нули и Единицы» Сэди Плант всегда казалось мне неутешительной — и не только по личным причинам. Она поразила меня своей расплывчатостью, неопределённостью и жестовым языком, но само письмо, задействованное в её фрагментах («Будущие ткацкие станки: ткачество женщин и кибернетика», «Женское прикосновение», «Киберфеминистские симуляции», «Движение сквозь будущее») вовсе не было таким. В этих ранних работах Сэди разработала поперечное нейросетевое ризо-письмо, которое бросало вызов фаллической строгости логоса, не впадая в «поэтическую» замутнённость, систематически развенчивая закостенелые псевдоутверждения патриархальной власти.

Сэди была намного более «британской» и панковой, чем манерная и даже слегка помпезная Донна Харауэй. Там, где Харауэй вкладывалась в антикибернетическую фигуру киборга, Сэди вплеталась в узорчатую сеть или матрицу сиротской [6] материи. Вместе со своим призывом к «социалистическому феминизму» пыльный «Манифест Киборгов» Харауэй запрудил американскую либеральную академию — в это время работа Сэди сама собой являла интерфейс между академией и её Внешним — линией ускользания [7], где теоретики-ренегаты могли образовать смесь с художниками, писателями и манипуляторами звуком. Антикапиталистическая про-рыночная кибер-теоретическая фантастика, придуманная Сэди Плант и Ником Лэндом в 90-ые, могла возникнуть только в Британии. Это напоминает нам о том, что несмотря на наделавшую шума связку Калифорнии, Wired [8] и Голливуда, киберпанк был по существу британским изобретением, синтезированным из фантастики и звука прежде, чем из теории.

(С другой стороны, разве не был пост-панк заранее киберпанком: приставка «пост» указывала на разрыв с унылым ортодоксальным люмпенпанк-рок-н-роллом? Но кибер-компонент пост-панка был не только, и даже не в первую очередь, звуком, но и средством включения анти-биотических фантастических вирусов в тело звука. Для Magazine, Joy Division, Foxx, the Normal, и неразрывно связанной с Британией Грэйс Джонс, Джеймс Баллард был во многом так же важен, как и всё «музыкальное» — его crash-онтология явилась фантастическим звуковым эквивалентом amen breakbeat в джангле, своего рода семиотической машиной, генерирующей консистентность).

Сэди совершила смелый и впоследствие широко используемый в теории [10] шаг: она вытянула работы Иригарей из вязкого болота академического репрезентационизма, в которых те погрязли. Когда я впервые услышал речь Сэди, она обращалась к кучке мужчин идиотов, «стражей академии» («это не Философия — прочь с нашей территории») на философском факультете Манчестерского Университета, я почти почувствовал как перестраиваются синапсы у меня в голове во время погружения в головокружительное оживление, которое всегда ощущаешь, когда концептуальные отношения, выставленные по умолчанию, отправляются ко всем чертям. Гибсон и Иригарей, киберпанк и французская теория…Конечно, они НЕ МОГУТ оказаться вместе, правда? И всё же они ДОЛЖНЫ…

Строка из Иригарэй, которую Сэди чаще всего цитирирует — это вопрос из Speculum [11]: «Если машины, и даже машины теории, могут самозаводиться, не могут ли женщины делать то же самое?». Киберфеминизм должен был стать теорией женщин, заводящих самих себя. Не смотря на то, что здесь очевидно есть ауто-эротическое измерение, важно не останавливаться на эротике, но думать о женской само-аффектации самым абстрактным способом, который только можно вообразить. Акцент был поставлен уже не на женщинах, ищущих репрезентации внутри оптики патриархальной спек (так)улярной власти. В равной степени речь шла не о женщинах, хвалящихся своим отказом от участия в патриархальном Видеодроме. То ЧТО и КАК думали мужчины, не имело отношения к (ра)спутывающейся Киберфеминисткой Матрице, которая, как показала Сэди, никогда не переставала ткать себя неподалёку от того, что транслировал патриархат. Женские теоретические разработки и труд были интегрированы в Спектакулярный Оптический патриархат, но не наоборот. Женщины могли с лёгкостью обойтись без мужчин, но мужчины оставались отчаянно зависимыми от женщин — как фантазматически, так и материально.

Наводящая на мысли параллель между женщинами и компьютерами была далеко не простой аналогией. Сэди использовала анти-тождественную [12] логику симуляции там, куда не доходили такие урождённые мужчинами писатели, как Делёз (в Логике Смысла), и в особенности, Бодрийяр — теоретик, которого Сэди дальновидно принимала всерьёз тогда, когда его рейтинг был как никогда низким, — и тем самым сделала возможным своего рода экзистенциальный феминизм после Де Бовуар, в котором женщины были Ничем, кроме системного процесса загрузки без всяких предпосылок. Так же, как и компьютеры не имели какой-либо предзаданной сущности и определялись чисто операционально — симуляциями действий других машин (печатных машинок, калькуляторов, аудио и видео-плееров и тд), так и женщины, сами по себе, были Ничем: нет никакой глубинной сущности аутентичной женственности, к которой необходимо прорываться сквозь экраны и симуляции. Субстанционализация Ничто, произведённая Сартром повлекла за собой череду коварных софизмов, однако Сэди сумела обойти их, продвигаясь путём, проложенным ролью Нуля в цифровой культуре и кибернетике. Ноль в них не понимался напрямую как отсутствие, а являлся эффективной виртуальностью, линией дифференциации всех интенсивностей. Здесь подлинным монизмом становится радикальный abgrund [13], вовсе не обеспеченный трансцендентным Единством и разрушающий все идентичности, все Единицы — то, что Лиотар в «Либидинальной экономике» назвал великим Нулем, — нерождённая, лишённая естества и природности Матрица, из которой проистекает вся Природа.

Ввиду этого становится очевидно, что не женщины, а мужчины испытывали нехватку, и испытывали всегда. Присутствие фаллоса — главенствующего означающего, означающего как такового — обозначило неполноценное, в отличие от женского, тело, ведь ему принадлежит орган, неспособный к самовозбуждению. Мужскому организму всегда требуется какой-то разъём, чтобы подключиться к деперсонализирующей матрице абстрактной материи, в то время как женщинам, напротив, не обязательно даже внешнее прикосновение.

Теперь становится возможным увидеть, что предельный мета-нарратив патриархата сам был историей о мета. Отношения мужчины с миром всегда были опосредованы различными приспособлениями, которые он, как трасцендентальный субъект, видел предназначенными для своего «пользования». В резком выступлении против этой ортодоксии, киберфеминизм задействовал две дискурсивные машины, которые, на первый взгляд, выглядят до невозможности «мужскими»: кибернетику и психоанализ.

Кибернетика начиналась как технология войны. Во вторую мировую войну стало очевидно, что человечество в одиночку не способно справиться со скоростями, необходимыми для эффективного использования такого оружия как, например, пулемёты в летательных аппаратах. Чтобы оптимизировать работу, машины должны были научиться оценивать собственную деятельность и отлаживаться — освоить науку обратной связи. Следовательно, парадокс кибернетики, который в точности заключается в стремлении достигнуть финального доминирования человека над природой, заканчивается новым включением человека [14] в Матрицу материи. Как показала кибернетика, контроль осуществляется по цепи обратной связи, в петле. Такой контроль не имеет никакого отношения к транцендентальному доминированию, которым когда-то надеялась насладиться Наука Прометея-и-Господина. Пулемётчики были не трансцендентными пользователями технологий — они были состоящими из мяса компонентами цепи, включающей как биотические, так и не-биотеческие материалы.

Что касается психоанализа, его апория — пустота, вокруг которой разворачивался весь его дискурс — заключалась в загадке, которую, как известно, не мог разрешить сам Фрейд: вопросе «Чего хотят женщины?». Ходом Иригарей было развернуть (якобы) мужской порядок психоанализа против себя самого и против западного канона Магистров философии. Так, основополагающий для этого канона миф Платона о пещере был переполнен образами матки. С самого начала философия была рассказом о высвобождении из материи, феминной в своём коде.

Комбинация кибернетики с психоанализом и феминизмом открыла дорогу письму, которое более не репрезентативно, а продуктивно: эротической инженерии. Ключевой для него стала пост-винеровская кибернетика плато Грегори Бейтсона [15]. Парадокс кульминационной точки или удовлетворения, направляющий либидинальные экономики, заключался в том, что их всегда преследуют призраки встроенной в них и потому неминуемой неудовлетворённости. Всё нацелено на достижение ожидаемого момента единичного экстаза, так что до оргазма все усилия брошены на неустанную работу, после чего трудящийся погружается в уныние в предчувствии повторения всего цикла с убывающей отдачей [16]. Почти всегда хочется оказаться там, где нас нет. Шопенгауэр и Берроуз — те урождённые мужчинами говорящие животные, которые описали, каково сидеть за решёткой этой мрачной тюрьмы.

Важно отметить, что критика спекулярности Иригарей, не сводясь к недовольству пренебрежительными взглядами, также не противопоставляет зрение тактильности. Подобно male gaze, есть и тактильный, возникающий всякий раз, когда зрение не видимо — это вписано в фаллическую либидинальную экономику как замещение контакта.

В спекулярной экономии всё выполняет внешнюю по отношению к себе функцию: картинки на экране существуют только ради стимуляции мужского органа, который затем должен быть простимулирован рукой. Отношение рука-экран-устройство репродуцируется в спекулярно-аналоговом изобретении компьютерной Мыши, импульсом к созданию которой послужило мужское нежелание учиться печатать.

И Киттлер, и Лэнд с убедительностью доказали, что изобретение графического пользовательского интерфейса (GUI), полностью форсированное мужскими влечениями — губительное для киберпанка явление. В ранних компьютерных разработках — неисчислимое количество невоспетых (ранее) ролей в которых, как показала Сэди, сыграли женщины, — отношения человеческих существ с машинами были деперсонализирующими и дегуманизирующими. Другими словами, на миг люди вырвались из тюрьмы репрезентации, в которой они путали то, чем являются и могут являться, с тем, что докладывала о них Доминирующая Операционная Система. С появлением так называемого «Персонального компьютера», компьютерные системы перестают быть абстрактными собраниями чисел: сигнал между человеком и машиной проводится экраном, который скрывает от нас происходящее в ядре и вместе с этим репрезентирует компьютер как продолжение аналого-спекулярного мира. Мы взаимодействуем с машиной через глаза и через иконки. Приход так называемого Персонального компьютера обрекает нас на бытие человеком, — замечает с тоской Китлер. Это становится ещё очевиднее, если вспомнить, что слово «компьютер» изначально могло употребляться и в смысле «использования» человеком — проще говоря, того, с чем связана его деятельность — так и в смысле машины самой по себе, как и слово typewriter (машинистка и пишущая машинка). И не случайно, что первыми машинистками и людьми, работающими с компьютерами, были в основном женщины.

Изобретение и одновременно открытие Ником Лэндом QWERномики — шизоанализа воздействия новых QWERTY-клавиатур преимущественно на женщин-наборщиц XIX века, подтверждает это. В то время как Фрейд продвигал своё «говорящее лекарство» женской истерии в Вене, бессознательное женщин в офисах перестраивалось через контакт их пальцев с клавиатурой. Методика набора текста слепым десятипальцевым методом, — как намекает само название, — задействует тактильное отношение машинисток с машинами, а не спекулярное: ни печатный лист, ни клавиатуру во время набора видеть не нужно.

Следуя за Маклюэном, Киттлер отслеживает соучастие высокого модернизма и широко распространенной популярной готики в концентрации на фигуре наборщика текста (сюда входят Элиот, Кафка и Ницше — по мнению Киттлера, первый философ, освоивший пишущую машинку — и в дополнение к ним, Дракула, нарратив которого буквально пронизан пишущими машинками и граммофонами).

Эти две линии сливаются в «Голом Завтраке» Кроненберга, в котором столько же от Gramophone, Film, Typewriter Киттлера, сколько от самого романа Берроуза. Вспомним невероятно наэлектризованную сцену с Джоанной и Уильямом Ли: пишущая машинка — не просто медиатор между ними, а генератор тока: «эротичнее!», — стонет Джоанна, когда они по очереди садятся за клавиатуру. Кроненберг обладает редким для современного кино пониманием того, что эротическое абстрактно и распределяется: оно вовсе не «естественно», и его нельзя локализовать. Упомянутая сцена из «Голого Завтрака» не представляет нам перверсию — напротив, как и сцены машинного секса в «Автокатастрофе» — показывает, что единственный способ для мужчин и женщин установить между собой связь пролегает через машину: какой бы степени физической близости они не достигли, между ними не будет контакта, пока не треснет означивающий экран — иными словами, пока не будет оспорена сама социобиотическая машина, прописывающая сексуальные роли. В «естественном» порядке вещей, или в репрезентации природы Доминантной Операционной Системой, или же в Символическом порядке — сексуальных отношений не существует. Мужчинам остаётся только мастурбация с помощью женского тела (всё фаллическое желание в сущности мастурбаторно — Лакан), а женщинам, если им сильно повезёт, совершенно другой тип ауто-эротизма. Только оказываясь перед фантазматическим экраном, который одновременно и отделяет мужчин от женщин, и делает возможным общность между ними, только через совместное переписывание того, что предписано — социальные, биотические и семиотические коды, сообщающие нам, кто мы (Мактуб: так предначертано, и изменению не подлежит [17]) — только так возможно установить контакт.

Первое письмо Кафки Фелиции: 33% встречающихся здесь ошибок касаются написания личных местоимений ich (я) и Sie (ты), как отмечает Киттлер. «Механизированная и материально специфичная, современная литература растворяется в своего рода анонимности, подчёркнутой такими опустошёнными именами героев, как «Кафка» или «К».

По мысли Киттлера, производство слов рождает новые отношения между полами:

«Сейчас переработка слов — это дело двух, которые переписываются друг с другом, вместо того чтобы спать. И если по стечению обстоятельств они в этом равны, романтического опыта определённо не будет. Только оставаясь исключёнными из дискурсивных технологий, женщины могут существовать в качестве другого для слов и печатных материалов. Для таких наборщиц как Минни Типп, напротив, романтичность — это только посмешище. Поэтому мир продиктованной, набранной литературы (какой является современная литература) может включать либо ницшеанское понятие любви, либо вообще никакого. Есть пары по переписке, браки по расчёту, длящиеся не более двух лет, есть даже женщины писательницы, диктующие текст набирающим за ними мужчинами, как например, Эдит Уортон. Однако все эти напечатанные любовные письма подобны письмам из «Установления личности» Конан Дойла: они вовсе не имеют отношения к любви».

Тем не менее, мгновенный обмен сообщениями в сети открывает путь для целого спектра новых эротических отношений, даже при наличии налёта «романтики» — чувства, давно утраченного вследствие присвоения термина сексуалистами. Мгновенные и текстовые сообщения настраивают на вовлечение в ролевую игру, ожидание и неоднозначность. Амбивалентность в них доставляет удовольствие, чего вряд ли можно сказать о непосредственном столкновения тел, которое, несмотря на всю возможную степень физической близости, всегда осуществляется через фантазматические экраны.

Но кое что отличает мгновенные и текстовые сообщения от эпистолярных и телефонных романов — это темпоральность. Общение в письмах неминуемо сопровождается некоторым ожиданием, пускай и в несколько часов — телефонное, с другой стороны, непосредственно передаёт время, хотя может показаться, что в нём напрямую передаются аффекты. Фоноцентризм здесь предельно буквален [18]: присутствие голоса здесь и сейчас, предполагает гарантию аутентичности, которой так не хватает напечатанному тексту, который всегда появляется уже будучи написанным (даже если ожидание занимает всего пару секунд). Но задержка, сопровождающая мгновенные сообщения, позволяет нам увидеть то, что так просто упустить в общении лицом к лицу: наша речь никогда не достигает адресата напрямую, а отношения между людьми — это соединения машин.

Примечания:

1. Компульсии (лат. compello — принуждаю). Значения: 1). Навязчивые влечения, разновидность навязчивых явлений (обсессий). Характерные непреодолимые влечения, возникающие вопреки разуму, воле, чувствам. В отличие от импульсивных влечений К. не реализуются. Эти влечения осознаются больным как неправильные и тягостно им переживаются, тем более что само возникновение их в силу своей непонятности часто порождает у больного чувство страха. 2). Термин К. используется и и более широком смысле для обозначения любых навязчивостей в двигательной сфере, в том числе и навязчивых ритуалов. — (И.Крук, В. Блейхер. Толковый словарь психиатрических терминов: Около 3 тыс. терминов: НПО «Модэк»; Воронеж; 1995).

2. В ориг. Face. Лицо человека не только как часть тела, но скорее как социальная роль, играет центральную роль в большинстве теорий человеческой коммуникации.

3. Перевод Завена Баблояна по изд. Luce Iragarey, “This Sex Which Is Not One” in This Sex Which Is Not One (Ithaca, New York: Cornell University Press. 1993), pp. 3-21 — (Введение в гендерные исследования — Харьков: ХЦГИ, Санкт-Петербург: Издательство “Алетейя”, 2001.—Ч. 2, сс. 128).

4. В ориг. Gothic propagation. Во введении к своей диссертации Flatline Constructs: Gothic Materialism and Cybernetic Theory-Fiction (Exmilitary Press New York, New York, 2018) Фишер пишет, что неорганический способ распространения таких готических сущностей, как вампиры и болезни, отличающийся от способа воспроизводства человеческого вида, называется у Делёза и Гваттари propagation. Подробнее об этом типе распространения см. главу указанной диссертации Xeros and Xenogenesis: Mechanical Reproduction and Gothic Propagation.

5. Specular Economy — термин Люс Иригарей. Speculum (лат.) — зеркало (из полированного металла); зеркальная гладь; отображение, подобие, подражание. (Латинско-русский словообразовательный словарь: Ок. 20 000 слов / Авт.-сост. Г. Вс. Петрова. — М.: ООО «Издательство Оникс»: ООО «Издательство «Мир и Образование», 2008).

6. Вероятно, «сиротское» здесь использовано в контексте его употребления Делёзом и Гваттари. См., например: «Ведь бессознательное шизоанализа не знает лиц, систем и законов; образов, структур и символов. Оно — сиротское, а также анархистское и атеистское. Оно сиротское не в том смысле, в каком имя отца обозначало бы некое отсутствие, а в том, в котором оно производит само себя повсюду, где имена истории указывают на действительные интенсивности («море собственных имен»).» (Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения/ Ж. Делез, Ф. Гваттари; пер. с франц. и послесл. Д. Кралечкина; науч. ред. В. Кузнецов. — Екатеринбург: У-Фактория, 2007).

7. В ориг. Line of flight — термин Делёза и Гваттари (fr. ligne de fuite).

8. Wired — американский журнал о влияниии компьютерных технологий на культуру, издающийся в Сан-Франциско с 1993 года. В самых первых номерах Wired фигурировали писатели Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг.

9. Crash, значения: 1) грохот, треск 2) авария, крушение (Англо-русский словарь общей лексики ABBYY, 100 тыс. статей. 2014.). Crash также — название фильма Дэвида Кроненберга 1996 года по мотивам одноимённого романа Балларда, написанного в 1973 году.

10. В ориг.: One of Sadie’s greatest acts of theoretical viracy. Вероятно, слово viracy — неологизм, образованный от viral (вирусный) и piracy (пиратство).

11. Speculum of the Other Woman — книга Люс Иригарей (Speculum. De l’autre femme, Éditions de Minuit, 1974).

12. В ориг. identetarian.

13. Термин немецкой философии. Может использоваться в значениях «бездна», «тьма», «ничто».

14. В ориг. Man. Плант часто указывает в своей критике универсального патриархального порядка на ограниченность понятия «человечество», обозначенного словом Mankind.

15. На самую влиятельную книгу Бейтсона «Экология разума» ссылаются Делёз и Гваттари в начале «Тысяча плато»: «Грегори Бейтсон использует слово “плато”, дабы обозначить нечто весьма особенное — непрерывный, сам по себе вибрирующий регион интенсивностей, который развивается, избегая любой ориентации на точку кульминации или на внешнюю конечную цель». (Тысяча Плато: Капитализм и шизофрения / Ж. Делез, Ф. Гваттари; пер. с франц. Я.И. Свирский; науч. ред. В. Кузнецов. — Екатеринбург: У-Фактория, 2010).

16. Убывающая отдача — экономический термин. Обозначает ситуацию, когда результативное увеличение производительности труда или прибыль ниже, чем деньги или сила, вложенные в процесс.

17. Арабское слово مكتوب. Наиболее близкое его значение в русском языке — «записанный». Встречалось в романе Паоло Коэльо «Алхимик» в значении «так суждено». Вероятно, Фишер ссылается именно на значение, вытекающее из употребления слова в романе Коэльо.

18. В ориг. игра слов: Phonocentrism is in this sense strictly literal (or should that be, strictly phonic, lol).

Переведено для CYBERFEMINISM,