В 2018 году в издательстве «Время» вышло переиздание романа Саши Филипенко «Красный крест». С момента публикации в России его успели перевести на чешский и польский языки и опубликовать французский перевод в Швейцарии; сейчас идут переговоры об издании романа в других странах Европы, а также США и Японии.

«Красный крест» Филипенко сложно назвать строго художественным произведением: по своему замыслу и исполнению он ближе к публицистическому высказыванию. Дело в том, что поводом для написания книги стали найденные приятелем автора, историком Константином Богуславским, оригинальные документы — письма Красного Креста Советскому союзу с предложением осуществить обмен военнопленных между воюющими странами. Почти на каждом письме стоят отметки советских чиновников, общий смысл которых можно свести к двум словам: «Не отвечать».

Впечатлению, что роман сделан наскоро, ради одной только публикации этих документов, способствуют его намеренно сжатый, краткий, чуть угловатый стиль и слишком голая, очень условная конструкция. Каждая значимая деталь или сцена в романе обязательно имеют в тексте перекличку, «брата-близнеца» или, как в случае с «красным крестом», выходящую далеко за горизонт (и последнее предложение) цепь ассоциаций. Законно спросить: стоило ли утяжелять лишним художеством исторически самоценные сведения? Возможно, документальная форма лучше подошла бы роману?

Преимущество, однако, формы художественной — сколь угодно «сделанной» — заключается в том, что она позволяет осмыслить любое событие в дополнительной плоскости. В «Красном кресте» этой плоскостью являются смыслы и ощущения, которые можно выудить из самого языка. В одной из сцен мы узнаем, что рассказчик — футбольный арбитр Саша, который только что, в 2001 году, переехал в Минск — сделал это из–за смерти своей жены, Ланы. В переводе, сообщает герой своей новой соседке, это имя означает «земля». Знакомясь с книгой ближе, мы понимаем, что вся она пронизана этим мотивом — мотивом утраты «земли».

Главная на самом деле история, за которой мы следим по ходу романа, — история машинистки Татьяны из Народного комиссариата иностранных дел. Именно она оказалась новой Сашиной соседкой, и именно через нее проходили те самые письма Красного Креста. Татьяна родилась в Англии, еще в детстве потеряла мать; ее отец, воодушевленный советской пропагандой, от буржуазной тоски решил забрать дочь в новую и красную Россию. Там она, уже повзрослев и начав работать на НКИД, повстречала — во время чисток — свою любовь, архитектора Лешу. В скором времени у них родилась дочь.

Во время войны, в которую Татьяна даже слабо верила, ее мужа взяли в плен. Это означало, что ей, как жене «предателя», суждено попасть в лагерь. Так и произошло. Как обычно, чекисты «приехали в полночь». Буквально вырвали из рук дочь и отправили в детдом. Саму ее избили, а затем изнасиловали. Еще раньше пропал друг — расстреляли. До этого он успел подарить ей номер «Мурзилки» со стихотворением Агнии Барто. Именно его строки она будет вспоминать во время этапа: «Дом стоял на этом месте… Он пропал с жильцами вместе… Где высокий серый дом? У меня там мама в нем! Постовой ответил Семе: — Вы мешали на пути, вас решили в вашем доме в переулок отвезти… Мы все время, Сема, едем, едем десять дней подряд… Тихо едут стены эти, и не бьются зеркала…»

Вот так, с энтузиазмом, пылом, огнем в глазах, советское государство «двигало» дома — разрывало на части семейства, отнимало родную землю. Советскому государству не нужны были люди, они лишь «мешали на пути». На письма Красного Креста с предложением обменять военнопленных одна из машинисток, коллега героини, реагирует: «Мне иногда кажется, — продолжала она, — что эти швейцарцы просто-напросто хотят парализовать нашу работу. Быть может, они заодно с фашистами? Какое им дело до того, что у нас случилось? Что им до того, что у нас кто-то умер?» Так и слышится: они, эти люди, мешают нашей Работе, мешают строительству Прекрасного Будущего, мешают Полету в Космос, мешают Великой Идее. За это мы их перекуем.

Результат этой ковки известен. «Гениальность Сталина заключалась в том, что он сумел убедить миллионы людей в своем родстве». «Обыкновенный вор, дорвавшийся до власти», убивая настоящих отцов и матерей, объявлял себя Отцом Народов. Вырванные из семейных уз, родного дома, эти дети-сироты были вброшены в незнакомую, враждебную среду. Избитый, изнасилованный, униженный, лишенный дома и будущего, лагерем, закрытым и изолированным, становился каждый сам для себя. Вокруг — враги, ты — один. Некуда идти и некуда возвращаться: ни семьи, ни дома, ни друзей.

Что остается в такой ситуации? Только война. Но другая, «священная». Война всех против всех. Кто-то бежал от нее в войну Мировую (по словам историка Павла Поляна, «в первый год войны была взята в плен примерно половина людей, которые были вообще взяты в плен»), кто-то оставался: «Сколько раз во время застолий, после бокала-другого, мы спорили с друзьями о тех или иных шагах? <…> «Вы слышали, что тот-то и тот-то написали донос? Написала бы донос я? О, нет! Конечно никогда!» <…> Как бы не так! На деле все оказалось гораздо сложнее…» Но главное одно: «Заполненная беспризорниками страна даже с окончанием войны не смогла отказаться от ужасной привычки производства сирот».

Чуть позже, описывая свою профессию футбольного арбитра, Саша, главный герой, скажет соседке: «Когда ты выходишь на поле — у тебя двадцать два соперника. И ты играешь против них. И весь вопрос только в том, кто кого передушит — или ты заставишь их играть по своим правилам, или они уничтожат тебя. Игроки как народ, если только почувствуют капельку крови — тебе хана». «Широкое поле», на которое выходит Саша, — еще одно значение имени Лана. Столкнув две, на первый взгляд, разные судьбы, Филипенко смог показать: у многих болевых точек, боль от которых мы испытываем до сих пор, один очаг. Тот самый: утрата — по воле вождя или бога — земли, семьи и родного дома.

Единственное, что удается противопоставить боли, — диалог. Закрытый, как в лагере, в собственном горе, Саша не готов был слушать чужое: «Пожилые люди склонны преувеличивать собственные несчастья. Моя жизнь… Дайте носовой платок! Нет-нет, лучше два! Старикам кажется, что беды случались только с ними». Но все же во время беседы с Татьяной с ним случается чудо. «Соседка говорит “вторую половину жизни”, и я включаюсь. Впервые за вечер я возвращаюсь в комнату. До этого момента я лишь обозначал свое присутствие, теперь же начинаю внимательно слушать».

Что произошло? Почему еще несколько минут назад главный герой готов был оскорбить незнакомого человека, а теперь «включился» в разговор? Случилось то, что человек впервые услышал чужое слово, и в этом слове — узнал себя. Часом раньше Сашу терзали похожие мысли: «В голове туман, в луче света вальсирует пыль. Больше здесь ничего и нет. Часовая передышка перед очередной попыткой жить. Первая история закончилась, вторая должна начаться вот-вот». Не будь ситуации диалога, этого узнавания, этого чуда, не произошло бы. Вся книга — большой исповедальный диалог двух людей, лишенных семьи и волею судеб оказавшихся соседями по лестничной площадке.

Владимир Бибихин писал: «Чтобы не забыться в самоустройстве, общество-мир должно узнать себя. Это собственное дело каждого в мире — основа общества, которая обеспечена ему раньше всяких усилий найти общее дело и на почве дела объединиться». Под какой бы благородной оберткой не скрывалось желание избавиться от старого человека и начать плавку нового, каждый в мире должен прежде всего узнать себя. Узнавая себя в других, мы восстанавливаем разорванные когда-то связи. Узнавая других в себе, мы возвращаем дом.

«костя напечатал»