В Издательстве Книжного магазина «Циолковский» вышла своеобразная книжка коротких воспоминаний Модеста Колерова «Старая русская азбука» — воспоминания, размышления, ответы на прочитанное и услышанное, заметки на полях, — соединённые по строгому плану под одной обложкой как мозаичное панно, повествующее об истории, философии, судьбе и семье во всём этом вихре событий, имён и понятий. Ниже представлен отрывок из книги.

СЕМЬЯ

РАСКУЛАЧИВАНИЕ

Моя мать, прежде говоря о раскулачивании нашей семьи, только в 1996 году, пять лет спустя после конца формального коммунизма, призналась, что у нашей семьи были батраки.

Её дед, мой прадед, Иван, — был обложен налогом как кулак и не смог его уплатить, конечно, и получил максимальное наказание — заключение, которое отбывал на Беломорканале, где вскоре заболел и был отправлен в тюрьму в Белые Столбы под Москвой, где умер.

До того он был знаменит тем, что удалялся от семьи в хлев на дворе, где один пел псалмы.

Когда его взяли, прабабушка выпихнула свою младшую дочь, мою бабушку Анну (Нюшу) замуж за местного колхозного бригадира и гармониста. Бывший жених её подходил всё к околице, к деревенскому забору и спрашивал: «как Нюрка-то?»

Когда пошли дети и в семьях братьев им доставались лишь пустые культи с хлебом (вместо сосок), не смоченные в молоке, бабушка выходила к околице и плакала: «мама-мама, за что же ты меня оставила?»

И это было в трудный момент всю жизнь. Я сам это слышал.

Гармонист воевал. Был в плену. Бежал. Был в партизанах. Лишился голени.

УЧИТЕЛЬНИЦА

Моя бабушка Анна была 1911 года рождения. Закончила 3 или 4 класса земской школы. В конце 1970-х мы шли по городу на огород и вдруг встретилась нам такая же бабушка, которой моя быстро пошла на встречу — почти кланялась и благодарила. Это была её первая (и единственная) учительница. Она научила её читать, писать и считать. Библии моя бабушка уже не знала, хотя до конца жизни была образцовой христианкой.

ЛЕВИТАН И ПОСЛЕ

Отец учил меня, показывая: что было возможно для Левитана и что невозможно после импрессионистов и теперь — не: нет и не может быть ни одного пятна одного и того же цвета.

Это фундаментально для того, что я вижу в мире теперь: гетерономия, гетерогония, хаос, непознаваемое.

ЛИЦЕМЕРИЕ

Отец любил вспоминать рассказ о том, как великий Илья Ефимович Репин наотмашь убил словом некого художника, заявившего: «какой пошлый закат». «Пошлыми могут быть только люди», — отрезал ему в глаза Репин.

В 2012 году была издана переписка Репина с геологом-добытчиком В.И. Базилевским за 1918–1929 годы. Репин уже жил в Териоках в независимой Финляндии, а Базилевский — в отделившейся Эстонии. Оба ярко ругают большевиков, а Базилевский, кроме того, истекает ненавистью к русским как русским и медоточивой любовью к эстонцам как эстонцам. Ни один из них ни разу не увидел, что происходит перед их глазами, под носом, в 1918–1919 гг. в Финляндии и Эстонии: кровавая гражданская война — акты геноцида русских в Выборге, массовые расстрелы красных финнов и жесточайшие условия содержания их в концлагерях, смертельные условия содержания интернированных белых русских в Эстонии. Вот такая «правдивость», явленная в самом интимном, не публичном виде.

ЖАР

Моя мать 1932-го, её старшая сестра, моя крёстная, 1930-го. Году этак к 1934-му и относится яркое воспоминание моей матери, как бабушка моя их, двоих своих дочерей, выпаривала в печи, закрыв заслонку как в бане. Было страшно.

Говорили с дочками о детях и о Родине.

Мать не та, кто родила, а та, кто ночей не спит. Родина не та, где деньги, а та, о ком ты сам ночей не спишь.

ГЕНДЕР В СЕРЕДИНЕ 1960-Х

Зимой мальчикам шарф поверх одежды повязывали строго узлом сзади, а девочкам строго узлом спереди. Ошибки жестоко высмеивались детьми в яслях и в детском саду.

Но уже в конце 1960-х число мальчиков-диссидентов с узлом спереди стало расти.

ОТЕЦ

Ругал меня отец сегодня за занятия политикой: «опять единственно правильное учение (как правящий коммунизм)?!» Во сне. Я стал объяснять, что после 1986 года, как он умер, всё изменилось.

Ничего правильного нет.

Мой отец родился в деревне в семье шахтёра из крестьян, в доме которого была одна книга — «Краткий курс истории ВКП (б)».

Всю жизнь он прожил в маленьком шахтёрском городе.

Когда он умер в 1986 году, он оставил нам прекрасную библиотеку книг, русской и мировой классики, истории и искусства общим числом 5000 томов.

Я преклоняюсь перед тобой, мой отец.

СМЫСЛ

Молодым человеком я спросил у своего отца:

«В чём смысл жизни?»

И мой отец, атеист и идеалист, романтик и атлет, художник и книгочей, патриот и индивидуалист, не колеблясь, ответил:

«В ней самой».

А мне-то хотелось её посвятить чему-то.

МОДЕСТ

Мой пра-пра-пра-прадед Потап Резвой (1756 — после 1789) был затейник. И в святцах выбрал своим детям чаще редкие имена: Савелий, Илья, Марфа, Улита, Домна, Лукерья. А Марфу, кстати, выдал за Иуду.

ШАХТЁРЫ

Мой дед по отцу был шахтёр, отец начинал на шахте, мать всю жизнь проработала на одной шахте. Я вырос среди терриконов, периодических шахтёрских тревог и смертей, никогда не умолкающего голоса железной дороги.

Даже сменивший первым в своих родах за известные мне их 300 лет место жительства, я не могу изменить им.

ПОДАЯНИЕ

Когда СССР рухнул, в московском метро резко стало много нищих. Именно тогда, в начале 1990-х, по вагонам прошла волна коллективов, которые почему-то считали молдавскими: «сами мы не местные, помоЖИте, чем можете».

В одном из переходов я увидел чистую бабушку с образцово чистым внуком: остался без родителей. Я подал много денег, хотя сам не был достаточен. И сказал ей: «потрать на него».

Я рассказал об этом моему ныне покойному старшему брату: он — так, как он это умеет, коротко с презрением спросил меня: «так и сказал ей?»… и я понял весь свой позор.

Позже в переходе я встретил просящего подаяние старика: он был полной копией моего тогда уже лет десять как умершего отца. И полной копией в росте, стати и стиле — только полностью седой стала борода. Он также строго держал перед собой шапку, в которой в столь же абсолютном порядке были сложены купюры. Это был мой отец.

Я подал и убежал. Когда я рассказал об этом брату, он спросил меня: «ты не заговорил с ним?»

Нет, я не заговорил…

ИОАНН И ЕГО ДЕТИ

Первый раз в церкви в трезвом возрасте я был с бабушкой Нюшей, Анной Ивановной. Уже тогда я обратил внимание, что среди тех, кто был записан на её бумажках в двух экземплярах (один для дома) «за упокой» был Иоанн «воин» и Иоанн — просто. Потом лишь я узнал — не от бабушки, а от её дочерей, в том числе моей матери, что Иоанн-просто — это её, Анны Ивановны, урождённой Слесаревой, отец, мой прадед. А Иоанн-воин — её старший брат, погибший на войне (погиб и второй брат, и сын его).

В конце 1920-х за невыплату повышенного налога мой прадед Иван Павлович Слесарев был раскулачен и вскоре отправлен на Беломорканал, откуда ещё до окончания стройки по болезни был переведён в тюрьму в подмосковные Белые Столбы, где и умер в 1934 году, а затем привезён домой, зимой, в холод, и похоронен. Если это так и он умер не дома, то это — большая редкость, чтобы умершего в заключении привезли домой. Прадед Иван, когда был ещё дома, при хозяйстве, ни с кем не делил свою религиозность. И бабушку мою, и мать мою с сёстрами учили молиться по-простому, даже без Библии. Иоанн же удалялся на дворе в хлев, где в одиночестве пел псалмы. Когда моего прадеда взяли, мать моей бабушки срочно выдала её, свою семнадцати-восемнадцатилетнюю младшую дочь, замуж за первого попавшегося гармониста, но бригадира. Когда бригадир вслед за многовековым отходничеством с наших мест устроился в Москву управдомом (до 1932 года, пока его из–за паспортизации из Москвы не выкинули), бабушка осталась с первой дочкой одна и пошла приживать к братьям. Невестки — жёны братьев — не были добры. Единственное, что об этом рассказала мне бабушка, так это то, что, в то время как своим детям тряпочную культю с хлебным мякишем (вроде соски) они смачивали в молоке (видимо из груди дети высасывали всё подчистую), ей молока не давали. И она совала своей дочери в рот культю пустую — с хлебом, но без молока.

«Выйду я за околицу, — говорила мне бабушка, — и плачу: мама-мама, за что же ты меня оставила?!»

Оба брата моей бабушки погибли на войне. Один ушёл на войну со своим старшим сыном. Сын погиб. Следов их я не нашёл.

ИДЕАЛ-АТЕИЗМ

Мой отец, стихийный атеист и убеждённый идеалист, с конца 1970-х повторял: «надо смотреть на обыденную жизнь “со звезды” — иначе в ней нет и не видно смысла». Кажется, он имел в виду не только моральный закон, но и большую историю, которая тогда опять началась.

МОЛОКО

Этак в детстве принесёшь домой бидон разливного молока производства местного молокозавода, ан молоко горчит. «Коровка вчера что-то полыни наелась», — безошибочно говорит моя мать, поминая свою любимую домашнюю корову Зорьку, тихую и умную, всегда самостоятельно приходившую домой из стада.

ОТЕЦ

Мой отец, русский художник-самородок, почти проснувшийся готовым художником в юности от первого же пленэрного знакомства с Павлом Радимовым, учеником Фешина, Поленова, Репина, он был и страстным книжником и рассказчиком. Но мой отец не любил Достоевского. Тем бесценней то, что он подарил нам с братом счастье вырасти с наилучшим, академическим собранием Достоевского. Вспоминаю его первый том и себя пятнадцатилетнего — и с предвкушением жду того возможного конца, что Бог даст мне встретить с перечитываемым Достоевским.

…И с раннего моего детства отец подарил мне усыпанных постраничными чтениями и часовыми рассказами из мемуаров — пошаговых и постраничных, потом — покартинных — Левитана, Серова, Врубеля, Рембрандта, Рубенса, Тициана, Веласкеса, Иванова, Коровина, Малявина, Архипова… и десятки малых, но великих.

В той точке земли, где вся мыслимая цивилизация была — шахтёрская советская власть и уже затухающее дыхание убиенного крестьянства. Я никогда не сравнюсь с отцом в том, что он сделал для меня.

ЖЕНА

Всякая твоя жена — твоё подсознание, твоё «второе я», твоё зеркало. Можешь рассмотреть и познакомиться.

РОДИТЕЛЬСТВО

Молодой родитель растёт вместе с детьми, всё открывая впервые и заново. Взрослый родитель не может не видеть, как с младенчества строится и предопределяется внутренняя история душ его детей.

И тщится максимально спасти их от будущей боли, которую уже несёт в себе сам.

ВОПРОС О ЦЕНЕ НЕ ПРАЗДНЫЙ

Моё личное научное творчество оплачено самоотверженным жизненным подвигом моих родителей и моего старшего брата, не говоря уж о подвиге войны и выживания моих предков в целом. Не говоря уж о судьбе моего ангела. Это кладёт тень и свет на очень многое:

Взгляни на ниву: пашни много,

А дня немного впереди.

Вставай же, раб ленивый Бога,

Господь велит: иди, иди!

Ты куплен дорогой ценою,

Крестом и кровью куплен ты…

(Хомяков)

ПОДЕЛКИ НА ПОЛКАХ

Пока я был юн, отец мой аккуратно — как легендарно аккуратно делал он всё — собирал мои рисунки в отдельную папочку. Я стыдился их, становясь в душе всё более выдающимся рисовальщиком. Мой отец умер и я не успел.

Пока взрослел, я с растущим удивлением наблюдал, как с растущим упорством мать моя собирает мои детские поделки, храня их на видном месте, гораздо более видном, чем мои издания и сочинения.

Пока я искал себя, мой старший брат, внимательно присматриваясь — как всё, что он делал в жизни — собирал мои первые издания, кривые, раздавленные пафосом.

Росло число моих детей, рисуя, чертя и клея. Но в шкафу у моей матери мои поделки стояли твёрдо, как памятники.

Мой брат умер и, разбирая его багаж, где в финале последнего дня на прикроватном столе были «Сахарна» Розанова, «Страх и трепет» Кьеркегора и «Coda» Led Zeppelin, я вспомнил, сколь мало было нам нужно, чтобы сразу выбрать своим любимейшим чтением «Петербург» Андрея Белого, «Пятую язву» Ремизова и максимы Шкловского: они держат в себе пространства.

Дети пошли в рост, оставляя на полках свои поделки, находя на верхней Василия Розанова.

Моя мать умерла.

Я выставил поделки и рисунки впереди книг.

ДЕТСКАЯ ЭТНОГРАФИЯ

Прошло 50 лет и моя дочка принесла из детского сада заклинание точно в том же виде, как знал его я.

Мирись, мирись, мирись

И больше не дерись.

А если будешь драться,

Я буду кусаться.

А кусаться не при чём,

Буду биться кирпичом.

А кирпич ломается —

Дружба начинается.

(сцепившись мизинцами)

ИЗ ДЕТСТВА

Простыня, высушенная на морозе, раскололась надвое.

Ветхая простыня, выжимаемая двумя (моей матерью и мной ей в помощь), разорвалась пополам.

ГЛОБАЛИЗМ

Как-то после окончания школы я встретил нашу школьную техничку на улице: она шла, останавливаясь, чтобы кому-то в небе помахать рукой. Когда я поравнялся с ней, она узнала меня и сказала, показывая в небо: «Солнце — наша планета!»

ДЕТСКИЙ ПАТРИОТИЗМ

Это когда в самый страшный момент боя и смерти неожиданно приходят долгожданные и победные НАШИ и спасают всех, а враг бежит. Тогда младенец ясно понимает, что его мужество не бессмысленно и Родина всегда слышит и Родина всегда знает.

Взрослый лишь потом узнаёт, что младенец служит своей мистической родине и в общем только вне своей жизни будет мистически вознаграждён.

Да впрочем и не нуждается в награде.

УВЫ, НО ЭТО ТАК

Один ребёнок — весь мир (или отрицание его). Двое детей и более — обязанность понимать разные индивидуальности и их судьбы (или отрицать все). И только трое детей возвращают их, самодостаточных и почти изолированных, в семью.

УХОДЯ

(Как стало скоро ясно) уходя, Соня стала меньше читать, больше слушать. Особенно музыкальное радио, чтение вслух и аудиокниги. За телевизором наблюдала с растущим скепсисом и даже простую телевизионную серость встречала с презрением. Последняя оконченная книга — «Капитанская дочка». Последняя проштудированная русская история — Иван Грозный. Последняя не оконченная книга — «Всадник без головы». И я помню — какие последние устные слова: «Это — сон?»

НАРАЯМА

Японский фильм «Легенда о Нараяме», где мать-старуху традиционно относят умирать в горы, чтобы не кормить, полностью рифмует ся с русской северной, поморской байкой о том, как сын повёз отца в лес на вымор.

И вот моему Андрюше уже 3 года: «Когда ты будешь маленьким, я тоже посажу тебя на колени».

РЕДКОЕ ЗНАНИЕ

Когда от тела отлетела душа, самое последнее тёплое место в нём — верх живота, прямо под грудью, в солнечном сплетении. Бог дал мне это знание лично. А душа во тьме — маленькая мерцающая и движущаяся белая точка.

СЛЫШИТ

Во сне душа моей Сонечки вернулась в её больное тело в постели и жалуется мне:

— Я — трагедия.

— Нет! — немедленно отвечаю я изо всех моих душевных сил, — Ты — счастье!

Она молча смотрит и слышит меня.

СМЫСЛ

С детства, следя за чрезмерно длинной линией жизни на ладони, я всё недоумевал: что за два перелома посреди неё? И вот первым стала инвалидность. А вторым стала утрата. Инвалидность не прибавила никакого смысла. Бессмысленная утрата придала смысл всему.