***

РЮ ДАРЮ
Пасхальный рассказ

Мы стояли на пороге храма, готовые войти в него, чтобы стать мужем и женой перед лицом Господа, как вдруг она вырвалась, оглянулась на небольшую толпу наших гостей, скромно стоявших на ступенях со своими телефонами, и побежала. Это не было классическим побегом из фильмов, когда в последний момент героиня, понимая, что не любит жениха и полюбить уже не сможет, решается на роковой шаг. Я знал, что она любит меня и будет любить всегда, как и сам полюбил её с первого взгляда до беспамятства. Но точно так же я знал, что жить со мной она не сможет, как не сможет жить с кем угодно вообще, что наша земная жизнь, с её правилами и устоями не для неё, что она тоскует по небу, «по дому», как сама она это называла, с усталой улыбкой произнося: «хочу домой, на небо». Так что, когда её белый шлейф мелькнул в черных воротах собора, я ничуть не удивился. Казалось, никто из гостей не удивился тоже. На последней ступеньке она оступилась, но сбалансировав в воздухе и неловко отставив руку с букетом, не упала, а добежав до ограды, остановилась ровно под березой, которую мы, смеясь, называли «экзотической флорой восьмого округа», секунду помедлила, как бы решая в какую сторону правильнее бежать в таких обстоятельствах, и повернула направо. Дальше мы уже не видели. 

Одни потом говорили, что она добежала до парка Монсо, бросилась на лужайку и на том месте, где её бело-розовое, как торт, тело сотрясалось от молчаливых рыданий, выросла вишня, что стоит там и по сей день. Другие утверждали, что обежав парк, она еще так петляла между зданий посольств, пока не выбежала к Триумфальной арке, которая тогда стояла вся перетянутая белыми простынями каким-то безумным болгарином, и остановившись на пятиконечном перекрестке, долго не решалась перебежать дорогу, а когда всё же решилась, её сбила машина, но тела не нашли, к огромному изумлению полицейских, дежуривших за углом.

Так или иначе, никто её больше не видел. Я вернулся в церковь, дошёл до аналоя, надел кольцо, предназначавшееся для её тонкого пальца, на свой мизинец, словно решив соблюсти хотя бы часть процедуры, и вышел к гостям. Они всё так же стояли у входа, не решаясь ничего предпринять. Я неловко улыбнулся им и направился домой. 

Не помню, что было в тот вечер, лег ли я спать, получал ли звонки, как объяснил всё матери и отцу. Помню только, что когда проснулся, стояло лето. С тех пор я ненавижу весну и Пасху.

Решение венчаться на Пасху принадлежало ей. Она не была верующей, или pratiquante, как говорят здесь. Не был и я. Мы оба верили в Бога, считая, что не верить как минимум дурновкусно, но не были привязаны ни к Христу, ни к какой другой исторической мифологии. При этом сердца наши сжимались всякий раз, когда мы проходили мимо этого собора, и если было в Париже место, где мы считали подходящим «узаконить свою любовь в порядке вечности», то было оно здесь, на этой улице, с её умильным русским названием подарка. Дара. 

На следующий год в Париж пришла эпидемия. А еще через год началась война. Все забыли о ней и о нашем странном венчании. В март чумы, когда город стоял пустой, словно все жители решили последовать её примеру и бесследно исчезли, я выходил из своей квартиры на левом берегу и пересекая весь город, шел на рю Дарю. Там я подолгу сидел в ресторане «Петроград» и смотрел в окно, на березы и золотые купола за черной изгородью собора. Затем направлялся к Триумфальной арке, проделывал круг почета по пятиконечной звезде и брел в Монсо, к той самой вишне, просиживая под ней часами, даже если шел дождь. Полицейские, дежурившие на улицах, не обращали на меня внимания, за эти годы я превратился в обычного городского сумасшедшего. Родители уехали на юг, и я жил один, доживая свой век бесплотной тенью, ничуть не жалея ни об этой любви, ни о её побеге, ни о том, что однажды приехал в этот город, который был мне чужим и который я так и не смог полюбить. Я не покидал его потому, что был уверен: если она где-то и могла появиться, то там же, где и исчезла. А еще потому, что мне было всё равно где жить без неё.

***

Сегодня ровно 30 лет с того дня. Я сижу в «Петрограде», отделанном после войны в украинском стиле, переименованном в «Киев», и смотрю в окно на выходящих со службы женщин, в платках и с корзинками. Мне 57 лет, и если бы сейчас, отделившись от этой весенней толпы, она вдруг зашла сюда, такая же молодая и белая, какой исчезла, то не узнала бы меня. Ко мне подходит официантка. Отрывая свой взгляд от окна, я прошу водки. «Христос Воскрес!», — говорит она, улыбаясь. «Наверное», — шепчу я в ответ и отворачиваюсь, сотрясаясь от рыданий.