Хотя множество политических и идеологических конфликтов, полыхающих сегодня в разных странах мира, сильно различаются, в них все же нет-нет да и удается уловить единую тональность, окрашивающую разные политические движения.

Комфорт для всех

Прежде всего — тут нет никакого секрета, и, кажется, нет повода для спора — наша эпоха есть эпоха массового потребления, потребительства, и в этом нет ничего плохого, поскольку вся тысячелетняя история социального прогресса вела к тому, чтобы человек осознал потребление не просто как важнейшую часть своей жизни, но как точку приложения своих самых разнообразных активностей — от сугубо индивидуальной рефлексии до публичной политической деятельности.

Кроме того, XXI век характеризуется явной активизацией левых движений и левых риторик, которые, иногда помимо своей первоначальной интенции, а иногда, наоборот, раскрывая давно таящееся в них ядро, начали адаптироваться к потребительской эпохе. Может быть, важнейший идеологический тренд нашей эпохи — история сложно налаживаемого контакта между политически левой фракцией и потребительством. Лозунг, который бы фиксировал точку пересечения двух этих ориентаций, можно было бы сформулировать так:

«Все должны жить счастливо и комфортно».

Собственно левой, прогрессивной, радикальной частью этого лозунга является местоимение «все». Это тенденция, которая предполагает в различных ситуациях активизацию эгалитаристких требований, риторики равенства — и, конечно, защиту дискриминированных. В тех случаях, когда общество — как США со своими чернокожими гражданами — сталкивается с группой, чья социальная ущербность масштабна, долговременна и очевидна, соответствующая эгалитаристская риторика приобретает энергию и убедительность. Хотя представители консервативного лагеря много пишут о «диктатуре агрессивных меньшинств», эта диктатура обладает пассионарностью только в тех случаях и до тех пор, когда она может вписать себя в историю эгалитаризма, в великое движение за эмансипацию и равенство: движение, которое после Великой французской революции обрело «шум и ярость», но истоки которого гораздо древнее — при желании их можно усматривать в раннем христианстве, в стоицизме, в ветхозаветном иудаизме, во множестве ересей и утопий. Меры позитивной дискриминации — то есть преференций для меньшинств — получают поддержку только до тех, пока могут быть — верно или нет — представлены как компенсация предшествовавшей негативной дискриминации.

Разумеется, борьба меньшинств за свои права — не новость, и история борьбы американских чернокожих за равноправие тоже насчитывает немало десятилетий, поэтому требуется отдельный разговор: что нового видим мы в нем в последние годы, в частности на примере движения BLM? Но, на мой взгляд, наиболее интересными являются некоторые потребительские акценты, появляющиеся во всех современных эмансипаторских движениях: акценты на счастье, комфорте и качестве жизни — в этой связи грабежи магазинов, сопровождающие некоторые акции BLM, разумеется, оставаясь просто криминальными инцидентами, выглядят «органичными» именно как грубая, прямолинейная реализация потребительских устремлений тех, чьи потребительские интересы были ущемлены.

Регулируй это

Суть современного «левого потребительства» — или «потребительских левых» — заключается в том, что регулярно достаточно большие группы людей, точнее, активисты, берущие на себя представительство этих групп, чувствуют ущерб, наносимый их счастью и комфорту, и немедленно выдвигают требования исправления ситуации; эти требования — как часто случается с рефлекторными и притом популярными требованиями — бывают поспешными, грубыми, прямолинейными, а это значит, что, с большой вероятностью, они могут содержать в себе ограничения некоторых политических прав и свобод; могут содержать в себе ограничения некоторых свобод, вытекающих из права частной собственности, свободы договора, свободы ведения бизнеса — тут самым любопытным кейсом являются требования, предъявляемые и пользователями, и правительствами к глобальным IT-корпорациям, в частности к Facebook; самое же главное — поспешные требования немедленного исправления ситуации, уменьшающий мой («наш») комфорт, с большой вероятностью, являются требованием расширения государственного вмешательства и вообще расширения сферы публичного регулирования.

Популизм, о расцвете которого так много говорят в последние годы, можно, кроме прочего, определить именно как тенденцию по закреплению в программах политиков поспешных требований исправления понижения качества жизни. Совокупность же охвативших множество стран требований расширения государственного регулирования на самые разные сферы — от сексуальной жизни до политики соцсетей, от зарплат топ-менеджеров частных компаний до публичных высказываний на острые темы, от драк между школьниками до кадровой политики бизнеса — можно было бы назвать «регуляторной истерикой».

Таким образом, в общественном сознании множества стран мы видим очередную победу над идеей дерегулирования — что, собственно говоря, не является чем-то исторически новым: тренды к освобождению и регламентации регулярно сменяют друг друга в политических идеологиях. Тут важно не само по себе стремление к регулированию, а специфика именно современной эпохи — к какому регулированию и почему начали призывать политические активисты в XXI веке.

«Реформы», стоящие в последние годы на повестке дня в западных странах (прежде всего, наверное, в США), предполагают не просто изменение принципов регулирования, но введение регулирования для сфер, которые раньше фактически не регулировались и для контроля которых нет ни аппарата, ни традиций. Такой сферой некогда была сфера курения, а теперь (в последние десятилетия) ими стали, например, сфера ухаживания мужчин за женщинами (проблема харрасмента) а также взаимоотношения между школьниками (проблема буллинга).

В таких централизованных государствах, как Россия, новая сфера контроля, как правило, означает новую сферу активности правительства, может быть, даже новое ведомство, но в таких странах, как США, ситуация более запутанная и интересная: там речь идет о том, что регулирование требует нестандартных решений, социального экспериментирования. Это иногда приводит к появлению новых, временных, нелегитимных, порой даже просто фиктивных и симуляционных центров власти, вообще же — к вовлечению в кампанию по контролю большого числа регулирующих структур, помимо правительства: от учителей и директоров школ до менеджмента корпораций, от соцсетей до общественных организаций, от врачей до профессиональных гильдий и, конечно, огромного, хотя и неопределенного по объему власти общественного мнения.

С этим расширением связано увеличение роли так называемой институциональной этики, огромной индустрии этических кодексов и этических комитетов; «этик», не являющихся ни правом, ни моралью в традиционном смысле слова, но играющих роль «права-лайт», мягкой юриспруденции, действующей на уровне отдельных организаций и сообществ.

Вообще, политическая история США тем и интересна, что, не имея, как СССР, тоталитарного аппарата, способного мобилизовать все силы общества ради узкой цели, она все же демонстрирует кейсы почти тотальной мобилизации множества отнюдь не только государственных структур вокруг важной политической кампании, когда в один поток вовлекаются политики, университеты, общественное мнение и бизнес — маккартизм был лучшим примером этого.

Говоря все это и проводя отнюдь не возвышенное сравнение с маккартизмом, мы, разумеется, не должны считать несправедливыми требования, лежащие в основе получивших скандальную известность политических кампаний. Женщины в мужском мире и чернокожие в мире белых людей действительно часто подвергаются дискриминации и унижающему обращению. Обсудить в данном случае хотелось бы не это, а то, почему сегодня постепенно капитулирует идея дерегулирования, которая не только последние 40–50 лет считалась залогом ускорения экономического развития, но, собственно говоря, часто выступала как синоним столь важной для западной политической культуры идеи свободы.

Свобода и развитие? Нет, спасибо

В истории Нового времени есть две главные линии обоснования свободы, которые — разумеется, условно — можно привязать к XVIII и XIX векам, обозначив как «просветительский» и «индустриальный» аргумент.

«Просветительский» аргумент заключается в том, что свобода позволяет человеку преследовать свои собственные интересы, в то время как ее нарушения зачастую сводятся к принуждению действовать в интересах других — как правило, в интересах носителей власти, «тиранов». «Индустриальный аргумент» более сложный, косвенный — речь идет о том, что свобода, открывая простор инициативе, обеспечивает более высокие темпы развития. Именно связь свободы с развитием была важнейшим доводом в пользу свободы по меньшей мере в ХХ веке, но теперь мы можем констатировать, что во многих странах сила этого аргумента иссякает и увеличивается вероятность принятия решений, жертвующих темпами развития ради текущего комфорта.

Можно, конечно, предположить, что слишком многие сочли, будто темпы роста гарантируются автоматически: торжество такого рода беспечности, часто связанной с левыми идеями, — тоже ординарная вещь в политической истории, однако, кажется, сегодня мы имеем дело с куда более фундаментальными причинами отказа от приоритета развития, ведущего к отказу от приоритета свободы.

Прежде всего, вероятно, мы сталкиваемся с подспудным разочарованием в самой идее развития, с разочарованием в его результатах, причиной чего является сокращение темпов научно-технических изменений. Прошла эпоха, когда бытовая техника, автомобиль и тепловоз, телефон и телеграф, авиалайнер и компьютер радикально меняли весь образ жизни людей; теперь есть надежда лишь на мелкие улучшения, ради которых нет смысла «затягивать пояса».

Тут мы подходим к другому обстоятельству: как следует из замеров социологов, ощущение счастья и субъективного благополучия растет более-менее пропорционально доходам на этапе, когда человек переходит от бедности к «среднему состоянию»; дальше прирост материального богатства может не радовать, а общение или отдых может быть предпочтено лишнему доллару. Поскольку большая часть населения западных стран уже вырвалась из тисков бедности, для них не приоритетны интересы быстрого развития, если есть возможность улучшить свой комфорт прямо сейчас. Что же касается беднейших слоев этих стран, для них очевидным, явно более быстрым, выходом является не развитие общества, а перераспределение богатства между социальными стратами. Таким образом, ни средний класс, ни беднота не заинтересованы в развитии — тем более на фоне падения доходов среднего класса западных обществ, который вот уже много лет подряд не получал дивидендов от экономического роста.

Эти факты вполне связаны с тем, что, как, опять же, утверждают социологи, молодые поколения, поколение Z и т.п. , куда меньше, чем старые, готовы напрягаться, куда меньше, чем предыдущие генерации, верят в карьеры и отложенные вознаграждения, предпочитая получить свои бонусы «прямо сейчас». Теория поколений утверждает, что молодые не готовы терпеть. В сущности, речь не только о молодежи, ибо очень многие громкие политические кампании нашей эпохи связаны с тем, что люди не хотят терпеть и требуют улучшения своего положения сейчас: женщины не готовы теперь домогательств, афроамериканцы не готовы терпеть своего униженного положения в социальной иерархии, школьники и их родители не готовы терпеть буллинга и т.д. , и т.п.

Ко всему этому надо добавить серьезные фундаментальные экономические проблемы, порождающие неизменное недовольство людей своим положением и субъективным уровнем благополучия: сокращение среднего класса и рост неравенства.

То есть на фоне нарастания множества случаев ощущения дискомфорта, на фоне снижения общей толерантности к боли, страданиям и насилию; снижения, порожденного множеством десятилетий мирной и комфортной жизни, привычкой к комфорту, множеством лет успешной борьбы с болью и страданиями — на фоне всего этого падает вера в то, что все эти проблемы можно решить за счет ускорения развития, экономических и научно-технических достижений.

Разумеется, остается еще вопрос, что первично: разочарование в развитии или неготовность жертвовать собой ради него. Но, так или иначе, идея развития теряет привлекательность. Что же остается? Остается регулирование, которое начинает расширять свою сферу.

Что касается просветительского аргумента в пользу свободы, аргумента, что свобода позволяет вам лучше защищать свои интересы, то, понятно, что этот аргумент действует не очень хорошо, когда само требование нового регулирования как раз и направлено на улучшение вашего благополучия.

Бои на границах личного пространства

Подведем некоторые итоги. Рост сложности современного мира, глобальное перераспределение сил на мировом рынке, изменения в сфере мирового разделения труда, изменения профессий и навыков и т.д. , и т. п порождают множество групп, чьему субъективному благополучию наносится ущерб. Все это происходит на фоне падения толерантности к дискомфорту, тем более что мы живем в эпоху мира и «изнеженных поколений». Перспективы развития не кажутся привлекательным средством решения таких проблем — отчасти из–за нежелания ждать и напрягаться ради интересов развития, отчасти из–за разочарования в самих возможностях развития как такового. Немедленной реакцией на выявленное или осознанное субъективное неблагополучие является требование создания нового контура регулирования (не обязательно государственного — иногда скорее «ментального»).

Совокупность этих требований в мире порождает «регуляторную истерику». Присутствие на «политическом рынке» большого количества поспешных и непродуманных требований нового регулирования является питательным бульоном для популистской политики. Экономическая программа президента Дональда Трампа представляла собой довольно причудливую смесь либертарианских и протекционистских мер, поскольку он руководствовался не идеологией, а ситуативными эгоцентристскими интересами некоторого набора лоббистских групп. А поскольку «больших нарративов» и тщательно прописанных идеологий для всех этих ситуативных требований часто не существует, то сложившаяся ситуация создала благоприятные истории для реанимации идеологий прошлого, начиная с Карла Маркса. Между крайне правыми и крайне левыми политическими практиками, социализмом и национал-социолизм никогда не было предельно четкой границы, и тем более она исчезает теперь, когда идеологические нарративы вспоминаются для прикрытия требований, связанных с качеством жизни, причем требований прежде всего ситуативных.

Поскольку нет уверенности, что просто «прогресс», «движение вперед» решит наши проблемы, то поиск спасительных идеологий идет сразу во всех направлениях; просто по закону вероятности здесь не могут не быть реабилитированы и марксизм, и религиозный фундаментализм. Хотя, чисто по формальном признаку, конечно, есть разница между консерваторами и радикалами. Феминизм революционен в том смысле, что он предлагает принципиально новые контуры регулирования и пробует улучшить качество жизни тех, раньше был дискриминирован; европейские движения против мигрантов консервативны в том смысле, что пытаются защитить качество жизни от новых возникающих в процессе развития угроз.

Современный консерватор — это зачастую потребитель, который пытается с помощью регулирования задержать или демпфировать негативные для своего комфорта последствия инноваций; современный радикал — зачастую потребитель, который пытается повысить уровень комфорта с помощью инновационных или слишком причудливых и радикальных способов регулирования. Но оба они прежде всего ущемленные потребители, а только потом — консерваторы или радикалы.

Если раньше радикализм был связан с пафосом борьбы, теперь это пафос осознания дискомфорта. Новая революционная интенция не сможет вывести тысячи на баррикады, но куда эффективнее сделает миллионы участниками мирных и легальных протестов, масштабы которых беспрецедентно растут. Есть ли что-либо общее между такими важными явлениями современной жизни, как движение #MeToo, цифровизация и порожденные коронавирусом карантинные меры? Есть, ибо в центре этих явлений находится индивид, всеми возможными средствами — и правовыми, и техническими — укрепляющий границы своего личного пространства и пытающийся изолироваться от вредных влияний окружающей реальности (и, к сожалению, иногда вместе с ними отсеивающий многие ее приятные влияния — будь то красивые ухаживания или живое общение в рабочем коллективе).

В центре национальных политик находятся угрозы качеству жизни — будь это угрозы со стороны рецидивов патриархата или со стороны глобального потепления. В мировой повестке прежде всего слышен голос групп, ощутивших ущерб, нанесенный их комфорту.