У шедевра Кена Кизи невероятно богатый социокультурный контекст. В то время, когда никому не известный американец художественно воплощал результаты работы в психиатрической лечебнице и эксперименты с психоделиками, в идейно-ценностном климате эпохи происходил внешне малозаметный переворот. Антипсихиатрия, контркультура, новые левые, экзистенциальная феноменология и, разумеется, ЛСД — вот основные ингредиенты бульона, вскипевшего в начале 1960-х. В таком контексте роман о пациентах сумасшедшего дома, ставший художественной вершиной философского айсберга, был обречён на культовый статус. Эта статья — об огромной части этого айсберга, укрытой от глаз рядового читателя непроницаемой толщей массовой культуры.

Комбинат не терпит иных

Роман «Над кукушкиным гнездом» и снятый по ней фильм Милоша Формана стали программными произведениями целого поколения бунтарей, битников и хиппи, радикально порывающих с презренным социальным порядком их родителей. Рэндл Патрик Макмёрфи стал одной из икон нонконформизма, вероятно, неизбежного для людей определённой возрастной категории. Ведь он вступил в борьбу с системой больничной власти, наказывающей за смелость быть собой теми или иными формами насилия над личностью — медикаментами, электрошоком, лоботомией. Образ бунтаря Макмёрфи оказался центральным во многом благодаря экранизации Формана. Что по-своему логично: такой главный герой с точки зрения драматургической динамики выигрышнее, чем Вождь Швабра. Да и денег на постановку было крайне мало, и видения Вождя едва ли удалось бы адекватно визуализировать. Между тем именно индейца Бромдена Кизи считал центральным персонажем, ведь на его долю выпало главное: под видом безумных наваждений отобразить тот опыт «расширенного» восприятия реальности, который писатель имел благодаря экспериментам с ЛСД и другими психоделиками.

Лечебное учреждение представляется Вождю огромной фабрикой. В ней множество машин и механизмов, издающих техногенные звуки, а лечение больных напоминает работу над заготовкой с целью придания ей формы конечного, готового к употреблению обществом продукта. Машины везде: например, туман, в котором прячутся пациенты и больше всех сам Вождь, создаёт специальная туманная машина, какие он видел в армии, а мертвецов по ночам забирает перерабатывающий и сжигающий человеческие останки агрегат. В личном анамнезе Бромдена образ машины не случаен — она олицетворяет современную индустриальную цивилизацию, наступившую на очаг традиционной индейской цивилизации его детства и раздавившую его. Машина огромна и всепоглощающа, поэтому Вождь не видит принципиальной границы между больницей и внешним миром: сумасшедший дом — не какой-нибудь «вакуум внутри миропорядка», как говорил один русский поэт, а своего рода олицетворение миропорядка, всего лишь маленький цех огромного Комбината — общества.

Комбинат лишает человека права быть собой, навязывая ему свой порядок, основанный на чётком очёрчивании рамок дозволенного и наделении каждого общественно-полезной функцией. Поэтому на Макмёрфи были обращены взоры всех пациентов: тот казался палкой, вставленной в монотонно крутящиеся колёса больничного механизма, и у многих появилась надежда, что механизм сломается раньше, чем палка.

Неприятие Кеном Кизи традиционных для того времени методов лечения душевных расстройств хорошо передаётся читателям. Сложно сказать, насколько широкой тогда была общественная дискуссия на эту тему, но вот среди интеллектуалов антипсихиатрические идеи находили всё большее признание. Начало 60-х — время, когда подготовлявшийся предшествующими десятилетиями гуманистический поворот в психологии и психиатрии практически совершился. Едва ли Кизи знал это, но годом ранее выхода его романа, в 1961 году, свет увидела работа Мишеля Фуко «История безумия в классическую эпоху», в которой выявлена генеалогия психиатрической клиники современного типа. Исторически первой формой коллективного отторжения негодных для общественной жизни людей стали средневековые лепрозории, но по мере искоренения проказы однажды найденная социальная форма стала наполняться новым содержанием. Критерии, по которым человек считался негодным, расширялись: отторжению, а с началом Нового времени и изоляции стали подвергаться преступники, извращенцы, тунеядцы, бродяги, растратчики состояний, игроки, венерические больные и прочие асоциальные граждане. В эпоху Модерна над обществом была поставлена главная руководящая инстанция — разум, а все «земные» инстанции стали всего лишь механизмами осуществления разумом своей всесокрушающей власти, цель которой — переустройство общества на разумных началах. Тем, кто не желал соотносить своё личное поведение с принципами рационального общественного устройства и вываливался из нового социального порядка, разум отказывал в принадлежности к себе: отныне асоциальность — синоним неразумия.

Неразумных полагалось изолировать и заставлять выполнять нужные обществу функции, ведь пустая трата человеческого ресурса нерациональна. Но так как из–за дороговизны содержания работника в изоляции произведённый им продукт не вполне рентабелен, неразумного следовало превратить в разумного и вернуть в общество, дабы он продолжал трудиться с утра до ночи, но считал себя свободным и обеспечивал свои потребности самостоятельно. Постепенно исправление неразумных стало пониматься как излечивание от некой болезни, и медицинское понимание внерационального социального поведения потребовало поиска соответствующего лечения. В позитивистско-материалистическую эпоху XIX века душевные болезни стали лечить так же, как остальные — воздействием на тело. Ведь особая сфера «души», или, говоря языком становящейся материалистической психологии, психики, стала пониматься лишь как системный эффект развития тела, а не как отдельное и первичное по отношению к нему образование. Поэтому и лечение замыкалось на телесных практиках, игнорируя особый личностный мир пациента, сферу его индивидуальности.

Расширение области Эго

С тех пор философы проделали огромную работу, чтобы обосновать самостоятельность и приоритетную значимость мира личности по отношению как к телу, так и к социальному механизму. Характерно, например, сколь тонкой прослойкой считалось во фрейдизме Я, застрявшее между жерновов — бессознательных импульсов и социальных норм. Снизу — бездонный животный океан неразумия, сверху — бескрайний общественный океан сверхразумности, а между ними — несчастный человек, пытающийся согласовать давление на него противоположных сил. Если не удаётся — невроз гарантирован. Отсюда уже само существование общества со всеми его нормами, законами, правилами и стереотипами становится главным невротизирующим фактором, превращающим всех людей в потенциальных пациентов психоаналитика.

Неудивительно поэтому, что следующий логический шаг — освободить человека от давления общества, убрав барьер для проявления бессознательного. Кипит и убегает суп? Сними крышку с кастрюли. И хотя сам Фрейд под конец жизни понял, что в бессознательном содержатся не только благостные вещи, но и тяга к агрессии и разрушению (Танатос), всё-таки освободительный призыв был услышан. Более того, он соединился с марксистским взглядом на общество как источник эксплуатации человека и отчуждения личности, и возникла фрейдо-марксистская программа освобождения желаний и чувственности — сексуальная революция. Стремление «новых левых» вроде Маркузе революционизировать буржуазное общество, используя вместо баррикад постель, и стало, видимо, одной из причин сохранения капитализма до наших дней.

И всё-таки фрейдизм — учение двойственное. Да, своей чувственно-телесной, натуралистической стороной он — прямой наследник биологизаторско-сциентистских воззрений предшествующего века. Однако одной из целей Фрейда было освобождение Эго как от гнёта социальных норм и табу, так и от власти иррациональных сил, имеющих источник в бессознательном. Лечение у психоаналитика — это расширение области Эго за счёт элиминации части влияния и социального Сверхразума, и бессознательного Неразумия. Да и методы психоаналитического исследования картины болезни весьма далеки от методов сциентизированной психологии: речь идёт о вчувствовании, понимании пациента, герменевтической трактовке его сновидений, слов и других продуктов работы духа. Это уже, по сути, методы гуманитарных наук, и лечение также разворачивалось в русле работы с личностью, с духом. И это — ощутимый удар по традиционной психологии, воздействовавшей на материальное тело пациента материальными же средствами, почти не делая скидок на индивидуальную картину патологии личности пациента.

Поворот к экзистенции

Следующие удары продолжали готовиться внутри философии, естественно, идеалистической. Скажем, для создателя феноменологии Э. Гуссерля критика натуралистической философии и экспериментальной психологии («психофизики») вообще стала одним из отправных пунктов исследований. Согласно воззрениям Гуссерля, натуралистическое игнорирование субъекта превращает того в вещь, такой же рядовой и стереотипный объект изучения, как дерево или минерал, и способствует не развитию полноценной духовной жизни человека, а его стереотипизации. Более того, в феноменологии был сделан шаг к устранению объективного мира из анализа Эго, которое становилось, каким образом, трансцендентальным: после последовательной редукции единственным содержанием сознания оставались феномены, никак не совпадающие с предметами материального мира. Любое восприятие чего-либо внешнего — это смыслопорождающий акт, который и конструирует объект для субъекта. Поэтому мы не можем говорить о внешних причинах и основаниях того или иного содержания сознания, ведь психологические процессы теперь независимы от физиологических; субъективный мир личности мы должны рассматривать как автономный регион бытия.

Кризису сциентизма, а следовательно, и антропологическому повороту в психиатрии, немало поспособствовал и экзистенциализм — ещё один вариант вненаучной философии, ставящий проблему бытия субъекта в центр внимания. Не вдаваясь в подробности, отметим основные идеи двух философов. Первый из них, М. Хайдеггер, много работал над такой проблемой, как разграничение подлинного и неподлинного бытия. Всякая неподлинность, будучи фактором возникновения неврозов и вообще разлада с самим собой, и есть основная причина личностных проблем. Внешний мир уже никак не может претендовать на подчинение личности и её формирование, определение её черт и характеристик: неподлинность возможна при любой социальной конфигурации, поэтому решение проблемы лежит внутри субъекта, в его бытии, а не в существовании среди многообразного сущего. Отсюда учению Хайдеггера свойственно понимание «проектного» характера Я: человек сам создаёт себя в каждый момент времени, он изобретает себя самого и делает усилие к достижению идеала. Возникает ответственность перед самим собой, и переложить её на общество, каким бы всеобъемлющим ни казалось его влияние больному сознанию, не удастся. Детерминизм внешнего по отношению к внутреннему, господствующий в подлинно научной картине мира, тут практически не действует; наоборот, активной детерминирующей стороной является субъект.

Следующий философ-экзистенциалист, которого мы коротко упомянем, — Ж.-П. Сартр. Он задаётся вопросом: если сознание, будучи проектным, постоянно создаёт себя и, следовательно, желая дотянуться до себя нового постоянно выходит за собственные пределы, а также тянется к конструируемым им вещам, то как можно говорить о наличии какого-то постоянного, равного самому себе сознания? А ведь у Гуссерля, который чуть ли не субстанциализирует своё трансцендентальное Эго, получается именно так. Сознание у Сартра, с одной стороны, не какая-то устойчивая целостность, замкнутая на себе, а с другой, оно не детерминировано чем-то внешним. Сознание как «безличная спонтанность» становится сферой абсолютной свободы. Оно сталкивается с бытием напрямую, непосредственно, без посредников в виде интериоризированных порождений социума или априорных форм познания, и каждый раз творит собственное существование, утверждая его перед лицом небытия. Это жестокая, хотя и гуманистическая философия свободы, на которую обречён каждый человек, хотя большинство от неё сбегают. Чистое сознание, лишённое качеств и гарантированных детерминаций, само по себе есть ничто, и носить это ничто в самом себе под силу не каждому. Поэтому выбор неподлинности бытия часто становится добровольным, и не случайно большинство пациентов больницы из романа Кена Кизи сами предпочли нахождение там бытию один на один на один с миром. Самый тяжёлый выбор — ежемгновенный выбор продолжения существования в той или иной самости — там делают за них. А человека, который взял на себя смелость самостоятельного определения себя, посадили в лечебницу принудительно. С точки зрения Сартра именно Макмёрфи должен считаться единственным гуманистом в романе.

То, что Макмёрфи всё-таки был сломан системой, причём сломан методами, которые в традиционной психиатрии считались целительными, говорит о том, что так понятый гуманизм в то время системе был чужд. Но соответствующие идеи, ручейками сбегая в единый поток, готовили взрыв, который и случился к началу 60-х гг., создав уникальный контекст роману «Над кукушкиным гнездом». Помимо уже упомянутых мыслителей, необходимо отметить Л. Бинсвангера и Р. Мэя, немало сделавших для идейного оформления новой, экзистенциально-феноменологической психологии и психиатрии. А в 1958 году в США вышел сборник «Экзистенция» — антология работ европейских представителей феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа, к которой Мэй написал вступительное слово. Если обобщить, психическое расстройство в рамках нового учения стало пониматься как высший вид неподлинного, несвободного бытия, когда человек теряет связь со своим будущим и закрывает для себя возможность трансцендирования за пределы себя нынешнего: он перестаёт утверждать свою самость в каждый новый момент времени и разрешает разным безличным силам управлять собой. У большинства героев «Над кукушкиным гнездом» именно такой вид расстройства.

Характерно, кстати, что в том же 1962 году, когда Кизи напечатал свой шедевр, образовалась «Американская ассоциация за гуманистическую психологию». В её манифесте упоминаются понятия, не оставляющие сомнений в своих философских истоках: любовь, творчество, самость, рост, самоактуализация, высшие ценности, бытие, становление, автономность и, конечно, трансценденция Эго. Последнее понятие важно для понимания того, как связаны новая гуманистическая психиатрия и психоделия. И почему Кизи считал главным героем именно Вождя Швабру.

Психоделический макрокосмос

Прежде всего, нужно упомянуть так называемую «антипсихиатрию» — предельное, доведённое до конца противопоставление субъективизма традиционной сциентистской психиатрии. Радикально оно не только в том, что полностью сосредотачивает внимание на феноменологически понятом внутреннем мире субъекта, но и в том, что считает психиатрические клиники институтами подавляющего личность буржуазного общества и требует их уничтожения. Психиатрия при таком подходе — лишь средство политического насилия над индивидом, но никак не лечение. Поэтому антипсихиатрия стала важной составной частью идеологии «новых левых» и вообще контркультуры 60-70-х гг. И здесь в качестве ключевой фигуры нужно отметить шотландского психиатра Рональда Лэйнга, который считал, что экзистенциальная феноменология должна идти от описания средствами герменевтики внутреннего опыта личности к установлению места этого опыта в целостной структуре «бытия-в-мире». Только так можно преодолеть губительный, ещё от Декарта идущий дуализм души и тела, усугубляемый традиционной психиатрией.

Лэйнг вводит понятие онтологической небезопасности — это постоянное ощущение угрозы собственному существованию в качестве личности. Напротив, онтологически безопасная личность обладает автономной индивидуальностью, или самоидентичностью, которая, кстати, открывает путь к нормальному общению с другими индивидами. В отсутствие онтологической безопасности постоянное ощущение угрозы своему Я со стороны любого социального окружения приводит к замыканию в своей скорлупе, окаменению и, как следствие, потере способности к трансцендированию. Индивид вырабатывает шизоидный микрокосмос внутри самого себя.

Подобные идеи излагаются в работе Лэйнга «Разделённое Я» (1960 г.), а в следующей работе — «Я и Другие» (1961 г.) — акцент несколько смещается на социальные условия возникновения душевных расстройств. Если бы такого смещения не было, пожалуй, антипсихиатрия не смогла бы стать часть контркультурной идеологии. Признание травмирующей роли традиционных институтов буржуазного общества привело не только к идее необходимого общественного переустройства, но и к организации особого пространства для плодотворного излечивания пациентов. Ведь в 1965 году в книжной серии «Исследования по экзистенциализму и феноменологии», составителем которой был Лэйнг, вышел английский перевод книги Фуко «История безумия в классическую эпоху», а значит, генеалогия и изначально унифицирующие функции традиционной психиатрической клиники шотландскому врачу были хорошо известны. И вот в том же году открывается «Кингсли Холл», терапевтическая коммуна, в которой смогли найти приют сотни людей с социальными проблемами.

Параллельно усиливается интерес Лэйнга к психоделическим веществам вроде ЛСД. Психоделия для многочисленных экспериментаторов того времени — это и есть способ выйти за собственные пределы, трансцендировать Эго. Поэтому Лэйнг использует психоделики для нескольких целей: погрузиться во внутренний мир пациента, подчас закрытый для иных способов постижения, получить картину личности, а затем вывести человека из своего замкнутого микрокосмоса в химически сконструированный безбрежный макрокосм. В этом макрокосме человек мог быть совсем иным, шире и больше себя нынешнего, он свободно создавал новые миры и вступал в самые экзотические отношения. Новое видения себя и мира — вот основная терапевтическая ценность психоделии.

И здесь становится понятным, почему именно Вождь Бромден — главный герой романа «Над гнездом кукушки». Дело в том, что он своим «неестественным», психоделическим видением демонстрирует важнейший эффект психоделиков — способность к визуализации невидимых социальных процессов. Болезнь Вождя проявилась, в том числе, в том, что он, будучи, как и его отец, крупным мужчиной, стал видеть себя маленьким. Таковой была его новая социальная роль — маленький человек, сплющенный огромным Комбинатом. Терапевтический эффект состоял в том, что Бромден начал видеть своё увеличение в размерах, т. е., по сути, выход за пределы себя прежнего. В русском языке есть выражение, удачно фиксирующее метафорическое изменение размеров благодаря изменению роли в социальной конфигурации: «ты вырос в моих глазах». Такой рост — следствие успешной, здоровой социальной коммуникации, возвращающей человеку его потерянную самоидентичность или даже конструирующую новую, более высокого порядка. Можно сказать, что пока реальные общественные отношения далеки от гуманистического, антиэксплуататорского идеала, именно психоделия показала способ выстраивать правильные конфигурации отношений и, как следствие, целостное, здоровое «бытие-в-мире». Психоделики разрушают внешнюю, принудительную детерминацию и превращают восстановленную личность в детерминанта своей социальной реальности. Возможно, именно поэтому ЛСД сразу нашёл широкое применение в терапевтической практике, и, возможно, именно поэтому был довольно быстро запрещён.

К 1975 году, когда на экраны вышел фильм «Пролетая над гнездом кукушки», всплеск гуманистических идей в психиатрии пошёл на спад, а ЛСД уже попал под запрет. Главным героем фильма Формана стал бунтарь Макмёрфи, с самого начала цельный и не боящийся быть самим собой, а потому «здоровый». Он, как истинный контркультурщик того времени, мужественно боролся с системой, но, как и многочисленные «постельные» революционеры, проиграл. Лекарства, электрошок, наконец, лоботомия, и вот уже капиталистическое буржуазное общество празднует очередную победу, порождая новый, на этот раз «политкорректный» конформизм.