Социологии культуры в наследство от Франкфуртской школы досталось разведение «высокой» культуры и «массовой», а в наследство от американского бихевиоризма — «модель подкожной иглы» (hypodermic needle model), она же «теория волшебной пули» (magic bullet theory).

Согласно этой теории, послания, которыми бомбардируют средства массовой информации свою аудиторию, оказывают однозначное и немедленное влияние на её социальное поведение (подобно игле, вливающей программы и установки в организм, или пуле, проникающей в мозг).

С этой точки зрения, СМИ производят массовую музыку (как полагается, гомогенную, стерильную, неоригинальную, фальшивую, коммерческую) и навязывают её «среднему потребителю». Выше можно видеть социальный плакат времён Перестройки (1990) — экран телевизора уподобляется взгляду Медузы Горгона (от которого люди превращаются в камень). Т.е. от воздействия популярной культуры люди перестают быть людьми (становятся чем-то нечеловеческим: животными (см. метафору Острова Дураков в «Незнайке на Луне» Носова)? роботами? зомби?…) Такая точка зрения на «массовую культуру» царствовала в Советском Союзе, как и сейчас в современной российской социологии, где, по сути, серьёзные исследования популярной культуры подменены старорежимными ламентациями по поводу «деструктивного влияния масс-медиа на подрастающее поколение».

Джеффри Банток в своей книге «Культура, индустриализация и образование» (1968) выделял три типа культуры: (1) высокую (high culture), которая производится и потребляется высшими классами и элитой общества, и не зависит от рыночных законов; (2) народную (folk culture), присущую доиндустриальным обществам, и (3) массовую (mass culture), продукты которой производятся в промышленном порядке для рынка и распространяются через СМИ [Bantock 1968].

В современном обществе массовая культура постепенно поглощает высокую и народную и вскоре полностью их уничтожит — это т.н. «гипотеза о массификации культуры», которую в дальнейшем критиковал американский социолог Герберт Ганс в своем труде «Популярная культура и высокая культура» (1974). Он утверждал, что для культуры современного западного общества свойственна скорее не гомогенизация, а наоборот — диверсификация и плюрализация. Появляется не единая «массовая культура», а множество культур, которые Ганс назвал «вкусовыми» (taste cultures). Идентификация индивида с той или иной «вкусовой культурой» находится в зависимости от класса, к которому он принадлежит, поэтому Ганс выделил (уже не три,) а пять видов «вкусовых культур»: высшую (high), высшую среднюю (upper-middle), низшую среднюю (lower-middle), низшую (low) и квазинародную (quasi-folk) [Gans 1999]. (Мимоходом заметим, что смысл всякого эмпирического социологического исследования заключается не в установлении закономерностей и каком-либо осмыслении, а в производстве классификаций и переводе повседневной речи на социологический жаргон.)

Исследователи Уильям Фокс и Майкл Винс попытались подтвердить эмпирически гипотезу о «вкусовых культурах». В марте 1973 года они провели опрос 767 студентов-социологов Университета Айовы в возрасте от 17 до 25 лет, которые должны были оценить по шкале Ликерта девять музыкальных стилей: современные популярные хиты, фолк-музыка, классическая музыка, блюз, «музыка социального протеста», рок-музыка, лёгкая музыка (easy listening), кантри и джаз. После факторного анализа полученных данных выявилось пять факторов, которые были интерпретированы как отражающие идентификацию с определённой «вкусовой культурой». Принадлежность к «вкусовой культуре» находилась в зависимости от семи демографических переменных: пол, возраст, размер города проживания, религиозность, образование отца, профессия отца и семейный доход. Результаты множественного классификационного анализа (MCA) данных приведены в таблице ниже.

Похоже, что Фокс и Винс как будто бы подтвердили гипотезу Ганса — действительно, выбор музыкальных стилей, направлений находится в определенной подчиненности от демографии публики. Подобных социологических обследований зависимости музыкальных предпочтений от тех или иных психо- и демографических показателей (напр., от политических предпочтений, расы, сексуальной ориентации, опыта употребления психоактивных веществ и т.д.) с начала 30-х гг. было проведено в англоязычных странах многие десятки, а то и сотни, и все они, скажем прямо, оказывались малоубедительными и часто противоречили друг другу.

Во-первых, исследованиями с подобным дизайном (опросы людей) невозможно доказать/опровергнуть такие всеобъемлющие «высокие» теории, как «гипотеза массификации» или «теория вкусовых культур». Безусловно, имеется некая «общая культура», как «символическая сеть» (иначе люди внутри сообществ не понимали бы друг друга), но в ней также наличествуют локальные различия, и сила этих различий зависит, по большей части, от аксиоматических убеждений и проекций исследователя, который намерился их выявить.

Во-вторых, такие исследования игнорируют специфику самой музыки, которая является, как я отмечал в одной из своих предыдущих заметок, специфическим объектом исследования и требует своего особенного подхода. Напр., Фокс и Винс не объясняли, на каком основании они выбрали именно девять музыкальных стилей и почему именно эти стили, а не какие-то другие. Будто бы само основание, согласно которому различаются выбранные ими жанры, — мыслилось ими априори конвенциональным и гомогенным, уже заранее принадлежащим порядку «массовой культуры». Т.е. Фокс и Винс (как и многие эмпирические социальные исследователи музыки) имплицитно полагали, что все люди понимают одинаково, что такое, скажем «easy listening» и чем он отличается от «популярных хитов», чем отличается «фолк» от «кантри» и т.д.

…Впрочем, есть ли особая разница, сколько социолог полагает «культур» — три, пять или пятьдесят, если количественно-иерархический принцип их различения остаётся незыблемым?…

Социальное знание может отвергать или критиковать фундаментальное для него понятие «общества» (как Бодрийяр, напр.), но, похоже, оно не может усомниться в существовании культуры. Можно заявить, что социального не существует, но невозможно заявить подобного относительного культуры, ибо фактом повседневной жизни является то, что человек существует в культуре и благодаря культуре. Культура — это то, что отличает человека от животного мира, ведь общественная организация, замечал немецкий социолог Тенбрук в статье «Репрезентативная культура», свойственна вообще многим видам животных. Можно добавить, что и язык, еще начиная с древних греков считавшийся сугубо человеческим достоянием, так же свойствен животным. Более того, можно было бы показать, что культура первичнее языка, и языковое является только способом артикуляции или формой культурного.

Судя по всему, культура является неким первичным феноменом, однако в «традиционной» социологии она всегда рассматривалась как нечто производное от общественного: как надстройка над экономическим базисом (марксизм), как среда, интегрирующая системы социальных действий (структурный функционализм), как зеркало властных отношений (критическая теория). Задача «сильной программы культурсоциологии», возникновение которой в 80-е связано с именами американских социологов Джеффри Александера и Филиппа Смита, состоит в том, чтобы перевернуть отношения между культурным и социальным. Ее центральный тезис об «автономности культуры» означает не сведение всей социальности к культурному (подобный культурный редукционизм был характерен еще для романтиков), но то, что необходимо положить конец объяснению культурного социальным. Смысл в том, чтобы в социологических исследованиях сделать культуру «независимой переменной», наравне со всеми остальными объяснительными переменными — экономическими, демографическими, географическими и т.д. Александер специально обозначает свой подход термином «культурсоциология»/«культурная социология» (cultural sociology), чтобы отделить его от «социологии культуры» (sociology of culture). Последняя является тем, что в российской науке принято называть «отраслевой социологией» — социологией, объектом изучения которой является культура. Для такой социологии исследование культуры заключается в анализе того, как социальные факторы влияют на функционирование последней, т.е. культура полагается зависимой от социальной переменной. Все предыдущие попытки социальных ученых вывести культуру на передний план социологии (такие как бирмингемская школа, работы Фуко) Александер открыто находит неполными/неудачными и называет «слабыми программами культурсоциологии».

В свете такого «культурсоциологического» подхода, исследования, подобные исследованию Фокса и Винса, не имеют (социологического) смысла, ибо музыка в них полагается «зависимой переменной». Конечно, не только поэтому: подобные исследования годятся, скорее, только в качестве «маркетологических», обслуживающих капиталистическую логику и товарно-денежные отношения, а в собственно социологическом анализе культуры (и популярной музыки) необходимо отталкиваться от самой культуры (и самой музыки). А также — от собственных социологического воображения, культурной компетенции и способности понимать, хороша или плоха та или иная музыка, то или иное произведение (популярной) культуры само по себе.

Литература:

Bantock G.H. Culture, Industrialization and Education. London: Routledge & Kegan Paul Books, 1968.

Fox, W.S., Wince, M.H. Musical Taste Cultures and Taste Publics // Youth and Society. Vol. 7. No. 2 (December, 1975). P. 198–224.

Gans H. Popular Culture and High Culture: An Analysis and Evaluation Of Taste Revised And Updated. New York: Basic Books, 1999.