<…>

Ночь — рукавица великана. Я — ножка комариная над бездной, танцующая на горящем поле. И крик, как писк, на расходящемся просторе, зовёт дождя. Как беден дом. Присутствие, которым мы богаты, явилось в бликах солнечных на глухой стене. Теней полёт и их узоры: ковёр любви, что мы плетем всегда сегодня. Любовь; ибо на лицах белых огненный цветок.

По песчаной дороге на деревенское кладбище шли мы, взволнованные терпким запахом трав, сочащихся на солнце вином летней ночи. Лес, насыщенный стрекотом кузнечиков, шелестом стрекоз, летел окрылённый ветром. Над землей поднималось марево, в котором растения, зайцы и полевые мыши томились и размякали. Парное, опьяняющее дыхание земли. Горстка птичьих перьев на лесной тропинке, совсем маленькие рябые одежды. Быть может, это куропатка сняла с себя летнее тихое пальто. Разлапа дикой груши заросла высокими травами и репейником, некогда её окружали сад и забота старушки. Коренастое дерево растёт в одиночестве с тех пор, как все жители покинули деревню; от их домов ничего не осталось, кроме пары придорожных столбов и кладбища, которое до сих пор заселяют уроженцы местности. Собираются семьи, возвращаются к своим старикам дети и внуки. Их лица глядят с фотографий, словно из будущего, все, наконец, собрались на званый обед. Какими нежданными гостями праздника оказываются искусственные цветы: синие розы, жёлтые хризантемы, не теряющие цвет зелёные стебли. Кажется, их прикосновения причиняют земле боль, как поминальные речи, подготовленные заранее, такие строгие и правильные; чужим телом они ложатся на землю, не умея объять её корнями. Совсем иначе можжевеловые кусты: цепляются за землю и небо в предельном усилии быть.

Переплываем с тобою контуры чёрных снегов. Распахнув глаза, прыгаем через костры закатов, дней мосты, через игольное ушко секунды. Небо набухло, небо готово родить хлеб насущный и молоко новых встреч. Завтра? Сегодня, если в наши зрачки упадёт распускающийся цветок солнца. Затаилось что-то в молчании, лишь тихо бает в ушах поцарапанный о сосны ветер. И плещутся крыльями о стены и стёкла птицы, коготками воюя за сантиметр покоя, и разбиваются о зеркала, не дотянув до окна. Как много тепла в маленьком теле с крошечным сердцем… как страшен холод смерти птичьих размеров, не держится он в границах тела, выплёскивается на землю. Она возьмет этот холод, согреет и оближет мёртвое тело, укачает, укроет пуховым платком снегов. А то, что останется на твоих руках, как сироту, положишь за пазуху и будешь нести, сберегая. Хрустальным эхом отзывается тот день, когда ты с разбитым носом лежал на песчаной куче, и бежала к тебе мать через улицу, не обутая, поднимала на руки, несла домой. Детство: больше ожидание, нежели жизнь. Долгие стояния в лесном храме, лилий под окнами синего дома томные тени, родные, печальные руки с трещинками, почерневшими от земли.

Всё, что осталось от меня, пепельный ветер взял. Некогда лошадь, теперь –невеста ветров. И кости белеющей грудой лежат на холме, оглашая немым криком зелёный простор. Мои старые кости — дикий орган ветров; я лежу здесь и слышу, как музыкант выдувает из сохнущих труб дыхание спящих равнин и небес дождевую горечь. Как склоняются травы перед поющим богом! И катится юное солнце по склону, напиться молоком облаков. Бешеный топот копыт зацветает вереском и клевером бледным, прорастает испугом полёвки и плачем синицы. Хрупкой коркой лишайника веки весны тяжелеют; пробегает по лунному телу сновидения дрожь. Новая жизнь направляет шаги к умирающим тканям, тянет нити, вплетая свой голос в седое молчанье. Как пугающе новая жизнь прирастает к дряхлому телу, пустоту вытесняют вдохи и выдохи тёплого мира.

<…>