Впервые текст опубликован в журнале «Лаканалия» № 38 (2021) [1]

Невозможно себе представить психоаналитика, которого не затрагивала бы политика; не та фактическая политика, с которой мы сталкиваемся изо дня в день, но политика, которая являет собой искусство целей и средств. Фрейд и Лакан, между прочим, внимательно следили за политикой и даже сконструировали, исходя из того, чему научил их психоанализ, теорию социальной организации, тех связей, которые работают в обществе, и теорию управления, диктующего законы на всех уровнях, на уровне работы, а также на уровне того, что раньше называлось нравами, от совокупности привычек и идеалов, устанавливающих правила гигиены тела, до отношений, самых интимных и гражданских. Из этого следует, что каждое травматическое событие, будь то война или пандемия, являет собой для психоанализа новую интерпелляцию.

Между так называемыми социальными науками и фрейдизмом развернулись дебаты чуть ли не на всё прошлое столетие по поводу общественного и индивидуального. Речь шла, в конце концов, о знании того, является ли пружина действий человека на коллективном уровне и на уровне индивидуальном одной и той же. Однако, от коллективного политики до индивидуального психоанализа, разве не является общей забота о социальных связях, иначе говоря, о том, что позволяет людям жить вместе, создавать общество или образовывать пары?

В общем, вопрос не такой простой, ибо, с одной стороны, есть то, что политика может сделать с психоанализом, поскольку он предполагает общественный договор, и, с другой стороны, проблема политического влияния психоанализа в обществе. Для начала несколько слов о политике психоанализа.

ПОЛИТИКА ПСИХОАНАЛИЗА

Лакан первым использовал понятие «политика психоанализа» — он также называл её этикой, — чтобы обозначить цели, которые указывали бы направление каждому психоаналитику.

Это понятие здесь уместно, поскольку сам Фрейд по сути дела высказывал общую озабоченность социальными узами в области трех дисциплин, которые он назвал невозможными — управление, воспитание и психоанализ. И почему они должны существовать, если не по той причине, что человек включает в себя нечто неовладеваемое. Я говорю о психоанализе в единственном числе, потому что, вопреки догматическим конфликтам и Вавилонской башне языков, есть некое единство психоанализа. Он не идеологичен, но практичен, и он берет свое начало в учении Фрейда. Психоанализ — метод, изобретенный Фрейдом. Речь высвобождается из своих цензур, чтобы отправиться к своей истине и истине другого, сводящейся к интерпретации, к высказыванию, которое обозначает, но не говорит ничего о высказывающемся. Мощь этой процедуры превосходит тех, кто в нее входит: они не ждут ничего иного, кроме того, что эффекты языка и речи позволят — и это будет возможностью для них верифицировать часть реального, а именно невозможности и ограничения.

Политика, о которой мы говорим в связи с психоанализом, также принадлежит его полю, присуща его дискурсу. Она заключается в его специфических целях и, скажем, она может конкретно обещать каждому, кто делает выбор в ее пользу, разрешение тех неудобств, что несут симптомы. Следовательно, эта политика не унифицирована. Фрейдовская процедура, с которой начинается любой психоанализ, определяет свое поле, но в основании своем он не являет единство политических ориентаций. В частности, исторически он не идет в сторону унификации своих концепций на финальном балансе психоанализа, даже если и было бы возможно достичь такового в двух огромных областях, в которых проявляются тупики бессознательного — в работе и половой любви.

С другой стороны, в политике — в широком смысле этого слова — речь всегда идет об установлении связей, которые позволяют различным индивидам соседствовать друг с другом на установленный манер, более-менее мирно сосуществовать. Дискурс обеспечивает эту функцию в первую очередь воспитанием, с религией или без неё, различными институциями, в первую очередь школой. Во всяком случае речь идет о сгибании тел принятыми практиками «тело-правления» [2], как говорит Лакан, о передаче субъекту идеалов, ценностей, налагающихся коллективно. Такова, например, история, включающая в себя периоды, когда люди выбирают смерть, а не «жизнь на коленях», если вспомнить французскую поговорку. Жить, стоя на коленях — в этом выражении так много телесных метафор! К тому же хорошо известны размышления Фрейда о прямохождении человека. Не существует политики, которая не была бы нормализующей, и когда у нее это не получается, в дело, как известно, приводится полиция. Нет цивилизации без полиции. Политика всегда работает над явной или скрытой нормой. Впрочем, это не случай психоанализа, ведь он не работает и на то, что норме противоположно. Просто применяясь в пределах компетенции к случаям человеческого поведения, к причинности, он имеет дело с тем, что ограничивает империю норм, которые никогда не сводятся к сингулярности. В этом отношении анализировать не значит воспитывать, и психоанализ — не ортопедия. Между прочим, такова причина, по которой Фрейд смог заявить, что управление и воспитание — так же как анализирование — невозможные профессии. Они невозможны, поскольку каждая из них действует в области, которой она не владеет, области, в которой они сталкиваются с неукротимыми желаниями, влечениями, наслаждением. Меры, приложимые к реальному, всегда уже ограничены — невозможные профессии, — но психоанализ отличается от них тем, что добавляет исследование бессознательных причин, уникальных для каждого в отдельности.

В движении лакановского поля, в котором я работаю, травматизм ковид-19 — а он и есть травматизм — произвел у психоаналитиков после короткого момента ступора нечто вроде пробуждения, чувство крайней необходимости. Необходимости помыслить заново свои место и роль в изменившихся внешних условиях. Эта озабоченность проходит через весь прошедший век психоанализа, начиная с того момента, как сошел на нет изначальный боевой энтузиазм. Какой шанс оставлен психоаналитическому дискурсу в управлении обществом? В отличие от других дискурсов, у психоаналитического есть отличительная черта — им занимаются исключительно по выбору. Стало быть, он не может игнорировать состояние психики, оформляющее политическое; и ему необходимо обновить диагностику, чтобы знать, «куда его ведет его эпоха» [3]. Это и есть тот вопрос, который я задаю нашей эпохе, той, на которой остановлюсь сегодня. Вместе с приходом ковида в медиа поднялся большой шум на тему «никогда мир уже не будет как раньше!». А что раньше? Разве пандемия не пришла в уже новый мир?

«ВЧЕРАШНИЙ МИР»

Фрейд появился в тот мир, который Стефан Цвейг мило назвал «вчерашним миром». По сути дела, две мировые войны и галопирующие скачки науки породили сегодняшний мир, поместив нового человека ХХ века на руины надежд. Мир прошлого, если сказать предельно кратко, — это царство, в котором правил Один (в мужском роде) господин. Фрейд назвал его Отцом, как для отдельного индивида, так и для общества. Возьмите «Психологию масс и анализ я», где он показывает, что желания, потребности, влечения человеческих масс, которые осаждают политику, те же, что и у отдельно взятого субъекта. Так или иначе они управляются связью с Отцом-господином. Таким образом глава армии, церкви, государства становится для каждого члена массы тем, кем эдипальный отец является для ребенка, а именно идеализированным либидинальным объектом, отдающимся идентификации и сгущающим аффекты любви и ненависти, настолько же амбивалентные, насколько и могущественные. К этому следует добавить, что та же детская любовь к Отцу горизонтально создает солидарность среди членов массы, и братство тоже оживляется идеалом справедливости, даже если и ценой разделения, как отмечает Фрейд. С «Тотемом и табу» и его мифом об убийстве «супер-самца» праотца, обладателя всех самок, Фрейд делает из посмертной любви к Отцу социальный цемент, скрепляющий отношения между мужчинами, в том числе и делающий возможными отношения с противоположным полом. В безграничной книге «Человек Моисей и монотеистическая религия» Фрейд вновь ставит Отца, только на сей раз отца менее звероподобного, в основание того, что я бы назвала политикой разума.

Фрейд говорит здесь об обществе, организованном тем, что Лакан формализовал как дискурс господина, иерархический порядок, в котором дискурсивные узы предполагают, что господин приказывает другому, например отец, глава семьи, — ее членам, женщинам и детям, как когда-то в древности приказывали рабам, как главнокомандующий или священнослужитель — солдатам и верующим.

НОВЫЙ КУРС

Сегодня нет гегемонии этого порядка господина, он подвергается атакам со всех сторон фрагментацией социальных уз и новыми требованиями равенства. Они хотят не просто равенства в правах, но паритет. Паритет, между прочим, — важное слово для сегодняшнего порядка. Наш финансовый капитализм — уже не тот, что описывал Маркс, — безразличен ко всему, кроме своего единственного идеала — прибыли. В итоге, индивиды в нем низведены до положения органов производства/потребления, заставляющих жернова этой машины вращаться. Этой капиталистической машине безразличны любовь, влечения, наслаждения индивида, и он не предлагает ничего кроме своих гаджетов потребления, предназначенных к выбросу и замене новыми гаджетами, этими маленькими объектами «прибавочного наслаждения», как говорит Лакан по аналогии с прибавочной стоимостью Маркса. Капитализм приводит к распаду традиционных социальных связей, оставляя лишь выставленные напоказ тела «пролетариев», т. е. тех, кому, в старом смысле этого слова, не достает социальных уз. Тем самым он обнажает то, что дискурсивные порядки — в первую очередь таковой господина — скрывают, то, что после Фрейда уже невозможно игнорировать, а именно то, что сексуальные желания, которые сближают тела, не могут установить отношения между их способами наслаждения. Последние управляются бессознательным, всегда остающимся нарциссически привлеченным. Эти соображения исходят от Фрейда, открытие которого Лакан сжал до прославленной формулы «сексуальных отношений не существует». «Имеется от Единого». То же самое касается самого Единого.

В сегодняшнем дискурсе эти полиморфные формы наслаждения равным образом приемлемы, даже если дискурс господина стигматизирует их как патологии. Возьмите Крафт-Эббинга с его Psychopathia sexualis и Хэвлока Эллиса. Для них все практики и модальности наслаждения, выходящие за рамки гетеросексуального полового акта, в первую очередь гомосексуальность, называются перверсиями и считаются трансгрессивными в отношении нормы гетеро. Все это было не так давно, и так называемые перверсии считались субверсивными. Достаточно вспомнить Оскара Уайлда. Все это закончилось вместе с паритетом. В капиталистических социальных отношениях моно-нормированная сексуальность нашла свой конец, и мы наблюдаем, как самого разного рода сексуальные наслаждения выставлены напоказ и требуют легализации. Они хотят выйти из дискриминации, хотят быть признанными и обладать полными правами граждан. С другой стороны, принадлежность к одному полу оспаривается. Требование социального признания приводит к изменению закона.

Унифицирующее Единое господина, дозволяющее каждому следовать в такт тем же путем, пребывает в кризисе, и не меньше в кризисе на сексуальном плане Одно Отца, гетеросексуальная модель. Сегодня повсеместно царит дифференциальное Одно, которое, между прочим, находится на одной волне с демократическим идеалом. Откуда и протест всех объединенных мужских Единых, таковых государства и политических партий, и тех, что противостоят гражданскому обществу, и тех, что относятся к репрезентативной демократии, за которых можно голосовать, но затем оспаривать их власть, решения, принимаемые избранными и т. д. Похоже, что даже наука и та приближается к руинам мужского Единого. Физика проложила свой королевский путь вместе с универсальной гравитацией, Ньютоном и его формулой, затем пришел Эйнштейн и его последователи, и сегодня уже стало очевидным, что никакого королевского пути нет, даже в физике. То же можно сказать и о биологии, чьим господским означающим был, как мне представляется, геном, прежде чем она фрагментировалась на субдисциплины, возникшие согласно частям разобранного тела; и, по-видимому, репертуар этот еще не исчерпан. В ситуации такой пролиферации, конечно же, по-прежнему есть пространства, в которых доминирует иерархический дискурс, но дискурсы эти сами выжили только в, я бы сказала, разобранных или более-менее замкнутых ячейках, соседствующих друг с другом и требующих признания своего приоритета. Сплоченное общество также пребывает в кризисе, оно если и существует, то как множество соседствующих несводимых дифференциалов. Все это справедливо для неистового индивидуализма нашего времени, и не в меньшей степени это очевидно с точки зрения психоанализа: «…есть только разрозненные разобранные части» [4]. Таков диагноз различий, вписанных в тела и субъективности, различий в желаниях и в симптоматиках наслаждения, ограничивающих и уравновешивающих анонимизирующий универсализм науки.

Лакан, который появился на свет в самом начале прошлого века, уже не принадлежал времени Фрейда и его сотрудников. Начиная с 1970-х годов, как раз в момент великого потрясения от бунтов против господ, против властей, он переосмысливает социальные узы. Именно в психоанализе признана Изнанка господского дискурса. На деле, в либидинальном порядке, который налагается на всех нас, психоанализ гарантирует рассмотрение, одну за одной, тех сингулярных истин, которые предъявляет бессознательное. Однако в отсутствие этого порядка он больше не является оборотной стороной множества гаджетизированных людей, которое мы представляем, поскольку оно само уже принимает всех по-отдельности. Скорее, он — противоположное, поскольку эти отдельные — сингулярности желания и наслаждения. Тем самым его функция становится скорее компенсирующей, «искусственным легким», как говорит Лакан в 1973 году, в атмосфере удушающей гомогенизации. Метафора дыхания отменно подходит теперь для определения того, что проявляет вирус в первую очередь, ибо он — отличный индикатор тех обстоятельств, о которых я собираюсь говорить и которые его появлению предшествуют.

ИНДИКАТОР

Глобальный империализм ковида, похоже, гарантирует «возвращение в реальное» [5] Одного унифицирующего. С этим вирусом никто уже не может оставаться равнодушным к тому, что происходит на другом конце света, и вот уже восстановлено общее дело, открытое новым данным, даже если пока и едва различимым. Я расположу эти данные под тремя рубриками: абсолютизированное господское означающее, другой субъект предположительно знающий и гигиенизм на новый лад.

Созданная ковидом-19 ситуация подтвердила ту гипотезу, которую я высказала в своем выступлении в июне 2018 года перед палатой депутатов в Риме на тему «Психоанализа и политики». С начала ХХ века для широкой общественности главным месседжем психоанализа был акцент на смысле сексуального, или, шире — на сексуальных симптомах, а это как раз и оспаривалось в первую очередь со времен Фрейда, пока не превратилось в догмат, бессознательному же было отведено второе место. Между тем, Фрейд в 1920 году пришел еще кое к чему, а именно к порождающей сексуальной травме, которую Лакан понимал как результат рождения в язык и как эффекты йазыка. Мы легко можем показать, что это лежащее на сексе проклятие отчасти снялось там, где психоанализ смог себя утвердить. Однако сегодня в фокусе, помимо страха универсальной сексуальной травмы, совсем другие страхи. Они вызваны иным реальным, глобальным, затрагивающим угрозу самой жизни; таковы тревоги по поводу состояния экологии, глобального потепления, необходимость быть готовым защищать себя и наши неудачи на этом пути, таков страх, что мы не сможем всех накормить и помочь удовлетворить потребности. Таковы общие страхи всех дискурсов на тему провозглашенного конца человечества, краха надежд на возможное самосохранение. Конечно, апокалиптические истории существовали всегда, но на сей раз они исходят не от пророков и не ясновидящих.

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ПОВОРОТ

В таком дискурсивном контексте, вполне вероятно, начнется поворот в сторону коллективно принятых экзистенциальных неотложных мер, главной и даже единственной целью которых является выживание. Речь о биологической необходимости. Выжить любой ценой, потому что угрозы жизни надвинулись со всех сторон — климата, экономической нестабильности и катастроф, порожденных капитализмом. Следовательно, и отношение к смерти поменяло свой смысл. Закончились, по крайней мере в нашем западном, «озападничанном», как подшучивал Лакан, мире закончились времена, когда было за что умирать. За родину, за идею, за то, без чего жизнь не стоит того, чтобы жить. Теперь сама жизнь во всей своей наготе как первостепенная ценность стоит того, и никто больше не верит в оправданную смерть, в смерть, которую можно оправдать. Пространство героизма и трусости очевидно пересмотрены. Остановить шествие смерти. Разве не это — главная и неотложная на сегодняшний день задача, которую пандемия резко активировала в пределах человеческого коллектива? Поэтому и господское означающее, которое есть смерть, находит в себе новые силы. Это напоминает мне о примере с забыванием имени Синьорелли в «Психопатологии обыденной жизни» Фрейда, ведь именно там мы находим противоположный пример человека, для которого есть кое-что более важное, чем сама жизнь, — сексуальная потенция. Предмет психоанализа, не так ли?

Два больших типа влечений, которые поначалу различал Фрейд, — это влечения самосохранения и сексуальные, и первые, как мне кажется, настолько важны сегодня, что они затмили вторые. Конечно, сексуальные влечения, очевидно, никуда не делись, но их вес в психической экономике изменился. Тем более что так называемая сексуальная революция, случившаяся, по крайней мере, в Европе в районе 1968 года, уже не обещает ничего нового в материи сексуальной любви. Что сегодня осталось от требования «беспрепятственного наслаждения»? А от протестов против моральных репрессий? Репрессии эти показательным образом ослабли, не меняя ограничений, о которых идет речь, и это происходит так, будто эпоха просто приняла это к сведению. Тема эта больше не стоит на повестке дня, и по ту сторону денормативизации секса восстает другое требование: свободный выбор идентичности, не только социальной, но и сексуальной, вопреки вердиктам дискурса. Каждый волен изобретать себе идентичность. Вероятная неотвратимость смерти, своей или близких, привела к тому, что общественный дискурс стал бить в набат. И на руинах великих событий ХХ века всяк и каждый задается вопросом о своей жизни, о том, что с ней делать, с кем и как, какое оружие для этого необходимо и т. д. Речь идет не просто об эгоистичном индивидуализме, но и о готовности жертвовать. Теперь, когда защищать больше уже нечего, жизнь становится главной ценностью, можно даже сказать, основным капиталом. Без всего этого локдаун был бы невозможен.

ГИПНОЗ МАСС

На деле, был отдан приказ, и сейчас не вопрос, приказ оправданный или нет. Голос сказал: «Идите домой». Не везде в одно и то же время, с разницей: Болсонару — это, конечно, не Макрон, а Трамп — не Меркель, но в конечном счете, приказ был дан и все ему подчинились. Добровольное подчинение. Однако есть один нюанс: все — не что иное, как большинство — мы живем при демократии, — и подчинение это лишь полудобровольно, поскольку для потенциальных упрямцев есть бдительная полиция.

Голос приказал, и другой, будь то тело или субъект, подчинился. Такова структура гипноза, о котором Фрейд пишет в 1921 году. Так что стоит задаться вопросом: кто гипнотизёр? В данном случае это довольно очевидно: руководство говорит, это голос политической власти, но говорит он от имени другого голоса, а именно медицинского знания. История с ковидом — это удачный пример того, что научная медицина стала сегодня всемирным субъектом предположительно знающим. И это несмотря на все внутренние противоречия, ибо речь идет не о реальной науке с ее областями незнания, с ее спорами, а идея Науки с большой буквы. Дело в том, что мы верим в этого субъекта-науку якобы знающую и потому подчиняемся приказу, который кажется нам оправданным, и потому никто и не думает, что это — знак добровольного служения, который мы привыкли осуждать, когда речь идет о служении какому-нибудь господину, типа Фюрера, Отца Народов или домашнего тирана. Итальянский философ Агамбен прав, когда говорит о религии медицины. Таков субъект якобы знающий наших времен. Понятно, что не только в нашу эпоху субъект якобы знающий — это фигура богоподобная. Эту фигуру вызвал Рене Декарт, Блез Паскаль её сформулировал, а Альберт Эйнштейн — подхватил. В первую очередь благодаря взрыву достижений в последние пятьдесят лет в области биологии, в науке, которая не в меньшей мере подвергла форклюзии субъект, чем физика, исключив из поля своего рассмотрения всё, что важно для всех. И все же медицина куда ближе к субъекту, чем физика, поскольку она имеет дело с органическим аппаратом, обеспечивающим жизнь, здоровье, болезнь и, в первую очередь, смерть. Это знание соблазняет политического господина, потому что государство выделяет на это знание деньги. Теперь мозг, гены, гормоны и т. д. якобы контролируют наши аффекты, поведение и то, что психоанализ называет симптомами, да и то, что раньше относилось к душевным метаниям, к настроению. Теперь у нас души нет, теперь у нас есть геном, нейроны, гормоны и т. д., и если мы чувствуем, что с нами что-то не так, что-то не ладится, это значит, что «где-то замкнулись провода», что-то не так с «нашими генами» и т. д. Неудивительно, что мы наблюдаем, как за всем этим следует государственный аппарат, как университеты избавляются от психоанализа, по крайней мере в Европе, а психическое здоровье требует больниц, которые будут приносить прибыль, подобно бизнесу.

У меня нет сомнений, что во время локдауна эффективность голоса, сказавшего «оставайтесь дома», голоса политического господина, опирающегося на научную медицину, — это всеобщий перенос (или почти всеобщий, поскольку есть и упрямцы) на эту медицину, которая черпает свою либидинальную силу у означающего абсолютного господина… у смерти. Оставайтесь дома, иначе …

ВСЕОБЩИЙ ГИГИЕНИЗМ

Скажете, что это — нормально? Ну нет же, по той причине, что так было не всегда. Было время настоящих господ, когда люди встречали смерть по приказу с улыбкой. Подумайте об Антигоне Софокла, смерть для неё не была означающим абсолютного господина, и тогда могущественнее смерти была необходимость внести запись в генеалогии, необходимость, предполагающая захоронение. Даже сегодня можно не желать жить во что бы то ни стало, и выживание любой ценой может не быть первостепенной задачей. Однако такого рода выбор встречается не часто, во всяком случае для большинства он не таков. Эта перемена показала то, «что прокладывает себе путь в глубины вкуса». Иначе говоря, то, что ускользает, движется в невысказываемом, то, что определяет экзистенциальный выбор каждой эпохи. И здесь действительно лучше говорить о вкусе, чем о психике, потому что он начинается со рта, с части тела, и его витальные потребности, такие как эротические удовольствия, затрагивают все аспекты жизни, начиная с восприятия того, кто видит и слышит, и заканчивая самыми интимными ценностями. Все это начинается с тела, но также с дискурса, и, очень даже похоже, что в сегодняшней программе вкуса нанесена еще одна вызывающая тревогу травма, которая присоединяется к травме сексуальной. Эта травма касаются нового гигиенизма, всеобщего, псевдоуниверсализирующего, и основана она на страхе.

Гигиенизм проявился зловещим образом при нацизме, причем в весьма специфичной форме, исключительной для высшей расы, арийской, культивировавшей красивое здоровое тело, в то время как другим, евреям, цыганам, гомосексуалам, тем, кого признали дегенератами, досталась евгеника. Гигиенизм дня сегодняшнего совсем другого рода, он демократичен и доброжелателен, он желает хорошего здоровья, здоровой жизни, долгих лет жизни всем, и он помогает вести борьбу с загрязнением и защищает планету. Он не появился с приходом коронавируса, его любезные лозунги раздаются повсеместно давным-давно, и звучат они в форме добрых советов на каждый день, подсказывают, как правильно питаться, достаточно спать, не поддаваться убийственной избыточности — курению, пьянству, чтобы жить хорошо в старости, жить в особых местах и т. д. Ясно, что приоритетом является индивидуальное и коллективное выживание.

На мой взгляд, в этой точке мы с вами и находимся. Как же всё это может не затрагивать психоанализ? В этом потрясении, которое следует признать, не инкриминируя при этом никого отдельно, обнаруживается в своей отличающейся позиции психоанализ, отличающийся, вероятно, как никогда, поскольку он работает с каждым отдельно, с одним за другим, с каждым в его сингулярности, с каждым, независимо ни от чего. Следовательно речь идет об эпистемологическом измерении психоанализа. Без желания знать психоанализа не существует. Достаточно следовать подходу Фрейда времен изобретения бессознательного, чтобы принять это измерение. Человек с бессознательным — уже не тот человек, о котором нам веками говорила моральная философия. Человек стал, что менее лестно, расщепленным субъектом. И речь совсем не идет о том же знании, какое поставляет наука. От нее мы ждем мощного влияния на массы людей, во всяком случае технических усовершенствований, а иногда и того, что называют «прогрессом». Анализ, конечно же, может быть дидактическим, и таковым он и является, анализант в нем обучается, но обретенное знание отнюдь не гарантирует наращивание мощи. Весь вопрос заключается в том, сохранят ли экстренные биологические ситуации и тревоги нашей эпохи по поводу выживания шансы этической ориентации психоанализа, причем даже в большей степени, чем обещания, которые когда-то выдавала религия.

Перевод с французского Виктора Мазина

Примечания:

[1] Текст онлайн-лекции, прочитанной Колетт Солер 8 мая 2021. Лекция была организована Музеем Фрейда в Вене. Редакция «Лаканалии» благодарит Колетт Солер и организаторов лекции за разрешение на публикацию этого текста.

[2] “Corpo-rection” — термин Лакана, который поясняется фразой rection ducorps, т. е. управление телом. О «корпо-рекции», «тело-правлении» Лакан говорит в связи с разбором случая Джеймса Джойса. — Прим. пер.

[3] Jacques Lacan. Ecrits. Paris, Seuil: 1966. Р. 321.

[4] Lacan Jacques. Préface à l'édition anglaise du séminaire XI // Autres écrits. Paris, Seuil: 2001. Р. 573.

[5] Намек на фразу Лакана: «То, что претерпело форклюзию в символическом, возвращается в реальном».