Можно утверждать, что этнография и социология молодежи смогли стать — хотя бы в каком-то смысле — научными дисциплинами только тогда, когда сумели сконструировать фундаментальное понятие, содержащее объект своих исследований. Речь не идет о выделении молодежи в качестве такового объекта: ее проблематизация как отдельной социальной группы началась на рубеже XIX–XX вв.; по крайней мере, с опубликованной в 1890 г. книги британского педагога Александра Девайна, посвященной изучению манчестерской молодежной преступной группировки скаттлеров (skuttlers), и с двухтомной монографии американского психолога Грэнвилла Стэнли Холла «Adolescence» (1904), где было впервые введено в науку понятие «подростковости». По-настоящему социологическая постановка вопроса о молодежи стала возможна, когда появилась потребность осмыслить формы молодежных коллективностей, а именно, их специфику (молодежь объединялась в сообщества, чьи ценности отличались от ценностей «взрослого большинства», а то и противопоставлялись последним) и причины, которые приводили к появлению этих сообществ. Эта потребность появилась в начале XX в., когда особый тип, с первого взгляда, немотивированной, неутилитарной молодежной преступности стал социальной проблемой.

Концепт «субкультуры» на протяжении всего XX в. выступал фундаментальным понятием социологии молодежи, являясь практически синонимом всякого типа молодежной коллективности. Но с конца 80-х гг. западные социологи молодежи и теоретики культуры под знаменем «постсубкультурной теории» делают попытки наладить новые теоретические рамки, призванные заменить или улучшить понятие «субкультуры». Особенно бурные и плодотворные дискуссии вокруг него завязались с середины нулевых годов; активная полемика развернулась на страницах английского «Journal Of Youth Studies».

К сожалению, все эти интересные споры прошли мимо российской социологии, в которой понятие «субкультура» стало ригидным и бесчувственным к реальной молодежи, превратившись почти в аналогию понятий этноса, расы или даже биологического вида и практически потеряв свою социологичность.

Подобным «зоологическим», бестиарным подходом отличаются многие современные российские работы по социологии молодежи. Часто в них можно встретить длинные перечни внешних атрибутов, культурных предпочтений, ценностей молодежных субкультур, как если бы только эти переменные определяли субкультурную или нишевую идентичность молодого субъекта, не говоря уже о том, что таким подходом пренебрегаются феномены «позеров» и «wannabie» (людей, которые демонстративно принимают только визуальные атрибуты субкультуры вне экзистенциальной вовлеченности в нее).

Более того, термин «субкультура» может использоваться социальными учеными в политических целях, выступать как основание классификации для, в буквальном смысле, полицейских ориентировок. Теоретическим венцом подобного проблематизирующего и девиантизирующего подхода к российской молодежи, на наш взгляд, является «научно-методическое пособие» «Неформальные молодежные сообщества Санкт-Петербурга: Теория, практика, методы профилактики экстремизма» (2008) под редакцией профессора социологии СПбГУ Анатолия Козлова, в котором молодежные субкультуры представлены в роли монструозных организмов — вплоть до того, что разработаны шкалы их развития и социальной опасности (в первую очередь, опасности «экстремизма»). Присутствуют и обширные списки признаков, по которым педагоги и полицейские могут детектировать «представителя молодежной субкультуры». Козлов, редактор данного пособия, в одном интервью прямо заявил, что склонность молодых людей к экстремизму объясняется органическими причинами: «Сразу же видно, насколько инвалидны те ребята [экстремисты], которые выходят на стезю девиации. Я понимаю, что это очень вольный термин. Но это инвалиды. Они по биологии инвалиды, по психологии инвалиды, по способностям инвалиды. В абсолютном большинстве они дебильные создания».

Наконец, подобные исследования часто страдают от нехватки (или полного отсутствия) этнографичности: слабо опираются на какой-либо живой эмпирический материал, вырастают не из общения с самими «представителями субкультур», а из вторичных источников — репрезентаций молодежных сообществ в СМИ, полицейских сводках, отчетах Комитетов по делам молодежи. В виду этого данные работы теряют социологический смысл; анализ реальных молодежных коллективностей в них подменяется производством дискурса, составленного из симулякров, обрывков медиаконструктов и властных мифологий о «субкультурах» и молодежной преступности.

С чем же связано такое сплетение теоретических и методологических изъянов, превращающих то, что призвано быть внимательным научным исследованием сложной жизни молодежных сообществ, в подобие журнализма, работающего на воспроизводство властного взгляда на молодежь, под которым она оборачивается источником угрозы обществу или, наоборот, объектом манипуляции?

Скорее всего, главный недостаток российской социологии молодежи заключается в нерефлексивном, некритическом приятии концепта субкультуры, воспринимающегося само собой разумеющимся, «натуральным». Из российских учебников или пособий по социологии молодежи сложно узнать когда, с какой целью и на каком основании это понятие было изобретено. Известно, что оно пришло из западной социологии и, что оно появилось достаточно давно — еще в начале прошлого века. Работает ли оно вообще в современности, спустя многие десятки лет после своего рождения? Не менялось ли его содержание на протяжении этих десятков лет? Может быть, его изобретатели подразумевали под ним нечто иное, чем подразумевают сейчас российские социологи, журналисты и политики?

Обзор истории понятия «субкультура»

Понятие «субкультура» прошло четыре этапа своего развития. Первый этап (20-е–50-е гг.) ассоциируется с Чикагской школой, обозначавшей субкультуру как молодежное преступное сообщество, и структурным функционализмом, для которого субкультура являлась «переходной группой» между «детским миром» и «миром взрослых». Второй этап (60-е–70-е гг.) связан с Бирмингемским Центром современных культурных исследований, ученые которого рассматривали субкультуры как способы символического сопротивления молодых людей против своего классового происхождения. Третий этап («постсубкультурализм») (80-е–00-е гг.) отмечен попытками социальных ученых и культурных теоретиков переосмыслить молодежную коллективность в свете новых социально-экономических тенденций. Постсубкультуралистами отметались структурные, детерминистские объяснения участия молодых людей в культурных сообществах. Был предложен целый ряд новых концептов, призванных встать на замену «устаревшего» понятия субкультуры: неоплемена, сцены, стили жизни, «милье». Все эти концепты объединяются общим понятием «флюидности», под которым подразумевается размытость культурной идентичности, необязательность участия в сообществе, сводящегося к обычному потребительскому выбору. Наконец, новейший четвертый этап (с сер. 00-х) характеризуется нарастающей критикой постсубкультурализма. Британский социолог Пол Ходкинсон и некоторые другие ученые [Shildrick, MacDonald 2006] обращают внимание на то, что концепт субкультуры еще не потерял свой эвристический потенциал, и что до сих пор имеет смысл говорить о структурных причинах участия молодых людей в сообществах.

Американская теория субкультур: Чикагская школа и структурный функционализм

Этнографические исследования молодежи как особенного объекта начались в рамках Чикагской социологической школы (20-е гг. XX в.), представители которой интересовались городскими молодежными группировками, прежде всего, с криминологической точки зрения, как преступными бандами. При этом они стремились отмежеваться от позиций тогдашней криминальной антропологии, находившейся под влиянием идей Чезаре Ломброзо, который рассматривал наклонность к преступности как врожденную биологическую характеристику. Чикагская школа, несмотря на то, что продолжала оперировать органицистскими метафорами, предлагала социологическое объяснение юношеской делинквентности, концептуализировав ее не как симптом индивидуальной дегенерации или психического расстройства, а как дезадаптивный коллективный способ разрешения социальных конфликтов. Делинквентные подростковые коллективы разделяли общие ценности, имели общий жаргон, схему (преступной) карьеры, и все эти атрибуты были противоположными таковым в доминирующей культуре — см., например, классическое исследование чикагского социолога Фредерика Трэшера «Банда» (1927). При этом представлялось очевидным, что культуры молодежных группировок не являются чем-то инородным для культуры большинства; более того, именно последняя, в силу своих неразрешенных внутренних социально-экономических конфликтов, сама порождала антагонистичные ей миноритарные сообщества (недаром еще Дюркгейм рассматривал преступность как «нормальную функцию общества»). Таким образом, в рамках «большой Культуры» существуют малые культуры — именно их чикагцы впервые в истории социологии обозначили термином «субкультуры». Самое раннее использование этого термина в литературе зафиксировано, по-видимому, в учебном пособии Вивьен Палмер «Полевые исследования в социологии» (1928), где сообщается, что «субкультурные группы… демонстрируют разнообразие в рамках доминирующей культуры» и характеризуются специфическими «обычаями, установками и поведенческими паттернами», формирующими «базовые различия в способах жизни людей» [Palmer 1928. P. 73].

Приоритет в формальном определении понятия «субкультура» принадлежит американскому социологу Милтону Гордону [Gordon 1947], и современная словарная дефиниция (см., напр., социологический словарь Аберкромби) почти дословно повторяет его: это «система ценностей, установок, способов поведения и жизненных стилей социальной группы, составляющей часть целого, будь то целое общество или организация». Концепт «субкультуры» в качестве аналитического инструмента в социологии молодежи стал использоваться, начиная с труда американского криминолога Альберта К. Коэна «Делинквентные мальчики: Культура банды» (1956). Для объяснения факта появления в обществе криминальных молодежных субкультур американский ученый привлек структурно-функционалистскую теорию напряжения Мертона и психоаналитические идеи о защитных механизмах, введя концепты статусной фрустрации (status frustration) и реактивного образования (reaction formation). Делинквентная молодежь, как считал Коэн, происходит из низших классов, не имея доступа к ресурсам, которым располагают выходцы из более высоких страт. Поэтому молодые люди испытывают социальную фрустрацию и внутри собственных локальных коллективов формируют «реактивную» систему ценностей, противополагающихся ценностям, доминирующим в «большой Культуре». Субкультуры — это способ коллективного решения социальных проблем, и причины их появления лежат в «структурных условиях» общества, а именно — в несправедливом социальном распределении ресурсов.

Послевоенная британская ювенология поначалу казалась шагом назад по сравнению с Чикагской школой и американским структурным функционализмом, характеризовавшись менее социологичными моделями объяснения юношеской делинквентности. На протяжении 50-х гг. английские социологи были склонны рассматривать причины молодежной преступности в духе итальянской антропологической школы (от словаря которой, как мы показали выше, американские социологи отказались еще в 20-х гг.): участие молодых людей в криминальных группировках истолковывалось в терминах психических болезней, недостатка интеллекта, наличием врожденных нравственных дефектов; сама делинквентность полагалась «социальной болезнью», а малолетние правонарушители — ее носителями. Основанный в июле 1968 г. Британский Национальный симпозиум по девиантности избрал мишенью своей критики подобный биологизирующий подход к молодежной девиантности, указав на то, что большинство молодежных группировок не являются делинквентными, и неверно сводить всякую «молодежность» к криминальности. Так, британский социолог Фил Коэн в 1972 г. прямо говорил, что «[нам было] важно [научиться] проводить различие между субкультурой и делинквентностью».

Действительно, «реактивные образования», которые, по А.К. Коэну, формируются молодежными группировками в ответ на «статусную фрустрацию», совсем не обязаны исчерпываться только лишь делинквентными сценариями. Молодежь может искать компромиссное решение своих социальных проблем, занимаясь творчеством и потребляя произведения искусства (в том числе свои собственные, «нишевые»); прежде всего, музыку. Первым это отметил в конце 40-х гг. американский социолог Дэвид Рисмен. В статье «Слушая популярную музыку» [Riesman 1950] он обозначил различение между молодежным большинством, некритично потребляющим массовую музыку (так, одна 17-летняя девушка в интервью Рисмену объяснила свой критерий отличия «плохой» музыки от «хорошей» следующим образом: «То, что в хит-параде — это хорошая музыка»), и меньшинством, «миноритарными группами» (minority groups), для которых музыка являлась средством выражения недовольства существующим социальным порядком, у которых был свой особый жаргон, свои ценности и мировоззрение, свои, более отрефлексированные, обоснования музыкального выбора. В эпоху «до рок-н-ролла» такой «миноритарной музыкой» были джаз и «черная» музыка (музыка угнетенного меньшинства) в целом.

Бирмингемский субкультурализм

Идея Рисмена о существовании малых протестных культурных групп внутри Большой Культуры получила развитие учеными Центра современных культурных исследований (Centre for Contemporary Cultural Studies, далее — CCCS; британский Бирмингем, 1964–2002). Именно в работах CCCS было введено в широкий социологический обиход понятие «(молодежной) субкультуры».

Достоинствами бирмингемской версии субкультурного подхода являлось то, что она (1) полностью отбросила какие-либо несоциологические (биологические и психологические) модели объяснения девиантного поведения молодых людей, (2) перенесла исследовательский фокус на культурную (символическую) активность последних и (3) синтезировала все предшествующие подходы к молодежному вопросу в тонко нюансированную научную парадигму. В теоретическом плане бирмингемцы утилизировали неомарксизм (концепцию культурной гегемонии Грамши), структурный марксизм Альтюссера, структурный функционализм (теорию молодежной культуры Парсонса) и структурный психоанализ Лакана; в методологическом — структурную антропологию Леви-Стросса (понятия мифа и бриколажа) и семиотику Барта.

Бирмингемские ученые рассматривали субкультуру как молодежное сообщество, имеющее функцию сопротивления его участников своему классовому происхождению, разворачивающегося в символическом измерении. Так, например, ученый CCCS Тони Джефферсон, исследовав субкультуру тедди-боев, подмечал, что в своем дресс-коде («эдвардианский» костюм, который носили английские денди в первом десятилетии XX в.: узкие брюки, сюртук) ее представители стремились символически подняться над своим происхождением из рабочего класса (или из рабочего городского района), подражать «аристократам» или «элите», то есть пытались продемонстрировать свою восходящую мобильность. Другой представитель бирмингемской школы, Джон Кларк, в своем анализе субкультуры скинхедов указывал на то, что «бритоголовые» изображали наоборот нисходящую мобильность, апроприируя символы маскулинности и «настоящих» парней из рабочего класса; такие как: бритая голова, подтяжки, армейские куртки, тяжелые ботинки. В любом случае, вне зависимости от вертикального направления демонстрируемой мобильности, участники субкультур хотели показать, что они преодолели свою классовую судьбу, при этом не осознавая, что их бунт против своего классового происхождения происходит не на реальном, а на воображаемом уровне. Субкультуры, как полагали исследователи CCCS, создают миф о самих себе, усваивая и перекодируя символы (трансформируя их контексты) родительской культуры в технике бриколажа, подобно архаическим народностям, изучавшимся Леви-Строссом. Эту сложную, многоуровневую семиотическую практику (символический перформанс апроприируемой классовой идентичности) бирмингемцы называли «сопротивлением через ритуалы».

Критика бирмингемского субкультурализма

Концепт субкультуры в дальнейшем подвергся критике сразу по нескольким причинам: (1) субкультура рассматривалась бирмингемцами как нечто незыблемое, с четко очерченными границами (вплоть до территориальных); (2) субкультура полагалась частью, «подмножеством» (sub-set) «Большой Культуры», и, таким образом, последняя выступала в качестве «родительской» для субкультуры; (3) «Большая Культура» считалась чем-то единообразным и монолитным в старом парсоновском духе, хотя это далеко не так, ведь стилистические элементы субкультур с успехом проникают в мажоритарную культуру (если она вообще существует), они рекуперируются и коммодифицируются культурной индустрией и СМИ — в этом случае как раз субкультуры выступают порождающими элементы «родительской культуры». Так, с бурным развитием с кон. 70-х–нач. 80-х гг. индустрии музыкальных видеоклипов у молодых людей появились гораздо более широкие возможности усваивать при помощи СМИ разные субкультурные имиджи. В современности идентификация с субкультурой через овладение ее внешними визуальными атрибутами все больше становится формой демонстративного потребления.

Постсубкультурализм: против Структуры

С 80-х гг. в социологии молодежи появилась потребность в новом фундаментальном концепте, более релевантном, нежели понятие «субкультура», которое стало не способно адекватно отражать современную культурную ситуацию. Пестрая палитра концептов, которая должна была ухватить новые формы молодежной коллективности, и получила название «постсубкультурного подхода». Основопонятием постсубкультурной теории выступил термин fluidity — «текучесть»/«флюидность». Fluidity означает ситуативность, временность, гетерогенность, необязательность современных молодежных сообществ, нечеткость, размытость их границ — в противоположность ригидности, перманентности, «твердости», «кристалличности« классических субкультур до 80-х гг.

Неоплемена. Французский социолог Мишель Маффесоли в 1988 г. выпустил монографию «Время племен», в которой утверждал, что «постсовременная эпоха» будет ознаменована концом новоевропейского индивидуализма и пришествием «нового трайбализма» (neotribalism): социальных организаций по типу варварских племен далекого прошлого. «Новые племена» объединяются на основе общности духа, интересов, мировоззрения, жизненного стиля; это гибкие, эгалитарные, бесклассовые, нестабильные социальные образования. Концепт «неоплемен» использовал в конце 90-х гг. британский социолог Энди Беннетт [Bennett 1999] в попытке заменить им «устаревшее» понятие субкультуры. Для Беннетта характерным примером «неоплемен» являются любители городской танцевальной музыки. Современные (тогда, в 90-х) рейвы посещают представители самых разных социальных групп и классов, образуя текучие временные людские объединения. Хотя термин «неоплемена», в целом, не может разрешить трудности концепта «субкультура». «Неоплемена», по сути, оказываются такой же формой социальной организации, как и субкультуры, только первые просто более «нестабильны» и «текучи». Однако всё же присутствует нечто конвенциональное, какое-то общее основание, которое солидаризирует людей, пусть и непродолжительное время, — некая вовлечённость? общность интересов?… Участие в таких эфемерных сообществах всё-таки обеспечивается известным единообразием «культурного выбора», «жизненного стиля» людей, той самой «общностью духа».

Жизненный стиль. Это набор потребительских предпочтений, которые свободно выбирает человек, тем самым конструируя свою идентичность. С этой точки зрения, позднесовременное общество потребления представляет собой гигантский супермаркет, где (молодой) человек может брать все, что пожелает: скажем, сегодня он может побыть скинхедом, завтра — эмо, послезавтра — рэпером (т.н. «лайфстайл-шоппинг»). Ни о каком «сопротивлении через ритуалы» речь больше не идет: молодежные сообщества и субкультурная музыка рассматриваются лишь как объекты потребления. Однако теоретики «жизненного стиля» забывают, что до сих пор в обществе остаются «структурные ограничения», которые не позволяют многим людям предаться «свободной игре» с идентичностями: это бедность, аддикции, психические состояния, физические недостатки, неравный доступ к образованию и медицинским услугам.

Сцены. В культурные исследования этот концепт впервые ввел американский музыкальный социолог Барри Шанк в своей книге «Диссонантные идентичности» (1988), посвященной исследованию рок-н-ролльной сцене города Остин, штат Техас; далее развил канадский социолог медиа Уилл Строу [Straw 1991]. Сцена — это «естественно образовавшееся» локальное сообщество, обладающее характерными практиками производства и потребления музыки и следующей из них социальной логикой. В исследованиях популярной музыки говорят также о «саунде» («саунд Сиэттла», то есть гранж), «звуке» («бристольский звук», он же трип-хоп), «звучании» («звучание Миннеаполиса»). Но за последние годы, в связи с массовым распространением Интернета, сцены как локальные сообщества с территориальными границами практически исчезли, и в настоящее время социологи говорят о «не имеющих физических границ» «транслокальных» и «виртуальных» сценах, что еще более запутывает дело и снижает эвристическую ценность концепта «сцен».

Назад к Структуре?

Само центральное понятие постсубкультурализма «флюидность» не лишено внутренних противоречий. Так, исследование британского социолога Пола Ходкинсона сообщества британских готов [Hodkinson 2004] показало, что концепцию субкультуры ещё рано выбрасывать на «свалку истории социологии». Ходкинсон обнаружил, что в среде готов (а готы, как и любые современные молодёжные сообщества, согласно постсубкультурному подходу, должны являться не более чем «жизненным стилем», размытым, текучим, «ни-к-чему-не-обязывающим» образованием) существует группа, некое «ядро» интенсивно вовлечённых в неё людей. Ходкинсон выделил четыре характеристики такой группы: (1) чёткая определённость групповых ценностей и вкусов, (2) интенсивное ощущение групповой идентичности, (3) вовлечение в групповые практики и (4) значительная степень автономии. Никакой постсубкультурной «текучести» в этом случае обнаружено не было; напротив, члены этой группы ревностно отстаивали свою групповую идентичность и с презрением отзывались о позёрах от готической культуры, т.е. людях, которые принимают только внешнюю сторону субкультуры, совершенно не понимания её сути. Подобная группа прекрасно описывается понятием субкультуры, и Ходкинсон, симпатизируя постсубкультурализму, идёт на компромисс, вводя довольно сложный термин «(суб)культурная субстанция», характеризующий устойчивость и ригидность подобных групп. Другое интересное наблюдение Ходкинсона: почти все готы пришли в готическую «субкультуру» после того, как услышали соответствующую музыку или увидели видеоклипы по ТВ. Примеры ответов на вопрос анкеты «Расскажи, что или кто привёл тебя в гот-сцену»: «Увидел Sisters of Mercy на Top of the Pops и услышал Mission по радио», «Услышала The Cure по телевизору, купила их альбом, потом альбомы похожих команд, потом узнала про [готическую] одежду». «Рекрутинг» в субкультуры осуществляется не столько потому, что у «молодёжи» присутствует потребность в «политическом ответе» на ограничения доступа к социальным ресурсам и во «взятии власти в свои руки», как много лет назад полагали бирмингемские субкультуралисты, а потому, что в музыке определённых жанров, распространяемой СМИ, имеется нечто «эстетическое», что привлекает в ней (молодых) людей. И здесь «бирмингемское» понятие «субкультуры» уже не слишком подходит.

Одна из последних новаций постсубкультурной теории — очень любопытная концепция «среды», или «мильё» (milieu), предложенная британским социологом музыки Питером Веббом для описания всего многообразия комплексных сетевых взаимоотношений между различными слоями популярной/молодежной музыкальной культуры: молодежными сообществами, музыкальной индустрией, музыкальными практиками, жанрами, локальными сценами, индивидуальным слушателем и культурно-историческим контекстом [Webb 2007]. Эта концепция будто бы призвана разрешить внутренние противоречия постсубкультурного подхода.

От формы к «субстанции»

Наконец, в последние годы в молодежных исследованиях наметился тренд ухода от спора о понятиях, который все же не способен преодолеть натурализацию молодежных коллективностей. Главной задачей развития современной социологии молодежи, с этой точки зрения, является смещение исследовательского фокуса от «формы» (от разыскания в социуме субкультур, неоплемен и прочих конструктов, созданных социологами) к «субстанции», к анализу непосредственных, живых молодежных практик (коммуникативных, музыкальных, образовательных и т.д.) Из этой посылки следует вывод, способный привести к переосмыслению методологии молодежных исследований: разница между «субкультурной» и «обычной» жизнями молодежи отсутствует; следовательно, отпадает потребность в интенциональной категоризации молодежных сообществ. С этой точки зрения, и «субкультурная жизнь», и «жизнь нормального молодого человека» не отличаются друг от друга ничем, кроме собственных специфических практик.

Как можно видеть, в современной постсубкультурной теории наблюдается тенденция к выдвижению культурных предпочтений (в особенности, музыки) на первый план анализа молодежных культур, к разработке новых теоретических рамок, могущих более адекватно отразить сложные связи между «молодежью» и культурной индустрией, нежели старое понятие субкультуры. Можно также заметить, что сам постсубкультурализм не лишен недостатков (главным из которых является настаивание на «флюидности» молодежных сообществ). Интенсивное, даже избыточное производство новых фундаментальных понятий («пролиферация», пользуясь термином Фейерабенда) присуще постсубкультурным исследованиям последних десяти лет, что свидетельствует о том, что западная социальная наука о молодежи развивается, нащупывает новые подходы к изменяющейся реальности, обновляет свой познавательный инструментарий. Какие понятия выживут, а какие станут памятниками социологической мысли, покажет дальнейшее ее развитие.

Структура, объединяющая молодых людей в сообщества, представлялась бирмингемским субкультуралистам классом в марксистской интерпретации — и сейчас считается постмодернистскими теоретиками молодежи неким ригидным Центром, не позволяющим анализировать текучие и размытые идентичности (останавливающим их игру, выражаясь языком Деррида). Теперь эта Структура должна возвратиться в виде настоящих, подлинных молодежных смыслов: Доверия, Дружбы и Безопасности, открыв новую страницу молодежных исследований.

Литература:

Bennett A. Subcultures or Neo-Tribes? Rethinking the Relationship between Youth, Style and Musical Taste // Sociology. 1999. Vol. 33. No. 3. P. 599–617.

Gordon M. The Concept of the Sub-Culture and Its Application // Social Forces. Vol. 1. No. 26 (October 1947). P. 40–42.

Hodkinson P. The Goth Scene and (Sub)Cultural Substance // After Subculture: Critical Studies in Contemporary Youth Culture. Baskingstoke: Palgrave Macmillan, 2004. P. 135–147.

Palmer V. Field Studies in Sociology: A Student’s Manual. Chicago: University of Chicago Press, 1928.

Riesman, D. Listening to Popular Music // American Quarterly, Vol. 2, No. 4 (Winter 1950). P. 359–371.

Shildrick T., MacDonald R. In Defense of Sub-culture: Young People, Leisure and Social Divisions // Journal of Youth Studies. Vol. 9. No. 2. 2006. P. 125–140.

Webb P. Exploring Networked Worlds of Popular Music: Milieu Cultures. L.: Routledge, 2007.