Первым подарком, который я получила от актера Кёгэн, была книжка, где практически весь канонический репертуар японской комедии был записан в комиксах. Это была Кёгэн-манга. Пьесы, сложной тайнописью написанные на языке эпохи Муромати, там разжеваны до первосмыслов. Первосмыслов поверхности. Простых значений сюжета со сносками на некоторые исторические факты, повлиявшие на появление в комедии тех или иных персонажей или аллегорий. Но это книжка не для детей. Это книжка для тех, кто решил постигать этот театр, даже так — для начавших движение. Там масса картинок (ах, да, я написала, что это манга), пояснений, комментариев к костюмам, маскам, использующимся на сцене для той или иной пьесы. На современном японском. Очень простом языке. Понимаете, каков был тайный жест, скрытый за этим подарком?

Возможно, японцы до сих пор хранят и чтят свои традиции, потому что все время сами для себя издают разнообразные пособия, адаптирующие их богатую и сложную культуру к новым временам. Они очень любят комментарии и комментарии к этим комментариям и так далее. Вы же понимаете, что манга началась как комментарий к картинке?

Тот, кто вглядывается глубоко, тот от Кёгэн-манги перейдет к средневековым трактатам о зрелищных искусствах. И иначе будет смотреть на сцену, где сегодня играется театральный жанр, которому вот уже 600 лет, который начался со смеха верховной богини солярного культа, прародительницы императорского рода, потомка божественной пары творцов всего японского мира Идзанаги и Идзанами. (Да-да, история японской комедии начинается с деяний и недеяний очень авторитетных божеств.) Кому-то же будет достаточно этой поверхности, Кёгэн-манги, чтобы прийти в театр и веселиться. Не вчитываться, не всматриваться, не различать.

Поэтому, когда Григорий Зельцер в своем новом спектакле «Помолвка», вторя словам возрожденческого драматурга Йехуды Соммо, утверждает, что еврейский театр начинается в Библии, с этим непременно хочется не согласиться! Откликнуться на позицию режиссера о невозможности постановки священных текстов, которую он озвучивает здесь, будто бы намеренно отказываясь от репрезентации, превращая постановку в изложение, в лекцию исследователя Ури Гершовича, словно бы ставящую под сомнение сам факт осуществления спектакля, на котором присутствуют зрители. Не согласиться в том, что театр начинается в Библии, как вместилище всех возможных сюжетов. Ибо если мы говорим о сюжетах, мы говорим об устном театре. Как бы не решаясь начать ставить спектакль, Режиссер через свое альтер эго в лице Исследователя сообщает зрителю, что автор пьесы, тот самый Соммо в форму комедии дель арте вписал трактат о сакральном браке Небесного и Земного. В истории влюбленных зашифрованы цитаты из священных книг, за которыми открывается тайный трактат об исправлении мира. Как перевести и поставить пьесу, за каждой фразой прячущей представления о высшем порядке или причины религиозных войн, раскрывающей эти подтексты в следующих репликах-комментариях и закрепляющих скрытыми цитатами-сносками к тем комментариям? В рамках традиции. Например, самые известные жанры арабского театра — устные. Вместо актера там рассказчик.

Режиссура ХХ века питалась открытием — театр произошел из ритуала. Как только стали доступны практики восточного театра, так тут же воссияла эта мантрическая истина. Оказывается, не только у античных греков все так было устроено. Интересно, кстати, что западноевропейский театр дважды «произошел из ритуала». Сначала в античной Греции, а потом уже в Средневековье, когда исполнители популярных жанров после распада Римской империи разбрелись по миру, растеряв цеховые привычки профессиональных сообществ, заново возвращаясь к бродячему существованию. И вот когда-то тогда церковь решила помочь пастве в постижениях истин и стала разыгрывать библейские сюжеты. Сначала это делали монахи в стенах храмов, позже стали приглашаться исполнители со стороны и священные тексты выплеснулись на площадь, слились с ярмарочной культурой, поддерживающей все это время людскую жажду зрелищ обрядами и играми, корнями своими уходящими в богатые различными видами репрезентаций и имитаций языческие действа. Как-то так. По-простому.

При этом восточный театр как однажды «вышел из ритуала», так в нем и остался. Ибо что значит это «вышел»? Чтобы стать собственно театром, ему пришлось лишить себя всего сакрального. То есть таинство ритуала подменить таинством театра. Заново сакрализовать десакрализованное. В западноевропейском театре эти процессы происходили, можно сказать так часто, что от самих источниковых ритуалов не осталось ничего. Тем не менее, маска, костюм и отмеченное пространство для действа — жреческое, магическое, соединявшее человека с богами, трансформирующее плоть в дух, — вот извечные атрибуты театрального искусства, трансформировавшиеся, но присутствующие даже в самых современных пограничных и всех остальных формах театра по сей день. В восточном театре иначе. Там в ритуал вошел зритель. Не участник, а именно зритель. И театр родился как комментарий к священнодействию. И, можно сказать, что спектакли по-прежнему играются как священнодействия, потому что на пиках своего развития эти театральные жанры стали традицией, в которой по сю пору сохранились ритуальные основания. Актер топает ногой почти так же, как сотни лет назад делал это жрец, он топает ногой на сцене, по структуре своей напоминающей храмовую. И за сотни лет там еще наслоилось столько суеверий, канонов, эстетических принципов, представлений о плохом и хорошем, что традиционный театр, особенно в Восточной Азии, как слоеный пирог с начинкой и вишенкой сверху, но, если очень постараться, можно добраться до источника, с которого все началось.

Источник японского театра, например, записан в древних мифологических трактатах, в меру священных, разумеется, и в подробностях описывающих ритуальное, театрализованное действо, которые божества устроили для главной богини солярного культа Аматэрасу. Там и про грим, и про костюм, и про сценический свет, про особое состояние богини-танцовщицы Амэ-но Удзумэ и даже про реакции зрителей, и даже про то, что будущий японский театр — музыкально драматический. Там записана репрезентация. И сюжет, и аллегория, и тропки расходящихся смыслов дописали со временем.

Какая традиция у еврейского театра, если его источник в Библии, в сюжетах, комментариях, сносках и контекстах? Правильно! Устная. Поэтому спектакль в ней складывается как комикс, где действие выражается в игре смыслов, репрезентируемой с помощью проекции реплик пьесы и музыкальных композиций Александра Белоусова, в которых те же самые реплики дешифруются до звуков. Слой за слоем текст комедии о сакральном браке складывается и раскладывается как веер, то есть все–таки как свиток. И в этом жесте якобы отказа от постановки «пьесы пьес» есть немалая доля кокетства, ибо словно бы в режиме баловства Режиссером и Исследователем ищется ими же найденное.