The Blueprint встретился с одной из самых влиятельных подвижниц гуманитарного знания и благотворительности в России, чтобы обсудить недовольство молодежи, разворот к авторитаризму, радикализацию общества и институт репутации в России.

Интервью: Марина Анциперова.

Фото: Тау Демидов.

Данный материал был опубликован на сайте The Blueprint.

По вашим интервью складывается впечатление, что и западные журналисты, и русские к вам часто идут как к человеку, у которого есть ответы на все вопросы. Как вы себя в этой роли чувствуете?

Я не считаю себя знатоком во всех областях — это просто невозможно. Сфера моей ответственности — гуманитарное знание и благотворительность. Конечно, как гражданин своей страны я много думаю и переживаю по поводу драматических событий последнего времени. Но мое мнение, если меня спрашивают о политических или социальных процессах, — это частное мнение, а не высказывание крупного эксперта. Тем более ни один эксперт не претендует на знание истины. Любые разговоры об общественных проблемах — это дебаты, споры, размышления, вопросы.

Меня долго не было в Москве, и когда я вернулась, то была удивлена, до чего общество политизировано и поляризовано. Не проходит и дня, чтобы с друзьями мы до ночи не спорили о том, что будет дальше и как оно должно быть. Вы согласитесь, если я скажу, что общество сейчас гораздо более взволнованно, чем было год назад?

Поляризация общества происходит колоссальными темпами. Буквально два года назад мы жили совсем в другой стране. А ведь тогда мы то и дело восклицали: «Какой ужас, хуже уже быть не может». Теперь же мы видим, что шутка «когда достигли дна, оттуда постучали» становится печальной действительностью.

Общество ропщет, требуя права на ценностные перемены и свободное развитие, а власть все больше капсулируется и отдаляется от социальной реальности. В результате количество мирных сценариев эволюции резко сокращается, почти исчезает. Единственное, что до сих пор объединяет большинство людей, — это нежелание страшных социальных катаклизмов. Обратите внимание, что общество до сих пор пытается быть услышанным, и все эти мирные манифестации (причем они принципиально мирные) — это последняя площадка, где оно может разговаривать с властью. Просто других мест для дискуссий не осталось. А в ответ власть проявляет бессмысленную жестокость, не желая уступить даже по мелочам. Как историк культуры я могу только сожалеть о происходящем: про истоки русской революции можно было прочитать правильные вещи даже в советских учебниках.

Почему так происходит?

Когда взят курс на восстановление авторитаризма и вся государственная машина насильственно разворачивается назад, с этого пути уже свернуть невозможно, потому что это очень негибкая система, она не способна отступать, лавировать, идти на компромиссы. Государство стремится восстановить тотальный контроль над всей общественной жизнью, прикрываясь борьбой с мифическими внешними и внутренними врагами, якобы под покровом ночи пытающимися разрушить великую державу. Это борьба с ветряными мельницами: вместо реальной работы по укреплению национальной безопасности весь репрессивный аппарат начинает охотиться за журналистами, избивать женщин, сажать в тюрьму инакомыслящих. Все это мы проходили: старожилы помнят, как самолет молодого немецкого пилота-любителя Матиуса Руста сел в 1987 году на Красную площадь. Хотелось бы, чтобы на эти грабли не наступали заново.

В связи с недавним законом о просвещении хочется спросить вас, как просвещать, когда государство этому противится?

Курс взят на антипросветительскую деятельность, и ничего более неразумного и ошибочного в современном мире нельзя себе представить. Конечно, можно быть огромным имперским мастодонтом на окраине цивилизации: у нас есть нефть, газ, силовики, атомное оружие, и такое существование может длиться довольно долго. Но если вы хотите быть сверхдержавой, то она сейчас определяется не количеством ракет, а количеством золотых мозгов. Если мы хотим диктовать всему миру свою волю и быть влиятельным игроком в мировом сообществе, нет другого способа, как предъявить высокообразованную и культурную страну — только внутренний человеческий капитал дает рейтинг на международном уровне. Нельзя усидеть на двух стульях.

Да, но мы же ведем курс на изоляцию?

Это печально, потому что ничего яркого и самобытного в изоляции никогда не произрастало.

Обратите внимание, что самые яркие периоды развития страны (золотой, Серебряный век, оттепель и так далее) происходили в тот момент, когда Россия открывалась миру. Меня не перестает удивлять наивность управляющего класса: с одной стороны, идет планомерное изничтожение качественного образования, подмена его идеологическим суррогатом, с другой — постоянный разговор о нехватке специалистов высокого уровня. В этом вся суть невежественного сознания: неумение выстраивать причинно-следственные связи.

Создается ощущение, что наше начальство живет в сказочно-мифологическом пространстве телефонного права: стоит поднять трубку и потребовать, то по щучьему велению из какого-то таинственного ларца выскочат все необходимые вам специалисты. Невозможно объяснить этим горе-управленцам, что, сколько ни звоните, если их нет, то и не будет. Ломать не строить — разрушить инфраструктуру знания легко, а на создание новой экспертной среды требуются годы и десятилетия.

Вы сказали про желание усидеть на двух стульях, и хочется поднять вот какую тему. Мы недавно публиковали колонку Кети Чухров — довольно радикальную. Она говорит о том, что российская культура — это культура, которая очень сильно базируется на российских деньгах, и в нынешней ситуации культурным деятелям больше делать вид, что можно сидеть на двух стульях, нельзя. Что вы думаете по этому поводу?

Дело же не в государственных или частных деньгах, а во взаимоотношениях государства и общества. Во Франции, например, государство тоже выступает главным донором культурных инициатив, но там и речи быть не может об идеологическом давлении на творческих людей. У нас же власть по старинке полагает, что деятели культуры — это крепостные актеры. Мы, дескать, даем деньги, а вы извольте отработать государственный заказ. Указывать музыкантам, как играть, а писателям — о чем и как писать, — это типично советское тоталитарное наследие, которое, увы, никак не изживается.

Представление о том, что наше общество — дитя неразумное, которому нужно все время вытирать нос и которое необходимо наставлять, как себя вести, — старая порочная мифология. 90-е годы доказали, насколько российское общество дееспособно, креативно, конкурентоспособно, прекрасно умеет самоорганизовываться и развивать целые индустрии. Поэтому государство бессмысленно тратит огромные силы и средства на армию надсмотрщиков и пропагандистов. Хочу заметить, что в 1990-е и 2000-е годы государственные деньги в российской экономике составляли не более 30%, что не только не мешало, но весьма способствовало ее развитию. Появление благотворительных фондов и свобода творчества создали фундамент для расцвета постсоветской культуры. Относительная лояльность большинства общества к власти в те годы зиждилась прежде всего на существовании большого количества социальных лифтов для активных молодых людей.

Вы полагаете, именно с этой проблемой связано большое количество молодых людей на протестах?

Разумеется, растущее недовольство молодежи прежде всего связано с тем, что социальных лифтов для личностной самореализации практически не осталось. Куда сегодня толковый молодой человек может пойти работать? Раньше существовал большой выбор: предпринимательство, политика, журналистика, образовательные и культурные индустрии и множество других профессий, появившихся после распада СССР. Мощный социальный запрос на новый креативный класс в 90-е позволил частично смягчить коллективную травму радикальной и болезненной трансформации общества. Когда иностранные коллеги приезжали в Россию в конце 90-х, то они с удивлением отмечали, что, если в западном мире во всех статусных и дорогих пространствах (ресторанах, барах, театрах) обычно проводят время люди среднего возраста, то у нас там сидели сплошь молодые люди. Они стали рано зарабатывать деньги, поддерживать старшее поколение, не сумевшее адаптироваться к новой реальности, и именно их созидательная деятельность помогла всей стране преодолеть сложный период. А что мы видим сейчас? Фактически молодые образованные люди вытесняются из активной жизни. Куда можно пойти талантливому инициативному человеку: в охранники? В ОМОН? В «Единую Россию»? На Первый канал? В пригожинские тролли? На это готовы далеко не все. Я думаю, что недаром такое количество молодых людей недовольны, возмущаются и протестуют. Игнорировать это невозможно. Вы закрываете для них будущее, и молодежь повально хочет уезжать — она безошибочно понимает, что ее лишают шансов профессионального и личностного роста.

Фонд Михаила Прохорова поддерживает практически все независимые театры из тех, что успели заявить о себе. Вы понимали, что культурная жизнь будет развиваться в ту сторону, о которой мы с вами говорили, — или просто заметили дефицит их поддержки со стороны государства и решили его восполнить?

Фонд был создан в 2004 году, и с самого начала задачи его были сформулированы как поддержка локальных сообществ и культурных инициатив в регионах. Сейчас только ленивый этим не занимается, но в то время подобная стратегия казалась весьма странной, она шла вразрез с москвоцентричным трендом культурной жизни. Многие нам с братом тогда говорили: ребят, ну вы оригиналы. А ведь в регионах тогда ситуация была крайне плачевной, творческие люди поголовно бежали в столицу, тем самым еще более обедняя и без того оскудевшую культурную жизнь.

Фонд был нацелен на развитие местных культурных инициатив, чтобы талантливые люди могли реализоваться в своем крае. Постепенно в процессе деятельности фонда сложилось несколько приоритетных направлений благотворительной программы. Это прежде всего большой блок мероприятий «Книжный мир», направленных на поддержку чтения: книжная ярмарка в Красноярске, библиотечный грантовый конкурс, литературная премия «НОС» и другие. Во-вторых, поддержка современного искусства и в первую очередь — театра. Мы являемся многолетними партнерами ведущих театральных фестивалей: «Золотая маска», «Территория», «Новый европейский театр», «Ново-Сибирский транзит» и так далее, а также сами проводим фестиваль «Театральный синдром». Наш грантовый конкурс «Новый театр» позволяет региональным театрам создавать экспериментальные спектакли, не боясь коммерческих убытков. Третье направление — это образование и просвещение. Иными словами, мы ведем системную работу по развитию инфраструктуры культурной жизни.

А не альтернативу государству и его поддержке культуры?

Нет никаких альтернатив, это ложная категория. Чиновники — наши сограждане, нравится это вам или нет. Просто изоляционистская консервативная среда порождает человека, который видит крамолу во всем, что не соответствует его опыту и кругозору. Не будем забывать, что большая часть населения выросла в страшных индустриальных моногородах или богом забытых местечках без свободного доступа к культуре, без продвинутого образования, а все эстетическое воспитание сводилось к тому, чтобы нарисовать к 8 Марта мамочке цветочки. Стоит ли удивляться, что язык современной культуры людям не понятен и потому неприятен? К открытию фонда в Норильске мы приурочили выставку, посвященную детским фантазиям и страхам. На открытии один из представителей местной власти возмущался, до чего дети стали жестокими, и тогда я его спросила, неужели он не рисовал в детстве войну. Он задумался и согласился. Ему нужно было просто объяснить, что ничего не меняется: дети все так же пытаются осмыслить насилие и ему противостоять, а общество часто им навязывает модели насилия, которые становятся легитимными.

То есть вы считаете, что нужно находить мирные пути диалога с властью. Но мы говорили о том, что значит пойти работать на Первый канал — есть ли большая разница с тем, чтобы пойти в государственный театр? Какая цена может стоять за этим?

Я считаю, что просвещение должно распространяться на максимально широкие слои общества, ведь во власть рекрутируются представители разных социальных групп. А сравнение Первого канала и театра я считаю некорректным.

Крупные медиа превратились в вульгарную пропагандистскую машину, а театр — это творческая институция, которая развивается по своим законам, несмотря на идеологическое давление последних лет.

У нас и библиотеки, и музеи преимущественно государственные, что тут поделать. Однако даже в советское время, в эпоху тотального государственного контроля культура умела за себя постоять, она была площадкой консолидации общества, формирования новых смыслов и общественных дискуссий. Эту роль она продолжает выполнять и сейчас. Хочу подчеркнуть, что в задачу фонда не входит давать пощечину общественному вкусу, то есть провоцировать культурные скандалы посредством эпатажных проектов. Наша задача — системное повышение культурного уровня и самого статуса культуры, которую власть низводит до бытовой услуги. Культура не только снимает социальное напряжение, что так важно для нашего поляризованного общества. Культура связывает разрозненные территории в единое целое, создавая страну и нацию. Печально, что заново приходится объяснять прописные истины, но делать это необходимо.

Чувствуете ли вы, что в обществе появляется новый и большой интерес к истории современной: очередная книга Зыгаря была бестселлером, на новогодние праздники ее читали все мои близкие и далекие знакомые — вплоть до условных инфлюенсеров в Instagram.

Мне кажется, что в России интерес к истории всегда был велик. Он становится особенно сильным в периоды социальных катаклизмов, когда рушится привычный образ жизни. В эти моменты история становится хранилищем культурных прецедентов, помогающих понять и объяснить стремительные перемены, и одновременно резервуаром новых социальных метафор. Я вдруг вспомнила популярную рекламу банка «Империал» 90-х годов: краткие и невероятно остроумные исторические сюжеты. До сих пор мы перекидываемся цитатами из них. А сегодня растет интерес к 90-м: да, старшее поколение в ужасе от этого времени, но младшее смотрит на него как на загадочное и легендарное десятилетие. Как человек, переживший этот период в сознательном возрасте, могу сказать, что такой уникальной эпохи свободы слова и деятельности в истории России никогда не было. Я считаю, что свобода ценна сама по себе, а не как приложение к колбасе. Более того, без свободы и колбасы не бывает, как показывает советский опыт.

Или только одна — единственного сорта.

Да, именно — и плохого качества.

Многие публикации в «НЛО» все же о советском времени.

Меня очень интересует эволюция послевоенного советского общества. События 1991 года потрясли меня до основания, я с тех пор постоянно задавалась вопросом: как могло произойти, что никто не мог предвидеть такого развития сценария? Как грозная советская империя могла «слинять в три дня» (по выражению Василия Розанова, который таким образом охарактеризовал падение императорской России в 1917 году)? После распада коммунистического пространства мы затем наблюдали «арабскую весну», которую тоже не смогла предсказать армия международных аналитиков. Получается, что в отсутствие свободы слова, которая является лакмусовой бумажкой социальных настроений, общество в конечном итоге становится загадкой как для власти, так и для самого себя. Пропагандисты и их заказчики начинают верить в собственные измышления, а в это время внутри различных социальных страт происходят трансформации, не видимые для внешнего наблюдателя. Проблемы, которые накапливаются в недрах общества и вовремя не решаются, а лишь замалчиваются, в конце концов обрушивают жесткую, инертную политическую систему. В журнале я особое внимание уделяю исследованиям о том, как советские люди отвоевывали пространство свободы. Новый общественный договор в постсталинский период был основан на том, что государство перестает тотально контролировать и разрушать семью в обмен на показную лояльность. Семья и вообще частная жизнь стали первичными площадками свободы, а кухни превратились в своеобразные дискуссионные «гайд-парки». Постепенно сформировался параллельный официальному миру образ жизни с самиздатом, квартирными выставками, походами, борьбой с цензурой, домашними научными семинарами и прочим. Понимание, какими разными, иногда прихотливыми путями происходит возмужание общества даже в самых тяжелых обстоятельствах, рождает исторический оптимизм.

То есть не нужно поддаваться выученной беспомощности?

Уныние — самый главный грех.

Ситуация сейчас крайне неблагоприятная, но тем не менее коридоры возможности все же остаются. Если сравнить нынешнюю жизнь с советской, где все сферы жизни были в руках государства, где невозможно было себе представить никакой частной инициативы, то есть что защищать и развивать.

Вы ходите на митинги и считаете ли вы это важным?

Да, я имею на это право — конституционное. Попытка задавить мирный протест приводит к росту внутренней агрессии и раздражению. Конечно, думать, что если ты один раз вышел на демонстрации, и все изменится, — это иллюзия. Однако у нас есть право, и им нужно пользоваться. Разгоны и избиения демонстрантов работают против власти. Недавно вышел указ, чтобы сотрудники полиции и прочие силовики на работу ездили в штатском. Получается, что работники правоохранительных органов становятся ненавистны обществу. Для самих силовиков это тоже не очень приятно: стыдиться собственной профессии тяжело, это порождает большой дискомфорт. К тому же их дети начинают стыдиться родителей, слыша разговоры в школе, читая дискуссии в интернете. А мне удивительно, зачем вообще нужно было выстраивать эту систему искусственных и бессмысленных запретов. 90-е годы были куда более нестабильными, протестных демонстраций было несметное количество, и ничего, мир не рухнул.

У вас есть ответ на вопрос, как найти в меняющемся мире точку опоры? И разобраться, что правильно, а что неправильно. Во вселенной, где новая этика сменяет старую, но осталось море полутонов.

Есть старая проверенная формула: не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы сделали с тобой. Я полагаю, что этика должна строиться на гуманистическом фундаменте: уважении к человеку, его достоинству и жизни. Все остальное — производное от этого основополагающего тезиса. Иначе что ни делай, все равно получится КПСС и автомат Калашникова. На мой взгляд, сейчас в нашей стране налицо столкновение двух взаимоисключающих этических систем. Государство сверху пытается навязать обществу старую тоталитарную идеологию с ее апологией насилия и пренебрежением к человеческому достоинству. В то же время в самом обществе растет запрос на гуманизацию жизни, на справедливость и безопасность. Эта зона конфликта неизбежно будет расширяться, учитывая, что государственные институты, призванные защищать человека от властного произвола, практически не работают. Они обслуживают власть, а не интересы личности.

Как минимум не работает институт репутации.

Я бы с вами не согласилась. Несмотря на шельмование подлинных авторитетов и создание дутых экспертов в официальной пропаганде, репутационная табель о рангах все равно существует. Мы же все прекрасно знаем разницу между, например, Юрием Дудем и Владимиром Соловьевым, хотя оба формально принадлежат к журналистскому цеху, или между «Мемориалом» и Военно-историческим обществом, хотя оба числятся НКО. Репутация — это не только мощный символический капитал, но и регулятор общественной жизни, заставляющий институции и инфлюенсеров соблюдать этические нормы.

Кажется, что в нашем обществе все очень быстро забывают.

Информационный бум порождает во всем мире короткую историческую память. Но я уверена, что это временное явление, просто новостной поток еще пока не структурирован. Нечто подобное происходило в конце XVIII — начале XIX века с резким развитием книжного рынка. Но постепенно гутенберговский хаос стал превращаться в галактику: появление профессиональной журналистики, института экспертизы, новых образовательных и эстетических стандартов выстроили систему навигации, позволившую ориентироваться в насыщенном информационном пространстве и сформулировать иерархию ценностей. То же самое, несомненно, произойдет в ближайшее время, что позволит найти новую историческую оптику для возрождения института исторической памяти.

Архитектор Настя Смирнова когда-то рассказывала нам, студентам «Стрелки», как перевод книги может поменять мир. В начале 2010-х происходило много всего, в качество городской среды инвестировали, например, Мамут и Абрамович, но так совпало, что трансформация Москвы началась после перевода «Жизни и смерти больших американских городов». Верите ли вы тоже в то, что в начале было слово, а переведенное слово и переведенная книга действительно может что-то изменить?

Если бы я в это не верила, я бы не стала издателем. Я всегда говорю, что мой сдержанный оптимизм связан со спецификой моей профессии. Издатель свято верит, что он может изменить мир к лучшему. Собственно история подтверждает, что так оно и есть. Когда Гутенберг изобрел свой знаменитый печатный станок, многие говорили, что это экономически бесперспективно, поскольку Европа неграмотна — меньше процента людей умели читать. Однако через 20–30 лет благодаря этой инновации количество грамотных читателей резко возросло. Книги и вообще качественная информация меняют реальность, они расширяют горизонты опыта, сферу идей и жизненной практики.

Какая книга может изменить Россию?

Я бы все–таки предложила не относиться к книгам как к аналогам священного писания, чтобы не навязывать очередные унылые догмы обществу. Значительно разумнее рассматривать авторов книг как занимательных собеседников, с которыми хочется не столько безоговорочно согласиться, сколько поспорить. В споре если и не рождается истина, то по крайней мере возникает возможность консенсуса по многим важным социальным проблемам. Главное, чтобы сохранялась свобода создания и распространения информации, а также свободное ее обсуждение. Я с радостью наблюдаю, как в последние годы растет интерес к серьезной качественной литературе, как художественной, так и научно-популярной. Это несомненный признак того, что в создавшемся вакууме идей и исчезновении образа будущего люди обращаются к интеллектуальной информации в желании исправить эту драматическую ситуацию.

Почему из трех журналов в вашем издательстве один — о теории моды?

Ну, во-первых, это новая гуманитарная дисциплина, бурно развивающаяся в последние десятилетия, которая изучает историю цивилизационных процессов сквозь призму изменений стилей одежды, канонов красоты, стандартов гигиены и других повседневных практик. Мода чутко реагирует на смену социальных настроений и к тому же делает это быстрее, чем другие сферы культурной и интеллектуальной жизни. Недаром тоталитарные и авторитарные режимы так яростно борются с модой, видя в ней проявление индивидуальности и свободы личности. Постоянные крестовые походы советской власти против «стиляг» в этом смысле очень показательны. Отстаивание советскими людьми своего права на моду — это и своеобразное требование социальных перемен, поскольку мода динамична, подвержена изменениям и обновлениям. Я думаю, что расцвет интереса к моде и дизайну в России — тоже показатель позитивных изменений.

А как строятся отношения с модой у вас?

На определенном этапе я выработала удобный стиль: брюки или джинсы, пиджак и много пластмассовой бижутерии, которую можно легко заменить — и кажется, что все время одета по-новому. Я вообще люблю моду, невозможность одеться по своему вкусу в моей советской юности доставляло мне много страданий. Очень важно найти свой индивидуальный стиль, это проявление личного достоинства, укрепление внутренней уверенности в себе. Поэтому пропаганда «духовности», которая якобы не совместима с эстетизацией жизни, — это тоже способ унижения и порабощения человека. Каждое поколение вырабатывает свою стилистику— не только одежды, но и образа жизни в широком смысле слова. За эту возможность свободно визуально выражать себя тоже нужно бороться.

Тогда вы чувствуете себя собой.

Именно. Что же касается общественного отношения к самой моде, то оно стремительно менялось на протяжении постсоветского времени. 90-е годы были периодом гипертрофированного гламура — типичной реакции общества дефицита на внезапно открывшуюся сферу свободного потребительства.

Главным показателем успеха стало обладание самыми крутыми брендами и их демонстрация. Помню, как мы тогда шутили, что если бы понты светились, то с московского неба не сходило бы северное сияние. Поразительно, как быстро этот парад тщеславия сошел на нет. Достаточно было одному поколению прожить в элементарном бытовом комфорте, не ломая голову, где достать зубную пасту, носки, туалетную бумагу и не уродливую одежду, как потребность в гламуре отпала.

Мне нравится наблюдать, как сейчас одеваются молодые люди — очень просто. Одежда перестала быть частью престижа, показатель статуса перешел на более глубокий и содержательный уровень. Скажу честно, как травмированный советский человек я по-хорошему завидую молодым людям, несмотря на всю драму их сегодняшнего существования: ну почему в нашей юности не было хотя бы повседневного нормального образа жизни, свободного доступа к информации, возможности путешествий и выбора места жительства. Эти завоеванные права тоже нужно ценить и защищать. На них ведь тоже идет наступление.

Вы были одним из первых культурных деятелей своего поколения, кто активно поддержал #metoo. Вы чувствуете, что за последние года три в России отношение к этой проблеме изменилось?

Меня очень радует, что в нашей стране это движение началось. До самого недавнего времени невозможно было говорить о проявлениях абьюзерства, с которым сталкивается практически любая женщина. Не только в общественном пространстве — даже среди своих. Да, это считалось стыдным, во всех проявлениях насилия и харассмента всегда винили женщину. Делегирование насилия в семью — классическая практика тоталитарных милитаристских государств. Сознательно унижая мужчин — а государство унижает их сильнее женщин, поскольку те больше встроены в социально-политическую жизнь, оно в качестве компенсации дает им зеленый свет на беспрепятственное издевательство над домашними. Это страшная ситуация, которая долгое время в обществе считалась негласной нормой. Тот факт, что это перестало быть поведенческой нормой, — несомненно большой этический шаг вперед, сколько бы ни пытались шельмовать это движение.

Но достаточно ли дискуссии небольшой части общества для того, чтобы изменилась реальность?

Понимаете, мы радикальная культура, мы хотим найти волшебную палочку, которая в мгновение ока преобразит наш мир до неузнаваемости. Это утопическое мышление, фундаментальные изменения происходят в результате долгой и системной работы общества. Опыт свободы предыдущих десятилетий начинает давать результаты только сейчас. Я, например, с большой радостью слежу за бурным развитием феминистского движения. Слово «феминизм» еще в 2000-х никто не употреблял, оно было просто бранным, современные независимые женщины открещивались от него как от огня. И вдруг появляется поколение молодых амазонок, которые выходят в публичное пространство и открыто говорят о проблемах гендерных отношений, о трансформации семьи и всего жизненного уклада.

Знаете, во времена моей молодости невозможно было увидеть папу, в одиночку катящего коляску с младенцем, — а если это случалось, то перед вами был либо святой мученик, либо подкаблучник. На этой почве происходило колоссальное количество семейных драм. Мужчины не считали своим естественным долгом заниматься семьей и детьми. И вдруг с середины 2000-х, приходя в какой-нибудь торговый молл, я стала обращать внимание, как много отцов несут маленьких детей на руках, дают им бутылочку, играют с ними. Вот эти вещи мне как исследователю очень интересны. Мужчины возвращаются в семью, в которой начинают складываться новые — партнерские — отношения, и это основа будущих главных трансформаций в обществе на более высоком уровне.

РЕДАКЦИЯ THE BLUEPRINT БЛАГОДАРИТ ЭЛЕКТРОТЕАТР СТАНИСЛАВСКИЙ ЗА ПОМОЩЬ В ПРОВЕДЕНИИ СЪЕМКИ