В семнадцать лет серьезность не к лицу.

А. Рембо

Хочешь утопить собаку — найди у нее бешенство.

Французская пословица

Гипермаркет

Политическая экономия «духовных ценностей» — это либидинальная экономия, в которой какая бы то ни было «ценность» может стать таковой лишь для субъекта, способного желать. Ценность ценна лишь постольку, поскольку она вписана в маршрут желания, желания, неизменно обращенного к чему-то, что не может быть сведено к исчисляемости, конвертируемости всех ценностей. Иначе говоря, ценность ценна лишь постольку, поскольку она не имеет цены, не может быть полностью просчитана, она всегда содержит в себе сопротивляющийся исчислению остаток, который делает возможным движение различения, в котором только и возможна циркуляция ценностей, их обмен. Речь идет о ценностях лишь там, где они действительно включены в цепь индивидуаций и трансиндивидуаций, непосредственно затрагивающих сингулярности.

Тогда как в политической экономии гипериндустриального общества любая ценность должна быть полностью исчисляемой, иначе говоря, любая ценность обречена на полное обесценивание. Таков сегодняшний нигилизм. Таковы условия сегодняшнего нигилизма. Проблема не в том, что личность современного потребителя обесценивается, ведь ее рыночная ценность, например, ее life time value должны быть полностью просчитываемыми, но в том, что потребитель обесценивает самого себя или, точнее, он сам подвергает себя дезиндивидуации.

В подобном обществе, обществе ликвидации желания, — того самого желания, которое составляет единственную основу тех либидинальных связей, благодаря которым это общество существует, — ценности обречены на уничтожение, а вместе с ними и те, кто пытается просчитать цену ценностей… Вот почему само это общество представляется составляющим его меланхолизированным индивидам как обесцененное. Вот почему это общество лихорадочно, шумно и демонстративно производит все новые и новые «ценности», которые годятся лишь на роль слабого, сомнительного утешения. Таков удел общества, которое больше не любит самое себя.

Сценой для этого обесценивания становится не просто «рынок», но гипермаркет, характерный для гипериндустриальной эпохи, в котором товары, маркированные штрихкодами, неизменно поспевают just in time… В одном из таких торговых центров, в Сен-Максимине, Патрисия и Эммануэль Картье проводили каждые выходные со своими детьми. Вплоть до того дня, когда они решили убить своих детей, чтобы, как объяснил их отец, те «переселились в лучший мир». В нашем мире их не ждало ничего, кроме отчаяния, и это отчаяние было таким бездонным, что оно заставило Патрисию и Эммануэля Картье ввести своим детям смертельные дозы инсулина.

«Умереть должны были мы все»…

Адвокат истца, мадам Лабюрт, укоряла обвиняемых за то, что они слишком много курили, давали детям слишком много кока-колы, покупали им слишком много видеоигр…

Мы живем в мире всеобщей нелюбви. Наша современность не любит самое себя. Мир, который себя не любит, — это мир, который не верит в собственное существование

Погрязшие в долгах Картье (обладатели примерно пятнадцати кредитных карт), решили, подобно тому, как родители мальчика-c-пальчик решили бросить своих детей в лесу, ввести своим детям инсулин, а потом совершить самоубийство. Они собирались таким образом «переселиться в лучший мир». Инъекция унесла жизнь одной из их дочерей, остальные дети выжили.

Должны ли мы сделать вывод, что Патрисия и Эммануэль Картье не любили своих детей? В этом у нас нет никакой уверенности. В чем мы можем быть уверены, так это в том, что они жили в мире, в котором любовь невозможна — мире, который внушает своим обитателям, что «любить» значит «покупать», и что все на свете продается и покупается.

Любовь — это не просто аффект, это изысканнейший способ научиться жить. И этого умения жить члены семейства Картье были лишены: дети лишаются возможности сконструировать свой «семейный роман», идентифицироваться с родителями, и единственным объектом их идентификации стали объекты потребления. Единственным жизненным ориентиром родителей был ничем не сдерживаемый консьюмеризм. Родительская любовь, которая могла бы дать их детям возможность вступить в социальную связь, оказалась невозможной.

Мы живем в мире всеобщей нелюбви. Наша современность не любит самое себя. Мир, который себя не любит, — это мир, который не верит в собственное существование. Мы можем поверить лишь в то, что мы любим. Именно эта нелюбовь отравляет его атмосферу, делает ее столь удушающей, именно эта нелюбовь наполняет сердца его обитателей тревогой. Гипермаркет, единственная «объективная реальность» эпохи — это не то место, где возможна любовь. Эмануэль и Патрисия Картье думали, что очередная приставка для видеоигр или телевизор сделают их детей счастливыми. Но чем больше они покупали, тем более несчастными становились и они, и их дети. И чем несчастнее они становились, тем больше они покупали, тем больше яд сверхпотребления отравлял их. Со дня их свадьбы, со дня основания этой семьи общество внушало им, что «нормальная современная семья» — это семья, которая все время потребляет, и именно в этом потреблении и состоит ее нормальное, современное счастье.

Эммануэль и Патрисия Картье, осужденные на десять и пятнадцать лет тюремного заключения соответственно, являются жертвами в той же мере, что и палачами. Возможно, они действительно должны были быть осуждены. Но этот приговор не имеет смысла без анализа всех смягчающих обстоятельств этого дела, без другого приговора, который осудил бы саму структуру общества, делающего подобные преступления возможными.

Интоксикация/Дезинтоксикация

Потребление — это интоксикация, в наши дни это становится очевидным. Особенно после прочтения статьи Эдуарда Лоне, посвященной процессу над четой Картье.

Картье жили неподалеку от Сен-Максимина, самого большого торгового центра в Европе, — одновременно Эльдорадо и полоса отчуждения, где сталкиваются излишество и нищета. Рынок и ничего кроме рынка, лишь маленькие дозы адреналина, вызванные покупкой очередного телевизора или дивана.

Это немедленное, неотложенное, неопосредованное ни фантазмом, ни принципом реальности, потребление объекта, потребление самой жизни, не порождает ничего, кроме страдания и отчаяния. В обществе потребления правит глубокое недовольство. Впрочем, мы не можем позволить себе обманываться относительно этого недовольства: недавние социологические исследования говорят о появлении фигуры «альтернативного потребителя», о снижении спроса на товары категории люкс, о появлении движений против рекламы и так далее, и так далее. В действительности, эти «альтернативные потребители», то есть люди, заявляющие о своем недовольстве обществом потребления, о желании жить по-другому, являются скорее гиперпотребителями, они потребляют больше, чем остальные социальные группы. Так что это «недовольство» является для общества потребления ложной плохой новостью.

В том, что те, кто сами являются гиперпотребителями, обличают общество потребления, нет никакого парадокса. Точно так же из опроса, который журнал «Телерама» посвятил привычкам французских телезрителей, выясняется, что 53% респондентов находят предложенные им телепрограммы отвратительными и, естественно, продолжают смотреть их.

Потребление превращается в тяжелый наркотик, оно разрушает не только желание индивида, но и его влечения

Здесь нет никакого противоречия, ведь в обоих случаях речь идет о зависимостях. Как и в случае с наркотиками, человек, оказавшийся в «системе», может осуждать ее, но не может отказаться от того вещества, которое уже не приносит ему ничего, кроме страдания. Потребление превращается в тяжелый наркотик, оно разрушает не только желание индивида, но и его влечения — после того, как уравновешивавшее, связывавшее эти влечения желание было уничтожено.

К тому же, в гипериндустриальном обществе любая форма социальной связи превращается в сервис. Эффекты психической дезиндивидуации повторяются и на уровне социального. Психическая индивидуальность невозможна без трансиндивидуального, коллективного, без включенности в социальную связь, и наоборот: социальная связь невозможна без субъекта. Когда все превращается в сервис, социальная связь также сводится к рыночным отношениям, к потреблению рекламы и саморекламе. Коллектив, будь то семья, или какая бы то ни было политическая, национальная, религиозная группа, больше не обещает какой-то иной перспективы, не несет в себе обещания иного будущего. Он кажется абсолютно лишенным содержания, это то, что философы называют кенозисом; единственным содержанием универсального становятся рыночные отношения и технонаука, которая благодаря этим отношениям распространяется по всей планете — до такой степени, что ни Республика, ни то, что должно, как предполагается, заменить, или спасти, или обновить ее, например, Европа, не вызывает ни желания, ни любви.

Упраздненные индивиды

Гипериндустриальное общество интоксицировано, и вопрос о его дезинтоксикации — важнейший политический вопрос. Интоксикация вызвана тем пресыщением, которому подвержены, прежде всего, так называемые высшие нервные функции, будь то способность суждения, восприятие или воображение, то есть интеллектуальная, аффективная и эстетическая жизнь. Именно здесь находится источник всей современной духовной нищеты. Назовем эти типичные для гипериндустриального общества формы страдания когнитивной и аффективной пресыщенностью.

Существует когнитивная пресыщенность (ученые уже более десяти лет изучают так называемый cognitive ovreflow syndrom, эффект которого для сторонников теории познания как простого потребления информации является парадоксальным, а именно: чем больше индивид потребляет информации, тем меньше он знает), существует и пресыщенность аффективная. Подобно тому, как когнитивная пресыщенность упраздняет способность и желание знать, аффективная пресыщенность упраздняет аффективную жизнь индивида как таковую.

Подобно тому, как большие города гипериндустриальной эпохи, от Токио до Лос-Анджелеса через неизбежный отныне Шанхай, задыхаются в автомобильных пробках, обусловленных тем, что их жители покупают слишком много машин, современная субъективность задыхается под гнетом пресыщенности.

Аффективная пресыщенность, которая, несомненно, была одной из причин трагедии в семействе Картье, эта всеобщая апатия исполнена тоскливого предчувствия смутной угрозы, вроде той, что исходит от чудовищных юных героев «Слона» Гаса Ван-Сента.

У нас нет никакой надежды на восстановление того медленного времени, времени подлинного художественного опыта

В Японии, где я нахожусь сейчас, в момент работы над этим текстом, эта психическая и социальная дезиндивидуация властно заявляет о себе: многочисленные passage à l’acte, не вызывающие у совершивших их индивидов ни чувства вины, ни раскаяния, ни вообще какого бы то ни было аффекта. Так, два молодых убийцы (жертвами одного стала пожилая женщина, другой убил нескольких детей детсадовского возраста), выступая в суде, утверждают, что не испытывают в связи с тем, что они совершили, ни сожаления, ни раскаяния.

Еще одна форма этого социального самоупразднения молодых — это феномены хикикомори и отаку.

По некоторым данным, количество хикикомори в Японии составляет около миллиона человек. Мы говорим о сотнях тысяч совсем юных людей, которые полностью изолированы от внешнего мира, все их контакты сводятся к минимальному общению с членами их семей.

«Мы были вынуждены переехать, так как оставаться в одной квартире с моим сыном стало опасно», — рассказывает господин Окуяма. Несмотря на все попытки родителей установить контакт с сыном, это не представляется возможным: «Я пытаюсь видеться с ним раз в неделю, и каждый раз я пытаюсь с ним пообщаться, но это сложно: мой сын общается при помощи оскорблений и нечленораздельных звуков. Потом, мне страшно: он вдвое сильнее меня».

Случается, что хикикомори, исключенные из системы образования, совершают passage à l’acte, который пополнит собой очередную криминальную хронику в местной газете:

В 2000 году семнадцатилетний юноша, живший затворником после того, как он стал жертвой издевательств в школе (иджиме), захватил автобус, угрожая водителю кухонным ножом, и убил одну из пассажирок.

Молодых людей, которые живут в закрытом виртуальном мире компьютерной игры или анимэ, называют отаку. Встреча с себе подобными, с другими отаку, возможна для них в пределах этого мирка. Рю Мураками в своем недавнем романе «Паразиты» описывает, как такой подросток, избегающий столкновения с реальностью, конструирует себе альтернативный мир, вдохновленный мангой и анимэ. Доступ к этому миру возможен благодаря многочисленным гаджетам, все более и более изощренным, которыми пичкает этих подростков японская техноиндустрия. Эти дети проводят большую часть своего времени наедине с компьютером или приставкой и почти не выходят из дома.

Некоторые отаку создают себе культ вокруг того или иного объекта, чаще всего объекта потребления. Один из них собирает в своей комнате старые компьютеры, купленные через интернет, другая собрала коллекцию из нескольких сотен сумок Chanel. Иные такие культы, пусть и не связанные с объектами потребления, все равно вызывают беспокойство, как, например, культ вокруг личности Тицзуо, лидера секты Аум синрикё, виновника террористической атаки при помощи газа зарина, унесшей жизни двенадцати людей, в токийском метро в мае 1994 года.

Мы, городские жители, вернее, те немногие из нас, кому повезло жить в центре одной из метрополий, а не в полосе отчуждения на ее окраинах, c каким-то лихорадочным энтузиазмом ведем ежедневную борьбу за свое духовное выживание: мы посещаем музеи, вернисажи, концерты и артхаусные кинотеатры. Но мы страдаем от той же пресыщенности, что и остальные потребители, участвуем в той же погоне за все новыми объектами, которые предлагает нам культурная коммерция. Словно бы речь идет о еще одной форме аддикции. Словом, у нас нет никакой надежды на восстановление того медленного времени, времени подлинного художественного опыта. Любитель искусства превращается в потребителя объектов «культурной коммерции».

Гиперактивные

Проведенное Inserm [2] исследование, в значительной мере вдохновленное американской классификацией болезней и «междисциплинарным» корпусом, который включает в себя психиатрию, психологию, эпидемиологию, когнитивные науки, генетику, нейробиологию и этологию, посвящено детям, которых Inserm предпочитает называть «детьми с расстройствами поведения». Важное место среди таких расстройств занимают расстройства внимания и гиперактивность. Неудивительно: внимание, как некогда заметил Рифкин, — это один из самых высокоценимых в гипериндустриальном обществе товаров.

Ведь внимание — это отнюдь не только когнитивная функция, но и то социальное качество, о котором идет речь, когда мы говорим, например, что тот или иной наш знакомый «внимательно относится к окружающим». В обществе, где всеобщая пресыщенность и всеобщая нелюбовь закономерно сопровождаются ослаблением социальных связей, нет, пожалуй, другого такого дефицитного продукта как внимание — разве что, современная манера «привлекать внимание» уничтожает саму нашу способность быть внимательными.

Вот почему к исследованию Inserm, изобретающему эти «поведенческие расстройства», вдохновляясь классификациями американского образца, нужно относиться с осторожностью: они игнорируют тот факт, что в современном обществе внимание стало товаром. Термин «поведенческие расстройства», который обозначает поведение, нарушающее социальные нормы, превращает его в психическую болезнь, протекание которой сопровождается различными симптомами, например, уже упомянутым дефицитом внимания или «вызывающим оппозиционным расстройством».

Страдающие такими расстройствами дети также склонны к депрессиям и попыткам суицида.

Процесс психической и социальной индивидуации сверхдетерминирован процессом технической индивидуации

Как утверждают исследователи, им удалось научно доказать связь между диагностикой этого расстройства и следующими случаями: наличие других родственников, страдающих поведенческими расстройствами; наличие родственников с тенденцией к девиантному поведению, слишком молодая мать, употребление членами семьи психоактивных веществ и т. д.

Основываясь на этих данных, группа экспертов предлагает выявлять семьи, в которых присутствуют факторы риска, и начинать превентивные меры еще во время беременности. Также исследователи предлагают проявить целевое исследование в группах риска (тюрьмы, население неблагополучных районов).

Утверждая, что причиной заболевания является генетическая предрасположенность, исследователи также собираются глубже изучить сопутствующие факторы риска, а именно родительское влияние.

Если в заключение исследования стерилизация представителей неблагополучных слоев населения все же не предлагается, мы не можем не вспомнить, как в Соединенных Штатах Америки, руководствуясь подобной логикой, операции по стерилизации неблагонадежных граждан проводились вплоть до Второй мировой войны. Лишь пережитый ужас перед нацистскими преступлениями заставил американских медиков отказаться от подобной практики.

Почему бы этим исследователям, если их интересует проблема дефицита внимания у современных детей, не изучить вместо этого современные техники «захвата внимания» и их влияние на развитие ребенка?

Процесс психической и социальной индивидуации сверхдетерминирован процессом технической индивидуации, особенно в эпоху, когда техника стала системой когнитивных и культурных технологий, то есть тем, что я и мои друзья из Ars Industrialis называем технологиями духа. Дисфункционирование процесса психической индивидуации должно стать в большей мере предметом социопатологического, чем психопатологического исследования.

От психопатологии к социопатологии

Существование новых форм психопатологии, в современной Японии, например, признано в том числе и психиатрами. Эти новые психопатологии появляются там, где имеют место социопатологии, иначе говоря, большие политэкономические проблемы.

К тому же, сама по себе психическая «уязвимость», даже если мы мыслим ее как увечье, недостаток, часто, если и не всегда, становится причиной формирования ярких, сингулярных индивидуальностей — благодаря всем известным и в то же время бесконечно загадочным процессам компенсации. Вспомним здесь безумие Гельдерлина, Нерваля, Арто, Ван Гога и многих других [3].

Дискурс, на который опирается агентство Inserm, подобными вопросами не интересуется. Исследователи Inserm руководствуются нормативной и гигиенистской концепцией функционирования — как человеческой психики, так и жизни вообще. Размышления Кангийема о нормальном и патологическом были бы им абсолютно непонятны.

Тем не менее, исследование Inserm, хоть и c большой осторожностью, но упоминает о том, что основным вопросом относительно возникновения патологии является вопрос о языке; согласно Inserm, проблемы в речевом развитии ребенка не дают ему развить соответствующие социальные навыки, что, в результате, вынуждает его прибегать к защитным реакциям.

Тем не менее, основной рекомендацией экспертной группы становится, в конечном счете, проведение клинических тестов для создания новых медикаментов.

Итак, для чего все это делается? Не имея возможности в очередной раз превозносить чудодейственные свойства риталина, вещества, которое было призвано лечить американских детей от гиперактивности и стало объектом громкого процесса, эксперты Inserm предлагают «превентивно» лечить детей, предположительно принадлежащих к «группе риска» — лечить, расширяя рынок сбыта для фармакологических компаний, надевая «химическую смирительную рубашку» на детей и не задаваясь вопросом о социальных патологиях.

Поведенческие расстройства — следствие современной генерализованной дезиндивидуации, они вызваны отнюдь не генетическими причинами, хотя они и имеют под собой генетическую основу. Раздражительность и общительность имеют под собой одну и ту же генетическую основу.

Кант в «Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» называл этот внутренне присущий человеку антагонизм между социальным и асоциальным в нем двигателем развития человеческого общества. Человеку свойственно «желание принадлежать» к социальной группе, ведь эта принадлежность позволяет ему почувствовать себя «больше, чем человеком». С другой стороны, ему же свойственна и тяга к сепарации, к изоляции от сообщества себе подобных (японское слово «хикикомори» происходит от слова «изолировать»). Поблагодарим же природу, которая создала наш дух таким, чтобы у нас почти не было шансов на примирение с самими собой — без этого все лучшее, что заложено в человеке, было бы обречено на вещий сон. Человек хочет покоя, но природа лучше его знает, что ему нужно, и хочет раздоров.

Любая культура, любое искусство, также как и самое прекрасное общественное устройство, являются также и плодом этого антагонизма, извечной человеческой асоциальности.

При помощи такого представления об антагонизме социального и асоциального Кант артикулирует психическое и коллективное. Это то, что все эти классификации по американскому образцу и следующие из них гигиенистские практики хотели бы взять под контроль, сделать полностью исчисляемым.

Человек — это бытие в становлении, и его главное богатство составляют его недостатки. Эксперты из Inserm хотят полностью исключить какие бы то ни было недостатки, они хотят превратить психическую жизнь человека в процесс без сбоев. Но такой процесс был бы также и процессом без желания — ведь желание вызвано к жизни именно таким сбоем, таким недостатком: нехваткой объекта. Процесс без желания был бы, на самом деле, полностью иррациональным, он привел бы к созданию общества химических смирительных рубашек и электронных браслетов, или к политическому террору — а возможно, и к тому, и к другому. Ведь человеческое существо без желания — это существо, чьи разрушительные влечения сдерживает только физическая угроза.

Анализ причин «поведенческих расстройств» нашей эпохи должен быть направлен на поиск возможности преодоления этой ситуации, возможности нового политического высказывания, на поиск нового горизонта надежды

В том, что касается патологической непоседливости, которой страдает общество, которое не любит самое себя и в котором правит глупость, то она порождена той же системой, которая включает в себя эти поведенческие терапевтические практики: системой индустриального популизма, который превращает внимание в товар, и в то же время сам провоцирует у включенных в него упраздненных индивидов этот дефицит внимания.

У неусидчивых современных детей, к счастью для них, есть недостатки. Но их желание отвлекается от объектов любви, от объектов идеализации и сублимации любви, будь то их собственные родители или какие бы то ни было социальные объекты (ни любви к Знанию, ни уважения к социальным институтам), и направляется на объект потребления. Их влечения становятся неукротимыми, агрессивными, мучительными. Дети больше не любят своих родителей, но и родители больше не любят своих детей: у них на это нет средств.

Зато эти дети требуют еще и еще — видеоигр, кока-колы, одежды, и родители, под тем же давлением, под которым находится современное общество в целом, не могут им отказать. Именно в этих обстоятельствах Патрисия и Эмануэль Картье пошли на преступление, причем, подобно лондонским камикадзе, они считали себя мучениками и надеялись после совершенного переселиться в лучший мир.

Я настаиваю на том, что эти обстоятельства являются для четы Картье смягчающими. К этому я хотел бы добавить, что анализ механизмов захватывания внимания и побуждения к потреблению в целом, то есть анализ причин «поведенческих расстройств» нашей эпохи, должен быть направлен не на поиск виноватых (стоит задаться также и вопросом о том, каким понятием о справедливости мы руководствуемся в гипериндустриальную эпоху), а на поиск возможности преодоления этой ситуации, возможности нового политического высказывания, на поиск нового горизонта надежды.

У этого спектра проблем гипериндустриальной эпохи есть и еще один аспект. Речь идет о том, что я в другом месте назвал «комплексом Антигоны». Все эти вопросы отсылают нас к понятиям, к вопросам о справедливости, праве, законе. Желание юных людей заряжено не только неконтролируемой энергией влечения, но и «гиперактивностью» сверх-я. Когда этому желанию нет места в обществе, оно принимает крайне опасную форму фантазмов о мученичестве.

Наркозависимость как идеал общественного устройства

Заключение, к которому приходит Inserm, — заключение о необходимости медикаментозной терапии недовольства культурой, выглядит особенно катастрофичным, если мы вспомним, к чему подобная логика привела в Соединенных Штатах Америки.

Во время процесса против фармакологической компании, выпустившей на рынок риталин, диагностика синдрома дефицита внимания и соответствующей терапии была поставлена под вопрос. Риталин (метилфенидат), действующее вещество которого по своей структуре близко амфетамину , прописывается в огромном количестве случаев. По большому счету, рекомендации по его использованию столь широки и расплывчаты, что любой непоседливый или рассеянный малыш становится потенциальным потребителем риталина. В результате, количество рецептов на риталин, выданных американскими врачами, возрастает в шесть раз с 1989 года по 1996.

Совпадение: риталин попадает на рынок в том же году, в котором поженились Патрисия и Эммануэль Картье.

В Америке риталин был запрещен к продаже — после громкого судебного процесса и после того, как его употребление привело к нескольким смертельным случаям. Я хочу, чтобы меня поняли: в Америке это вещество было рекомендовано таким же экспертными группами, как та, что провела исследование для Inserm, — и эти экспертные группы жестоко ошибались.

«Дефицит внимания» — это не психическая болезнь, которой страдает ребенок, это болезнь самого гипериндустриального общества

В некоторых штатах (в Виржинии, Северной Каролине и Мичигане) от десяти до пятнадцати процентов детей школьного возраста регулярно принимали «пилюли послушания» — обычно после того, как «расстройство поведения» было выявлено у них школьными учителями, которые направляли ребенка к врачу. Химический контроль над подростками приобрел ужасающие масштабы. Семейная пара из Олбани, штат Нью-Йорк, приняла решение о прекращении лечения — их семилетний сын плохо переносил лекарство. Социальные службы занялись этим случаем, пара предстала перед судом за неисполнение родительских обязанностей. Решением суда они были обязаны возобновить лечение.

В январе прошлого года (2000) семейная пара из Огайо подала в суд на корпорацию Сиба Гейджи Кемикалс — после смерти их одиннадцатилетней дочери, получавшей лечение риталином и умершей после сердечного приступа. Вскрытие показало, что коронарные сосуды одиннадцатилетней девочки были в том же состоянии, что и людей с многолетней кокаиновой зависимостью…

Скрытым образцом, моделью, идеалом подобной системы общественного контроля, системы, которая отказывает в существовании любой психической и социальной индивидуации, является наркозависимость. «Дефицит внимания» — это не психическая болезнь, которой страдает ребенок, это болезнь самого гипериндустриального общества. Это общество не уделяет достаточно внимания своим детям, но в то же время делает все, чтобы захватить и направить их внимание преимущественно на объекты потребления.

Диагноз очевиден, и он внушает ужас.

Перевод с французского Алины Лежениной

Оригинал был опубликован в журнале Лаканалия #23 «Протез»

Примечания

[1] Этот текст — отрывок из четвертой главы второго тома книги Бернара Стиглера Mécréance et discrédit (Ed Galillée). Он был опубликован отдельно в качестве рабочего документа в процессе подготовки группы Ars Industrialis «Страдание и потребление» (25 февраля 2006 года). Публикуется c сокращениями.

[2] Institut national de la santé et de la recherche médicale, Inserm — государственное исследовательское учреждение во Франции, относящееся одновременно к Министерству Здравоохранения и Министерству Науки.

[3] В другом тексте я уже говорил о том, как увечья и инвалидности помогают порой сформироваться артистическому или научному гению. Так парализованные пальцы Джанго Рейнхардта помогли ему изобрести современную джазовую гитару. Не забудем здесь и о глухоте Томаса Эдисона — Прим. автора.