Исходный пункт наших рассуждений — в коротком, всего в три строчки, месте из «Я и Оно» Фрейда. А также в диаграмме, иллюстрирующей вторую топику.

Нас будет интересовать инстанция, надписанная на графической схеме психического аппарата как «akust.» и обозначенная в тексте Фрейдом как «слуховой колпак» (нем. Hörkappe; англ. cap of hearing). Инстанция, которую Фрейд упоминает в первый и последний раз именно в этом месте «Я и Оно» и которая во всем его корпусе работ больше ни в каком виде не встречается:

«Прибавим еще, что “Я” имеет “слуховой колпак”, причем — по свидетельству анатомов — только на одной стороне. Он, так сказать, криво надет на “Я”» (пер. Голлербах).

«Добавим только, что на Я как бы надет “слуховой колпак”, причем, по свидетельству специалистов в области анатомии мозга, только на одну сторону, так сказать, набекрень» (пер. Боковикова).

«We might add, perhaps, that the ego wears a ‘cap of hearing’ — on one side only, as we learn from cerebral anatomy. It might be said to wear it awry» (пер. на англ. Стрейчи).

«Etwa fügen wir hinzu, daß das Ich eine »Hörkappe« trägt, nach dem Zeugnis der Gehirnanatomie nur auf einer Seite. Sie sitzt ihm sozusagen schief auf» (нем. оригинал).

Итак, «слуховой колпак».

(1) Это не слуховая «труба» (слуховой рог как приспособление для слабослышащих), не амплификатор, это именно «колпак». Если бы имелось в виду «ухо»/«улавливатель акустических впечатлений», то логичнее всего было бы отнести его к системе В-Сз.

(2) Это тем более не труба и не ухо, потому что колпак по своему определению не «сквозной», наоборот, он призван прикрывать и защищать (отверстия). «Слуховой колпак» — это тогда, скорее, затычка, пробка, «беруша».

(3) Это тем более не труба и не ухо, потому что колпак «надет набекрень», на левую сторону. Стрейчи в сноске замечает, что Фрейд, скорее всего, имел в виду «мозговой акустический центр, речевой центр Вернике, расположенный в мозгу и играющий определенную роль в понимании речи». Фрейд сам прямо говорит в отрывке, что «слуховой колпак» имеет отношение к мозговой анатомии. Один источник (Ann Harrington) указывает, что этот «слуховой колпак» имеет неврологическую природу (“neurological cap of hearing”), ибо Фрейд имел в виду то обстоятельство, что за восприятие речи отвечает только одно (доминантное, «чаще левое») полушарие, а именно — зона коры головного мозга («сенсорная речевая зона»), открытая Карлом Вернике в 1874 г. «Язык… опосредован только одной половиной головного мозга» [Harrington 1989. P. 246]. Но тогда это с трудом вяжется с положением о том, что топика психического не имеет никакого отношения к нейроанатомии, и противоречит смыслу работы Фрейда по афазии 1891 г.

(4) Если «слуховой колпак» — это метафора нейросенсорной речевой зоны в мозгу, то почему тогда именно «слуховой» колпак? Почему не «речевой», не «языковой»? Более того, Фрейд надписывает его на схеме как «акустический». Это именно «акустический слуховой колпак». Т.е. колпак имеет отношение не столько к речи/языку, сколько именно к слуху и звуковому восприятию.

(5) Если «слуховой колпак» — это некая церебральная метафора, то зачем она вообще понадобилась? Т.е. в любом случае, логика метафоры не до конца ясна. На схеме аппарата колпак может быть без ущерба удален — и вообще, такое впечатление, что Я носит его просто как щегольское украшение («заломленный на бок котелок»). Весь аппарат на диаграмме имеет замкнутую форму, близкую к шарообразной, и колпак — единственная инстанция, находящаяся за его границами. Означает ли это, что «слуховой колпак» выключен из внутрипсихических процессов? Означает ли это, что у глухих субъектов «слуховой колпак» отсутствует?

(6) Если, напр., у Канта время и пространство — это «очки» (фильтр), сквозь которые субъект глядит на мир (оптическая метафора пустой познавательной формы), то какую структуру, форму, способность психического обозначает у Фрейда акустическая метафора «слухового колпака», «ушной затычки» (?) (барьера)? Как связывается колпак с психическим аппаратом и с внешним миром? Не может ли он быть аналогичен пробке в бочке, предотвращающей утечку (проекцию) слов/речи/звука из психического аппарата во внешний мир (так, психотические (псевдо)галлюцинации почти всегда разворачиваются в слуховой модальности, когда слуховой колпак «срывается» (?), интроецированные голоса и акустические следы начинают проецироваться на внешний мир)?

Метапсихология колпака и трубы

Читателю, в первый и последний раз столкнувшемуся в «Я и Оно» с загадочным термином «слуховой колпак», скорее всего, придет на ум метафора «слуховой трубы» («слухового рога» — англ. ear trumpet; нем. Hörrohr) как искусственного сборщика и усилителя звуковых волн, использовавшегося людьми с ослабленным слухом в качестве «ушного протеза» (а именно — протеза внешнего уха, ушной раковины), начиная с XVII и вплоть до XX в. (Сейчас их заменили электронные слуховые аппараты и кохлеарные импланты.)

Может и вспомниться фотография Циолковского с самодельной слуховой трубой. Могут представиться акустические локаторы времен Первой мировой войны и Интербеллума — громадные раструбы, направленные в небо и подключающиеся тонкими шлангами к наушникам, которые надевались на головы военных акустиков (или вставлялись, по подобию фонендоскопа, непосредственно в их наружные слуховые проходы).

Такие устройства позволяли улавливать звуки двигателей вражеских самолетов и дирижаблей, находящихся за много километров, и определять не только расстояние до них, но и направление их движения. Эти средства звукового наблюдения являлись акустическим прообразом современных электронных сонаров и радаров.

Может и представиться что-то вроде стетоскопа, при помощи которого Я аускультирует, выслушивает внешний мир. Слуховой рог, военные акустические локаторы и стетоскоп — это исторические современники «слухового колпака» Фрейда, однако они не только не являются его аналогами, но даже с трудом годятся на роль его символического образа или метафоры. «Слуховой колпак» — это нечто контринтуитивное, сложнопредставимое: в каком смысле колпак может быть «слуховым»? Колпак — это головной убор (ночной колпак, шутовской колпак, колпак ку-клукс-клановца), и действительно, глядя на графическую схему, иллюстрирующую вторую топику и собственноручно набросанную Фрейдом, может сложиться забавное впечатление (о забавном, впрочем, мы поговорим ниже), что Я носит «слуховой колпак» как щеголевато/кокетливо заломленную набок маленькую шляпку-котелок (англ. mini bowler hat). Но как возможна и что могла бы означать связь между слуховой модальностью и головным убором? Можно ли найти, перефразируя Лотреамона, истину в случайной (ли?) встрече слуха и колпака на рисунке, который, по заверению его автора, и «не претендует на особое толкование»? Однако тот же автор, спустя всего два года после публикации «Я и Оно» настаивал, что при толковании следует не принимать во внимание негативные суждения и что бессознательное не знает фигуры отрицания. Поэтому, бесспорно, диаграмма психического аппарата имеет самое полное право претендовать на «особое толкование», и мы попытаемся предпринять его, дабы не остаться на глубине стандартной отсылки к церебральной метафорике, которую, якобы, неудачно использовал Фрейд, и выйти из состояния «идиотизма», свойственного тем субъектам, которые, по словам Дали, не могут представить себе лошадь, галопирующую на помидоре. Нашей лошадью на помидоре и будет являться понятие «слухового колпака», которое теперь обретает все более отчетливо слышимые сюрреалистские обертоны.

Колпак — это не только головной убор. В самом широком смысле, это некое защитное приспособление (навроде маслосъемного колпачка — сальника — в автомобильном двигателе, или цервикального колпачка, являющемся средством контрацепции), имеющее цилиндрическую, коническую, пирамидальную, полусферическую форму, полую, разомкнутую с одной стороны и, таким образом, способную к заполнению и удержанию порции материи. Проще говоря, колпак должен иметь способность быть надетым на что-либо, имеющее конгруэнтные ему форму и размер.

Колпак с трубой гомоморфны (геометрически подобны, как, напр., цилиндр и параллелепипед, шляпа и мужской половой орган) в мере, достаточной для возникновения аффинной ассоциации между ними и для того, чтобы первичный процесс смог включить их в диалектику смешений и подмен друг на друга по механизму сгущения. С чем мы, собственно, и столкнулись в самом начале наших рассуждений, когда слуховые трубы различных «форм-факторов» стремились заместить собой слуховой колпак на карте психического аппарата.

Но есть два свойства формы, которые отличают колпак от трубы:

(1) Колпак разомкнут только с одного конца, а труба — с двух противоположных. Т.о. колпак и труба гомоморфны, но не гомеоморфны друг другу, т.е. невозможно осуществить их непрерывную деформацию друг в друга. Для того, чтобы переделать колпак в трубу, необходимо произвести в нем разрыв/прокол. Для обратного преобразования понадобится заклеивание одного из отверстий трубы. Таково «топологическое» требование принципа реальности, попытка обхода которого, как мы увидим дальше, чревата переводом в поле психотического и прибытием Зловещего.

(2) Труба должна сужаться или расширяться к одному своему концу. Речь именно о трубе, концы которой имеют неодинаковые размеры/диаметры и чья функция связана с определенным преобразованием проходящего внутри нее потока. Такие трубы отличают от труб постоянного сечения, являющихся обычными проводниками. В английском языке (опуская тонкости инженерно-технической номенклатуры) первый тип труб обычно обозначается словом “tube”, второй — “pipe”. Математически фантазируя, можно было бы сказать, что pipe — это вырожденный случай tube.

Такие различия в форме трубы и колпака обусловливают противопоставление их функций, ведь труба усиливает воздействие (идет ли речь о слуховой трубе-роге, усиливающей слуховое восприятие, или о трубе как о духовом музыкальном инструменте, усиливающем выдох музыканта, играющего на ней), а колпак — наоборот, ослабляет или уничтожает воздействие; функция колпака — защитная.

Колпак принимает на себя механические (вообще — абстрактно-физические: от пыли и падающих снежинок до расплавленного металла и радиации) воздействия внешней среды, защищая то, на что он надет. Колпаком, безусловно, является «защитная мембрана», покрывающая чувствительное пятно (прототип системы сознания) на поверхности живого пузырька — персонажа из «По ту сторону принципа удовольствия». Колпак является барьером, тем, что отсекает воздействия. Труба же служит для того, чтобы воздействия в виде текучего потока входили в нее — не свободно, но с определенным сопротивлением, совершая работу по собственному преобразованию. Так, слуховая труба воспринимает колебания воздушной среды, а если труба предназначена для принятия, сужения, линеаризации потока материи (жидкости, измельченной или дробной твердой субстанции вроде песка или крупы — c точки зрения физики сплошной среды, не имеет значения фазовое состояние вещества, из которого состоит поток, будь оно дисперсией, газом, жидкостью или плазмой), в этом случае она становится воронкой. Сантехническая раковина, сток, слив являются воронкой, спрямляющей поток попадающей в них жидкости и предотвращающей его рассеяние.

Можно свести функции колпака и трубы к одной, имеющей предельно онтологический характер: функции обустройства границы между внутренним и внешним. Но в то время как колпак отделяет внутреннее от внешнего, труба — их соединяет; т.о. функции колпака и трубы образуют оппозицию. При этом колпак первичнее трубы, т.к. учреждая барьер, он одновременно учреждает и само различение между внутренним и внешним, которые затем соединяются трубой. Используя термины сравнительной эмбриологии, можно было бы сказать, что колпак и труба гомоморфны, но не гомологичны, т.е. имеют схожую форму, но разные предназначение и происхождение.

Труба, являясь резонатором, способна к усилению входящего в нее потока. В зависимости от направления хода последнего, эта функция амплификации распадается на две, так же образующие оппозицию: если поток движется в сторону узкого конца трубы, то речь идет об интенсификации (концентрации и уплотнении); если в сторону широкого — то об экстенсификации — умножении и инфляции потока. Труба как слуховая труба, как акустический локатор, как воронка, как микрофон может быть обращена в духовой инструмент, в газоструйный излучатель, в рупор, в мегафон простой инверсией/реверсией, перевертыванием, опрокидыванием. Вспомним закон взаимозаменяемости электрических машин, согласно которому преобразование механической энергии в электрическую принципиально ничем не отличается от обратного ему преобразования электрической энергии в механическую: микрофон может быть использован как динамик, динамик — как микрофон; динамо-генератор — как двигатель, а двигатель — как генератор. Мегафон может стать микрофоном, если его перевернуть: собственно, что такое слуховой рог? — это просто инвертированный и пассивированный акустический рупор Морланда (1670).

Но в психической реальности подобная инверсия исполняется не бесследно. Это не просто смена полюсов трубы бесхитростным пронирующе-супинирующим жестом. Перевертывание трубы, как того, что соединяет внутреннее и внешнее, меняет местами и соединяемое ею — сами наружу и нутрь; выворачивает изнанку на лицо и кажет на белый свет то, что было сокрыто поверхностью. (А также втягивает субъекта в диалектику страдания/действия, пассивации/активации: слушающий через слуховую трубу или наушники «пассивен», «весь превращается в слух»; играющий на духовом инструменте или говорящий в мегафон «активен», «подает голос».) Образ инвертированной воронки в западноевропейской культуре имеет коннотации безумия, бесплодия или обмана: так, врач, извлекающий из головы «пациента» камень глупости на картине Босха, имеет перевернутую воронку в качестве головного убора («колпака»).

Помня о том, что рупор может быть использован как колпак (и наоборот) в виду их гомоморфности, мы, тем не менее, усматриваем причину, по которой такая замена порождает антропологическое замешательство, как совершенно очевидную даже с точки зрения повседневной жизни: труба разомкнута с двух сторон и «продувается насквозь» влияниями, от которых колпак призван защитить. Поэтому труба так и не сможет обернуться колпаком, она способна стать только симптомом колпака, «протекающей крышей». Когда предметы, тела, понятия используют не назначенными для них, но смежными способами, это вызывает юмористический эффект. Напр., когда по рассеянности прикуривают сигарету с противоположного конца, или когда прикладывают к глазам бинокль не окулярами, а объективами. Покрывание дольками свежего огурца глаз в качестве косметической процедуры так же может производить комическое впечатление, т.к. огурец является едой, и должен отправляться в рот, а не покоиться на глазницах, расположенных по соседству с оральным отверстием. Огуречные дольки так же не являются ни очками (оптическим приспособлением), ни монетами, которые, согласно популярному мифу, «в древности» клали на веки усопшим, однако схожесть местоположения и формы делает их похожими на таковые. Синхронность метонимического соскальзывания, «промазывания» (огурца мимо рта) и метафорической конденсации («огуречные очки») и делает лицо с дольками огурца на глазах таким забавным.

Но возможность укрытия от сквозняка в аэродинамической трубе опиралась бы не столько на логику анекдота, сколько на логику психоза и поддерживалась бы отрицанием реальности. В этом случае способ использования вещи становится не смещенным, а находящимся в противостоянии к способу, которым вещь призвана применяться; тем самым она выводится из круга подручного, окрашивая ситуацию взаимодействия с ней тонами неутилитарности, бессмысленности, смущения, угрозы, опасности, сходными с эмоциями гневной досады и ледяного предчувствия возможной смерти, испытываемыми туристом, который забрался уже высоко в горы или глубоко в дебри зимнего леса и вдруг обнаружил, что его неопытный спутник, проявив недомыслие (или соприкасающуюся с безумием «слабоумную отвагу»), вместо необходимых инструментов или запаса провианта взял с собой совершенно бесполезные в походе вещи — вроде складных стульев или фарфоровой посуды. Определенно, здесь в эту игру смыслов вступает Зловещее.

Поэтому Фуко в «Истории безумия» называет колпак-воронку врача с картины Босха «худшими обносками (défroques) безумия, бросающимся в глаза всякому, кроме [самого врача]».

Известна фотография начала 30-х гг., на которой японский император Хирохито осматривает на военной базе монструозные конструкции, напоминающие секцию медных духовых великанского европейского симфонического оркестра.

Один вид октобаса, субконтрабасовой тубы или субконтрабас-балалайки, конечно, еще может вызвать улыбку своим гротескным, непривычным гигантизмом, но туба или геликон в два-три человеческих роста будут производить впечатление чего-то зловещего («это уже не смешно»), нечто такого, что рассчитано на воздействие на слишком большое (выходящее за пределы повседневного осмысления) количество ушей. Нет таких ушей, нет и уже не может быть такого «разумного» количества ушей, на которое можно было бы подействовать инструментами подобных размеров, т.е. подобный фаллос (как «инструмент») уже не может быть человекоразмерным, это уже фаллос великана Минского из «Жюльетты» Сада, угрожающий увечьем и смертью, способный разорвать и убить тело.

Несмотря на то, что функционально эти устройства были вполне обычными для того времени звуковыми локаторами, американцы поддались инверсивной логике, приняв их за некое новое «акустическое оружие» и обозначив как «war tubas» — «боевые т (р)убы», «духовое оружие». Видимо, по мысли американцев, эти устройства должны были быть способны с помощью мощного, «трубного» звукового излучения выводить из строя авиацию противника. В любом случае, мы видим, как свободно некое отверстие (даже не телесное, а «технологическое») может принимать способность восприятия или извержения — главное, знать, с узкого или широкого конца осуществляется воздействие.

Исходя из этой логики, можно отметить, что оральный конец пищеварительной трубки является более широким (в плане широты спектра наслаждений и сублимированных/превращенных представлений, связанных с ним), чем анальный, и поэтому анальное удовольствие, таким образом, является ни чем иным как концентрированным, сгущенным удовольствием оральным. Т.о. желудочно-кишечный тракт действует как интенсифицирующая слуховая труба. Всем знакомо деструдинально заряженное остроумие, возникающее при инверсии или соединении концов пищеварительной трубки — например, выражения «срать ртом» (говорить злобные гадости), «говнорылый» (уродливый, с коннотацией физиогномического отображения неких отвратительных черт характера), «хоть жопой жуй» (об изобилии чего-либо), весь скатолого-копрофагический и пердёжный юмор (ярко представленный, напр., у Рабле, Сада, Пазолини, Сорокина, Крисфалуси). Даже дыхательно-голосовая функция, «традиционно» завязанная на оральном конце пищеварительной трубки, может быть инвертирована на анальный конец и сублимирована в такое своеобразное (и не выходящее за рамки пародийно-циркового) искусство, как «флатулизм» — артистическое использование ануса в качестве духового инструмента. Немногочисленные известные «метеористы», вроде Ле Петомана (выступление которого в Мулен Руж в 90-х гг. XIX в. несколько раз посетил Фрейд — в одном из писем Флиссу он делился впечатлениями от «концерта» Ле Петомана. По легенде, афиша выступления знаменитого флатулиста висела на стене его кабинета, а за год до своей смерти он рассказал своим ученикам, что «творчество» Ле Петомана оказало влияние на разработку идеи связи характера и анальной эротики; см. [Moore 2013]) или современного Мистера Метана, способны достигать большого мастерства во владении своим анальным сфинктером и не только исполнять с его помощью осмысленные и весьма продолжительные музыкальные темы, но и «разговаривать» им.

(Продолжение следует.)

Литература:

Harrington A. Medicine, Mind, and the Double Brain: A Study in Nineteenth-Century Thought. Princeton: Princeton University Press, 1989.

Moore A. The spectacular anus of Joseph Pujol: Recovering the Pétomane’s unique historic context // French Cultural Studies. February 2013. Vol. 24. No. 1. P. 27-43.