Мифологические стратегии давно и успешно применяются в кино. Инициация — один из важнейших в истории культуры мифологический сюжет, встречающийся в разных национальных легендах, — часто становится основой для блокбастера. Герой силен, он избран для какого-то особенно важного дела, но, чтобы стать еще сильнее, он должен сразиться с чем-то или кем-то еще более могущественным, пройти через мнимую смерть и воскреснуть, а дальше — счастливый пир: слава, красавицы и прочие радости героической жизни. Брюс Уиллис (актер-архетип), спасающий человечество, такой же архетипический Бред Питт, выживающий в авиакатастрофе и неподдающийся смертельно опасным вирусам, которые он вкалывает себе, пытаясь обнаружить лекарство от зомби (см. «Война миров Z») — бесконечно инициирующие герои Голливуда.

Все мы в детстве читали сказки, однако сильно удивится тот, кто попытается перечитать их повзрослев. Это же совершенно другое дело! Смертоносная костяная нога Бабы Яги и Камень перепутья становятся для восприятия чем-то более конкретным, более осязаемым в глубине своих смыслов. В фантастическом сюжете вдруг открываются потаенные истины об извечном человеческом страхе смерти и жизненных тупиках, с которыми не однажды сталкивался каждый из нас.

Если в супергеройских блокбастерах чаще прибегают к сюжетам с инициацией (хотя, безусловно, не только к ним), в авторском кино все гораздо интереснее. Особенно примечательны в этом смысле триллеры и хорорры, в которых сегодня сталкиваются современные антиутопии и скептицизм с архетипами национальных мифологий. Устроенные по аналогии с матрешкой, они тоже не то, чем кажутся на первый взгляд. В этих фильмах фантастическое лишь обостряет отраженную в них актуальную реальность, они притворяются хоррорами, но скрывают в себе психологическую драму или тонкую социальную сатиру. Вот такой нетривиальный способ поставить проблему, не спекулируя на ней, заставить испугаться по-настоящему, не прибегая к услугам выскакивающих из угла кадра искореженных гримом лиц.

Так, например, устроен «Бабадук» Дженнифер Кент, где в кознях мифического персонажа родительского фольклора проступают будничные проблемы матери-одиночки. Бабай, Бука, Бугимен, Бабадук — существо, которым взрослые пугают непослушных детей, оказывается проекцией психологических проблем, накрывших с головой овдовевшую женщину Амелию (Эсси Дэвис), оставшуюся один на один с ребенком. Словно в книжке-раскладушке (один из ключевых образов фильма), в картине постепенно создается трехмерная среда, преображающая умилительное материнство в беспощадную силу, провоцирующую истерики, ненависть к ребенку и вызывающую чудовищного демона саморазрушения. История переживающей горе женщины, призвавшей себе в помощь мифического двойника Бабадука, оказывается значительно страшнее, чем любая другая история про одержимых или психопатов, которые гораздо чаще становятся героями хорроров.

И в то же время героиня фильма «Бабадук» — современная Медея. В толкованиях этого образа древнегреческой мифологии традиционно говорится о его связи с хтоническими божествами, древнейшими существами, олицетворявшими дикие силы природы сколь могущественные, столь и пугающие. Медея — Великая Матерь, прародительница всего сущего. За убийством детей спрятаны архаические представления о совершенстве, которое может быть достигнуто разрушением — Природа, жизнь дарующая и жизнь забирающая.

Другой подобной территорией преображенного мифа в кино можно назвать триллер Джордана Пила «Прочь». Здесь белая девушка Роуз Эрмитэдж (Эллисон Уильямс) везет своего темнокожего парня Криса Вашингтона (Дэниэл Калуа) на знакомство с родителями. Крис оказывается в чересчур дружелюбных объятиях образцового семейства, которое, как выясняется, промышляет похищением афроамериканцев, подселяя в их прекрасные тела сознания тщедушных миллионеров.

«Прочь» в какой-то степени очень близок к «Американской истории ужасов», вернее к тому, как создатели этого сериала задают неудобные вопросы современному обществу, облекая их в известные образы и сюжеты жанра хоррор. Этот фильм в секунду был прославлен как антирасистский триллер. Но во всем этом тумане ирреального и научной фантастики несложно разглядеть и комическую иронию, направленную в тот же самый антирасистский контекст. Знакомство с родителями — сюжетное клише большого количества низкопробных и весьма приличных комедий мирового кинематографа. Да и действительно, знающие люди говорят, что оно, это самое знакомство, и без того — настоящий хоррор. Так, может, «Прочь» — это фильм об отношениях? (Хочется спросить по-девичьи.) О насилии, проявляемом близкими, родными, любимыми, обусловленном какими-то очень древними основаниями, спрятанными в нашем подсознании. В «Прочь» интереснее всего устроена эта история семьи, в которую приходит кто-то другой, совершенно другой. В образцовую династию нейрохирургов хочет влиться фотограф, художник и афроамериканец в одном лице. И мало того, что сталкиваются два противоположных друг другу рода, так еще и мать невесты, психолог-экспериментатор, в первый же вечер начинает приручать гипнозом новоявленного жениха.

Во всех этих сюжетных перипетиях мерещатся какие-то первобытные страхи мужчин перед женщинами. Пол Радин, Клод Леви-Стросс, Роже Кайуа в свое время описывали множество мифов Мезоамерики и Южной Азии, в которых не девушка боится стать частью другой семьи, первой брачной ночи, близости с тем, кто был для нее избран, а именно мужчина. Все дело в том, что архаические юноши некоторых социумов пребывали в ужасе от того, что позже было названо vagina dentata, зубастое женское лоно, способное не то чтобы откусить что-то жизненно важное, но и проглотить целиком. Эта мифологическая модель трактуется по-разному: в ней находит отражение и матриархальное устройство некоторых древних сообществ, и религиозные ритуалы, и преодоление табу, и страх разбиться об острые скалы, и старый добрый обряд инициации, в котором половая идентификация играла весьма значительную роль. Кажется, воз и ныне там. Мужчины и женщины как два самостоятельных вида — живут на разных планетах и говорят на разных языках. Они видят нас самками богомолов, а мы их — античными богами, насилующими приглянувшихся лесных дриад.

Знакомство с родителями, когда встречаются два разных рода, в современной жизни по-прежнему связано с особыми социальными ритуалами и остается частью некой мифологии отношений. Знакомство — это самоназывание, самоидентификация. Подарки, традиционное застолье — отголоски обрядов по задабриванию духов предков, которые неизменно принимали участие в смотринах нового члена семьи. В этом смысле эпизод с выставлением героя-жениха как лота на аукционе весьма показателен. Он оценивается как товар, как породистый жеребец, как добыча на охоте, затеянной невестой. Она, ее семья, ее род таки поглотят его. И вот снова она — vagina dentata, а вслед за ней проступают и архаические представления о табу на связи с каким-нибудь нечистым родом (вспомним, что Крис Вашингтон афроамериканец) или восприятие любовной близости как пересечение границы, за которой потеря какой-то весомой части тебя. В случае с фильмом «Прочь» — похищение сознания, лишение человека его самости. В конце концов, в этом самом похищении сознания находит свое отражение вудуистский миф о зомби, душе, «подселённой» в тело мертвеца.

Не менее дивным в смысле запрятанных мифологических контекстов можно назвать фильм Гора Вербински «Лекарство от здоровья» — готический триллер, в котором гармонично сочетаются макабрическая эстетика «Носферату» Мурнау и поучительный пафос «Волшебной горы» Томаса Манна. Локхарт, молодой человек (Дейн ДеХаан), попадает в элитную клинику, расположенную в живописных горных ландшафтах, главный врач которой, вампирический доктор Фольмер (Джейсон Айзекс), использует находящихся в счастливом неведении пациентов в качестве фильтров для экстракции целебного средства, дарующего ему бессмертие. «Лекарство от здоровья» неуловимо напоминает «Отель “Гранд Будапешт”» Уэса Андерсона — те же перфекционистски выстроенные кадры, только гораздо более мрачные интерьеры.

Вербински здесь всячески стремится проявить современный культ болезни и погоню за лекарством ото всего, скрытые за косметической маской здорового образа жизни. Диагноз проповедуется как индульгенция ото всех грехов, запускающая бесконечный ритуал лечения от того, чего нет. Элитарность оздоровительного центра обуславливается таинственностью процесса лечения — миллионеры крайне чувствительны ко всему тому, что выдается за мистические практики. Собственно, тем и пользуется Фольмер постепенно высасывая из них жизнь.

Мирча Элиаде, еще один исследователь мифа и связанных с ним ритуалов, писал, что, по мнению древних, чтобы исцелиться, нужно вернуться назад и слиться с началом времен. Он описывал обряды, в которых шаманы-лекари рассказывали больному космогонические легенды, истории, в которых разъяснялись процессы создания мира, человека и, собственно, лекарства. Подлинное исцеление — это обнуление, именно его в итоге переживает Локхарт, натерпевшись страха в идеально выстроенном спа-курорте, где врачи практикуют евгенику больных.

В мифологии страх часто трактуется как показатель пробудившегося сознания, начало настоящей жизни. За это мы и продолжаем любить триллеры и хорроры. Не те страшилки, в которых атмосфера нагнетается музыкой и играми в паранормальное. А то кино, где архаический миф подстерегает современного человека.