Элизабет Рудинеско. Фрейд в своем времени и нашем
11 декабря в 19:30 в Философском клубе Винзавода пройдет дискуссия «Два Фрейда, или Космоса не существует» с участием французского философа Элизабет Рудинеско и отечественного исследователя Виктора Мазина. Повод для встречи — вышедшая в издательстве «Кучково поле» книга Рудинеско «Фрейд в своем времени и нашем». Публикуем отрывок из книги, посвященный изобретению психоанализа.
Изобретение психоанализа
Известные сексологи конца XIX века, Краффт-Эбинг, Альберт Молль или Хэвлок Эллис, думали больше о гигиене, нозографии, описании «отклонений», а лечением занимались меньше, чем учеными исследованиями разных форм половой практики и идентичности: гомосексуализма, бисексуальности, трансвестизма, транссексуальности, педофилии, зоофилии и т.д. Одним словом, интересовались прежде всего вопросом сексуальных извращений и их причинами, заложенными в детстве. Если парадигма истеричной женщины захватила все поле исследования неврозов, две основных фигуры «секса не ради потомства» — гомосексуалист и
Отказавшись от той мысли, что в основе буржуазного семейного уклада лежит альянс между развратным родителем и изнасилованным ребенком, Фрейд перенес вопрос о сексуальной причине неврозов в особую сферу, к которой не имели отношения ни сексология, ни психиатрия, ни психология. Он перестал описывать поведение, а начал интерпретировать рассказ, полагая, что пресловутые сексуальные сцены, описанные пациентами, могли быть игрой воображения, то есть субъективностью или воображаемой репрезентацией. И допускал, что, если совращение действительно имело место, то для возникновения невроза само по себе оно необязательно. Признавал вместе с этим наличие фантазмов или травм. Он подчеркивал, что, благодаря психоаналитическому методу — изучению бессознательного и лечению разговорами — терапевт тем не менее должен быть способным различать разные уровни реальности, которой человек боится: действительное сексуальное насилие, психическое совращение, игра воображения, трансфер.
Требовалось еще ответить на вопрос о месте конкретного ребенка в этих историях с совращениями, настоящими или выдуманными.
Детское тело годами было излюбленным объектом внимания для гигиенистов и врачей. Вред детской мастурбации, ее роль в возникновении неврозов и извращений показывали сотни книг. Фрейд заинтересовался этим вопросом в 1886 году, во время пребывания в Берлине, работая у педиатра Адольфа Багинского [1] . И поскольку сам вырос в большой семье, прежде чем стал отцом многочисленного потомства, постоянно сталкивался, или сам хотел видеть, что телесные отношения, то действительные, то придуманные, сеют смуту между родителями и близкими людьми.
Все споры второй половины XIX века крутились вокруг вопроса о том, может ли ребенок родиться если не сумасшедшим, то, по крайней мере, извращенцем, и проявляет ли себя этот частный случай «помешательства» в специфической половой практике — мастурбации, вред которой пока был неизвестен. Как следствие, рассматривая по-прежнему ребенка как будущего «нормального» взрослого, который успешно встроится в семейный порядок, нужно было также убедиться, что, в глубине души, освоение жизни проходит через сомнительное телесное и психическое натаскивание, которое заключается в том, чтобы сделать человека лучше. Таковы были принципы распутного обучения, практиковавшиеся в частности в Германии. Они состояли в том, что грубое обращение взрослого с ребенком — ему же на пользу, позволяет побороть свои похоти, чтобы достичь «высшего блага» и, более того, стремиться к нему.
Из теоретиков этой «черной педагогики» [2] стал известен Готлиб Мориц Шребер, который в своих учебниках пытался предложить способы противодействия развалу общества, создав нового человека: здоровый дух в здоровом теле. Поддержанные социал-демократами, его идеи затем будут восприняты национал-социализмом.
Мастурбация стала рассматриваться как основная причина некоторых расстройств, проявляющихся не только у детей, но также, позже, у всех, кого назовут «истериками». Тех и других записали в «сексуальные больные». Первых потому, что они предавались сексу в одиночку без всяких границ, вторых — потому что ни пережили (или уверяли, что пережили) в детстве сексуальную травму, вроде тех, к которым ведет в результате онанизм (злоупотребление, совращение, изнасилование и т.д.).
С 1850 по 1890 год над Европой пронесется страшная хирургическая фурия, одинаково поражая детей, занимающихся онанизмом, и истеричных женщин. Разве не были они, как
Оставив «невротику» и определив собственные условия «лечения признанием», Фрейд изучал неписанный способ понимания человеческой сексуальности. Далекий от того, чтобы ad nauseam (до тошноты) описывать изнасилования, сексуальные патологии, эротическую практику или инстинктивное поведение, не ставя анатомию в основу всего, не теряясь в обмерах, разных подсчетах и расчетах, не предписывая норм, не создавая каталогов половых отклонений, он распространил понимание сексуальности на всеобщую психику и даже сделал основой человеческой деятельности. Не столько сексуальность сама по себе, ставшая в его доктрине на первое место, сколько концептуальная совокупность, ее представляющая: импульс, источник бессознательного психического функционирования, либидо как основополагающий термин, означающий половую энергию, сдерживание сексуальных побуждений или межличностные отношения, бисексуальность, предрасположенность ко всяких формам человеческой сексуальности, наконец, само желание, тенденция, исполнение, бесконечный поиск, двойственное отношение к чужому.
Фрейд был ученым-позитивистом; насытившись физиологией и экспериментами на животных, он к 1897 году обратился к разработке теории любви или Эроса, как до него это делали мэтры западной философии. Оставаясь дарвинистом, проникнувшись легендой о Фаусте и его сделке с дьяволом, он не только утверждал, что христианский принцип любить ближнего, как самого себя, выдвинут вопреки агрессивной природе человека, но также и то, что признание субъективной свободы проходит через принятие неосознанного предопределения: «Я есть другой».
Фрейд, вовсе не желая быть философом, был убежден, что его доктрина станет, прежде всего, наукой о психике, обеспечит свое поле для психологии, основанной на биологических знаниях, естественных науках. На самом же деле он запускал совсем другой механизм — коренной пересмотр того интимного, которому дали начало мрачная эпоха Просвещения и черный романтизм, революцию одновременно рациональную и всегда потопляемую подземными потоками.
Улисс, ушедший на поиски обетованной земли, полной призраков, миражей, соблазнов, — вот что обещало фрейдовское путешествие к бессознательному, «другой сцене». Оно предполагало организацию структур родства, способную обеспечить действенность нового семейного порядка, который желал бы видеть для себя клиницист и в котором он же был действующим лицом.
Отмеченный, как и все его поколение, пресловутой «драмой фатальности», которая вывела на сцену жуткие истории королей, принцев и принцесс с их инцестами и отцеубийством, Фрейд желал видеть себя избранным свидетелем семейных бедствий, свирепствовавших в Вене, и даже в императорской династии Габсбургов. Размышляя об одном из таких событий и снова вспоминая детство, любовное чувство к матери еврейке, к нянечке христианке, он в письме Флиссу от 15 октября 1897 года высказал гениальную идею сравнить судьбу невротиков конца века с судьбой героев греческой трагедии. «Каждый однажды, в зародыше и в фантазии, был таким же Эдипом, перенося свою мечту в реальность и испугавшись ее осуществить, и трясся, пока отхлынивает то, что отделяет детское состояние от его теперешнего» [3].
Но Фрейд сразу же вводил в свою театральную постановку еще одного героя — Гамлета, меланхоличного принца, который колеблется, мстить ли за отца, убить ли дядю, женившегося ли на его матери. Из этого датского принца он сделал женственного истерика, преследуемого воспоминаниями о страсти к матери: «Как понять его колебания отомстить за отца, убив дядю? <…> Все сразу же проясняется, стоит подумать о той муке, которую вызывает в нем смутное воспоминание, как он хотел, из страсти к матери, совершить по отношению к отцу то же злодеяние».
Эдип, самый страдающий герой Софокла в его трилогии о Лабдасидах, превратился под пером Фрейда в архетип современного невротика, решительно повернувшего вспять историю этого величавого и благородного тирана, не знавшего чувства меры и приговоренного Оракулом узнать, кто он такой. Софоклов Эдип был убийцей собственного отца (Лая) и мужем своей матери (Иокасты), но кто его отец, он не ведал, и тем более не испытывал влечения к матери, которая была ему определена Фивами, когда он разрешил загадку Сфинкса с тремя стадиями человеческого развития (детство, зрелость, старость). Эдип, отец и в то же время брат детей, рожденных от матери, умер в изгнании, куда последовала за ним дочь Антигона, проклятая и обреченная на безбрачие. Ничего общего с Фрейдовским Эдипом, у которого два желания: убить отца и овладеть телом матери.
В конце XIX века, после раскопок, позволивших выявить места, где находились Троя и Микены, обращение к греческой трагедии, к античной мифологии и теме чрезмерных страстей было на повестке дня. В этих древних сказаниях, где противопоставлялись боги и люди, и люди, подчиненные своей судьбе, никогда не были виноваты в том, что совершили, современные мыслители надеялись увидеть, как раскрывается, подобно коллективному «катарсису», агония патриархальных отношений, история, которую они отбрасывали, но в то же время связаны были с нею, — история имперской европейской державности.
Структуры родства, свойственные любимому Софоклом семейству Лабдасидов, восхищали историков, потому что, как им казалось, подтверждали наступление этого страшного апокалипсиса с его возможным стиранием граней между полами. В долгой истории Лабдасидов женщины, мужчины и их потомки были обречены не обрести себе места никогда, если оно не отмечено знаком безумия, убийства, бесчестья, до окончательного угасания их «геноса» (племени).
У Атридов, наоборот, всякое преступление должно было наказываться другим, и каждое поколение, ведомое Эриниями, обязано было отомстить и искупить злодеяния предшествующего поколения. Поэтому Агамемнон, царь Микен, принесший в жертву дочь Ифигению, был зарезан Клитемнестрой, собственной женой, при содействии ее любовника Эгисфа, сына Фиеста, зачатого в результате кровосмесительного акта. Мать мстит за дочь, и вот уже Орест вынужден отомстить отцу, убить мать и Эгисфа с помощью сестры Электры. В конце мифологического повествования (существует множество его версий) Аполлон и Афина пресекают закон кровной мести, дабы утвердить в городе право и порядок. Сошедший с ума Орест оправдан, богини мщения Эринии становятся Евменидами (Милостивыми), порядок и благоустройство одерживают верх над дикой, инцестной, разрушающей природой.
В той самой мере, в какой история Лабдасидов являет безжалостное и исторически сложившееся саморазрушение субъективности каждого из действующих лиц того или иного поколения, в той самое мере Атриды показывают, что цивилизация способна положить конец противоборству людей и божеств. С одной стороны — трагедия бессознательного, саморазрушения и чудовищности, с другой — истории, политики и демократии. Учитывая подобные различия, понимаешь, почему в 1897 году Фрейд избрал в качестве генеалогической модели семью Лабдасидов, виновную в собственном разрушении вокруг Фив, города почти «венского» — эндогамного, закрытого, замкнутого в самом себе: внутреннее расстройство психики.
Если Софокловский Эдип воплощал для Фрейда бессознательное, концептуализированное психоанализом, то Шекспировский Гамлет, христианский принц начала XVII века содействовал обоснованию теории «виновного сознания». Коперниковская тема, Гамлету не удается еще усомниться, по-картезиански, в основах рациональной мысли. Беспокойный и расстроенный, он не может ни оставаться принцем, ни стать королем, поскольку никак не решит, «быть или не быть». У Фрейда Гамлет — христианизированный Орест, преступный и неврозный.
Выстраивая современный сюжет об Эдипе и Гамлете, о бессознательном, которое его безотчетно определяет, и сознании, которое препятствует свободе бессознательного понятием вины, Фрейд мыслил свою теорию как антропологию современной трагедии, «семейный роман» [4]. Неосознаваемая трагедия инцеста и преступления, говорил он, повторяется в драме осознающего вину сознания. Подобная концепция сюжета не имела ничего общего с
В то время как по всей Европе разрабатывались широкие программы исследований, основанных на изучении фактов и поведения, Фрейд обратился к литературе и мифологии, чтобы теория о психике обрела устойчивость, которая в глазах его современников ни в коем случае не могла бы опираться на науку: ни на психологию с ее исчислением типов поведения, будто бы объективную от этого, ни на антропологию, описывавшую человеческие сообщества, ни на социологию, изучавшую общественную реальность, ни на медицину, которая со времен Биша, Клода Бернара и Пастера определяла норму и патологию, основываясь на органических и физиологических изменениях. И, тем не менее, он изобретал настоящую науку о психо.
Теперь понятно, почему эта странная революция самой сути интимного, совпавшая с возникновением кинематографии как искусства, — еще одной фабрики грез, мифов и героев, сумела заинтересовать писателей, поэтов и историков, и обескуражить приверженцев позитивных наук, тех самых, кого стремился Фрейд одолеть. Оставаясь верным, сам того не зная, традиции черного романтизма, он заимствовал идею греческих трагиков, согласно которой человек — собственный разрушитель, и себя самого, и всего того, на чем крепятся его семейные связи, он не волен над ними. Он обратился к обратной стороне разума, искал потаенную частицу себя, смерть на службе жизни: такова была природа погружения, осуществленного изобретателем психоанализа на заре ХХ века, о котором Томас Манн с полным основанием скажет, вопреки мнению Фрейда, что это был «романтизм, ставшем наукой».
Фрейд с детства увлекался бунтующими героями: завоевателями, основателями династий, авантюристами, способными в одно и то же время отринуть отцовский закон и заново символически восстановить суверенность отцовства, побежденного или униженного. Связывая судьбы Гамлета и Эдипа, он определял психоанализу среди всего того, что позже назовут науками о человеке, императорское место, но вместе с тем такое место, которое невозможно определить: между рациональным знанием и неприрученной мыслью, между душевной медициной и исповедью, между мифологией и терапевтической практикой.
Фрейд по сути своей совершал символическую революцию, он менял взгляды всей эпохи — на себя, на собственный способ мыслить. Он слагал новое повествование о начале начал, в котором был современный сюжет, а герой не просто отмечен заурядной патологией, но трагедией. Целый век фрейдовская концепция будет воздействовать на умы. Заново актуализируя трагедию Эдипа, Фрейд рисковал запереть свой рассказ в «комплексе» и тем самым создать условия, чтобы теория свелась к области семейной психологии. Ему потребуется тридцать лет, чтобы этот Эдипов комплекс воплотился, и он не посвятил ни одной статьи его определению, тогда как оно присутствует повсюду в его работе, но в конечном итоге недостаточно четко сформулировано. Действительно, только в 1910 году, как раз после завершения статьи о Леонардо да Винчи, он впервые использует термин «Ödipuskomplex» (Эдипов комплекс) [5].
<…> Как бы ни было прекрасно написано «Толкование сновидений», оно не смогло бы провозгласить новый подход к человеческой психике. Поэтому, освоив стиль, пригодный для романа о вымышленной жизни, Фрейд постарался сделать из него теоретический и клинический манифест, крепкий, современный, равных которому не было.
В двух основных частях книги он излагает свой интерпретативный метод: он основывается на свободной ассоциации, то есть на выслушивании всего того, что видевший сны рассказывает, совершенно непринужденно, без всякого стеснения. Сон — не застывшая картинка, это повествование, созидание, это выражение, пусть деформированное и цензурированное, скрытого желания, значение которого нужно расшифровать. И, чтобы объяснить его особенности, Фрейд различает проявившееся содержание — непосредственно сон и его пересказ, и латентное, которое постепенно выясняется благодаря ассоциациям.
<…> Фрейд надеялся, что этому труду будет уготована судьба бестселлера. Думал, что психологи и врачи воздадут ему почести, достойные подлинного гения науки. В действительности все было иначе. Да, книгу заметили едва ли не все значительные медицинские и психологические журналы Европы. Но нападки и придирки, которые он пережил, а также полемика, вызванная книгой, разве не свидетельствуют о том, что фрейдовская доктрина в области психиатрии и психопатологии была шагом вперед? В литературных, философских и артистических кругах, в частности авангардистами и сюрреалистами, «Толкование сновидений» было воспринято так, что постепенно обеспечило Фрейду выдающееся место в истории западной мысли.
***
[1] Об этом см. «На пороге психоанализа. Фрейд и детское сумасшествие» Карло Бономи: Carlo Bonomi, Sulla soglia della psicoanalisi. Freud e la follia infantile, Turin, Bollati Boringhieri, 2007.
[2] В 1977 году историк Катарина Ручки дала название «черная педагогика» одному из воспитательных методов. Термин был заимствован швейцарским психоаналитиком Алис Миллер. Кинорежиссер Михаэль Ханеке показал его негативные последствия в фильме «Белая лента» (2009 г.).
[3] «Рождение психоанализа» Зигмунда Фрейда; «Письма к Вильгельму Флиссу».
[4] «Семейный роман» — выражение, предложенное Фрейдом и Ранком в 1909 году, чтобы обозначить то явление, когда объект подменяет генеалогические связи, выдумывая себе новую семью вместо собственной. См. об этом в книге Отто Ранка «Миф о рождении героя».
[5] Впервые термин появляется в 1910 году в статье «Об одном частном типе выбора объекта у мужчин» (1910). Заметим, что Фрейд сам ошибается по поводу первого случая использования пресловутого «комплекса» в своем труде. Он использовал его в «Толковании сновидений».
