В философии существует отнюдь не запросто решаемая проблема: на каком основании мы считаем человека единой личностью? В биологии любой организм выступает лишь как один из уровней внутри сложнейшего сверхорганизма биосферы. Мы состоим из клеток, но каждая из них — некое подобие отдельного организма, вступающего в сложные отношения с другими клетками. В клетках есть органеллы, которые тоже подобны отдельным организмам и, возможно, когда-то ими и были. Внутри человека имеется множество микробов и паразитов, являющихся важным составным элементом его тела. Все организмы обмениваются между собой энергией и веществом, образуя сложные экологические системы. Наконец, мозг человека предстаёт комбинацией множества нейронов.

Впрочем, как бы ни был сложен и разнообразен мир живой природы и мир нашего тела в частности, никаких проблем не возникает с тем, чтобы обосновать единство человека с субъективной стороны. Тут всё очевидно: у всякого человека есть лишь одно сознание, которое само себя воспринимает как единое и единственное. Это непреложное метафизическое и психологическое основание единства личности, однако, не избавляет человеческую личность от сложной структурности, внутренней противоречивости и разнообразных расколов. Сознание — в конце концов, не более чем виртуальная среда, сквозь которую идёт поток множества психических явлений: чувств, мыслей, ощущений, желаний… Эти явления могут конфликтовать, контрастировать друг с другом и образовывать прихотливые комплексы.

Имеет ли этот психологический и философский факт политическое значение?

ИМИТАЦИЯ ОДНОЗНАЧНОСТИ

Да, имеет.

Ибо реальная психологическая структура личности явно противоречит модели человека как политического субъекта, которая по умолчанию предполагается устройством демократических политических систем. Человек как участник референдума или избиратель видится обладающим стабильным, однозначным и достаточно полно выражающим его убеждения мнением.

Человек считается политическим субъектом, но понятие субъекта часто предполагает внутреннее единство, которого у человека нет. Индивидуум не является субъектом, поскольку внутри него имеется сложная борьба мотивов, мнений, комплексов и подсознательных сил. Политическую значимость приобретают слова известного мистика Георгия Гурджиева, объяснявшего ученикам, что внутри личности борются между собой множество «я»: одно «я» хочет встать утром пораньше, другое ни в коем случае не встанет.

Сказать, что в политике мнение конструируется самой процедурой его фиксации, не будет большим преувеличением. Да, я могу проголосовать на референдуме по отделению Шотландии от Великобритании. Но, во-первых, моё мнение может быть неустойчиво во времени: я могу передумать за день до референдума и через день после него. Во-вторых, я мог бы вообще не задумываться о судьбе Шотландии, если бы референдум не побудил меня к этому. В-третьих, если бы я и думал о ней, то неизвестно, решил бы я окончательно сформулировать своё мнение, и в каком именно виде. Между тем, референдум требует итоговой финализации всех предшествующих раздумий, причём в строго установленной форме. При этом референдум не терпит полутонов и не учитывает сомнений, он не позволяет ответить «скорее да, чем нет».

Всякий, кто рефлексировал над закономерностями умственной работы, понимает, что в процессе подведения итогов и окончательного формулирования результатов сама мысль может измениться. Если считать, что политическое мнение должно возникать именно так, то точнее можно сказать, что не вовлечённые в демократические процедуры жители авторитарных государств вообще не имеют своего мнения. Ответ на вопрос, как люди относятся к власти в авторитарном государстве, требовал бы совершенно невозможного обзора человеческих ощущений, интуитивных представлений, образов, подсознательных комплексов. Иными словами, обзора состояния множества индивидуальных психологий, каждая из которых является целым миром, где нет ничего чёткого. Демократическая процедура создаёт иллюзию однозначного мнения. При авторитаризме формирование иллюзий само фальсифицируется — создаётся иллюзия иллюзии.

Все знают, сколь мучительно порой принятие решений и как иногда хотелось бы избежать данной обязанности. Политическая процедура — например, участие в референдуме — может принудить нас к принятию решения или к его имитации, но трудно после этого говорить, что таким образом мы выразили себя, выразили наше мнение. Выражая себя, было бы более естественным не голосовать однозначно (а это вовсе не то же самое, что «не участвовать в голосовании»).

Вербализованные человеческие комментарии также далеко не всегда наилучшим образом презентуют состояния личности. Например, если солдату предстоит идти в смертельную атаку, то накануне в окопе он может и храбриться, и острить, и переходить на патриотический пафос, но его слова вряд ли в абсолютном выражении стоит считать знаком согласия погибнуть в атаке. А если это согласие, то согласие, возникшее в рамках общей несвободы, свойственной положению солдата. Именно поэтому ошибочна мысль, что люди поддерживают режим, если не протестуют активно. По такой логике получается, что заключённые, которые не бунтуют, согласны сидеть в тюрьме. Человек привыкает к любым обстоятельствам жизни и в этом смысле психологически их до некоторой степени «поддерживает». Гоббс в «Левиафане» доказывал, что монарх может считаться представителем нации даже в большей мере, чем избранные депутаты, просто в силу того, что его подданные его слушались. Свойственный развитой демократии феномен политического мнения существует только в контексте политических и социальных процедур этих обществ. Аналоги этого феномена в других обществах несопоставимы и имеют совсем другой смысл.

Заметим, что столь же сложной, как человеческая личность, является и структура любых политических сообществ: населения, политической партии, парламента и т.д. Внутри этих сообществ есть самые разные мнения, но политические процедуры «нормализуют» внутреннюю сложность, приводя разноголосицу мнений к однозначности решений. Когда голосование в парламенте или на референдуме приводит к победе большинства, то тем самым как бы «обнуляются» все голоса против и парламент предстаёт в качестве выразителя единого мнения. Но и это бы было не так примечательно, если бы не утверждения учёных, что и человеческий мозг, по сути, является таким же «парламентом», где соревнуются имеющие разные «мнения» группы нейронов. Нейрофизиология принятия решений («нейроэкономика») представляет человеческую голову как арену, где борются разные отделы мозга — например, «миндалина», голосующая всегда «против», и «прилежащее ядро», голосующее обычно «за». С точки зрения нейроэкономики политик вынужден агитировать не среди десяти миллионов избирателей, а среди квадрильона их нейронов, и он должен сагитировать среди этого квадрильона большинство — во всяком случае, большинство из тех, кто участвует в выборах.

Политическое мнение возникает как сложная функция от обстоятельств существования и процедуры фиксации этого мнения. Сложность функции такова, что не может идти речи о «выражении воли народа» или «воли избирателя», о механическом отражении чего-то, сущностно имеющегося в избирателях. И не потому, что процедуры искажают их мнения, а потому, что исходного мнения нет вовсе, оно конструируется процедурой. Исходно есть трудно понимаемая человеческая психология, словесные отчёты о её состоянии, телесность, системные взаимосвязи между людьми — и всё это сложным образом резонирует, приводя к появлению «политического решения».

Фраза «власть принадлежит народу» демагогическая и ложная не потому, что она ему не принадлежит, а потому, что само понятие «народ» если и имеет вообще какое-то значение, то обозначает крайне сложную систему, которой сложно приписать субъектность. У народа нет ни сознания, ни поступков, ни воли, а только свойства (и менталитет есть тоже лишь одно из свойств), о власти народа так же трудно говорить, как о власти атмосферы или власти природы. Самое смешное, что, в принципе, даже нельзя отрицать: природе принадлежит власть, хотя столь же глупо и настаивать, что она ей принадлежит. Природа царствует над нами, но по отсутствию разума и воли не может пользоваться этой властью.

ДЕЛЕГАТ ОТ ВЕЩЕЙ

Известный популяризатор науки Фритьоф Капра в книге «Паутина жизни» писал, что всю природу можно представить как совокупность вложенных друг в друга сетей. Человечество — это сеть людей, человеческое тело — сеть органов, орган — сеть клеток, клетка — сеть органелл, сеть молекул и т.д. Сам человек, чей мозг — сеть нейронов, является сетью, в свою очередь, встроенной во множество других сетей. А поскольку человек — существо мыслящее, эти сети становятся предметом его размышлений и внимания. Именно поэтому психологическая сложность, психологическое не-единство человека имеют важное политическое значение: благодаря им сознание человека также становится чем-то вроде виртуального парламента, в котором оказываются «представлены» многие вещи и предметы. Если крестьянин думает о своём земельном участке и своём рабочем скоте, то участок и скот оказываются сначала «представлены» в мышлении крестьянина, а через него — в поведении этого человека. Следовательно, земля и скот оказываются незримыми участниками межчеловеческих отношений и даже политической системы, поскольку, например, их хозяин может голосовать, принимая во внимание судьбу участка и скота.

Чрезвычайно важно, что человеческое сознание ориентировано прежде всего на восприятие внешних, внетелесных предметов, и в первую очередь — других людей. Нас интересуют взаимоотношения с людьми, имуществом и погодой. Но на человеческое поведение оказывает большое влияние сравнительно небольшой круг объектов, которые регулярно присутствуют в его сознании, о которых человек постоянно думает и которым по различным причинам он придаёт большое значение. Это могут быть, например, его дети или его бизнес. Объекты, занимающие наше внимание и оцениваемые как наиболее для нас важные, можно было бы назвать заботами — не столько в смысле Sorge Хайдеггера, сколько в том смысле, в каком это слово употребляется в Евангелии от Матфея: «Каждый день занимает своя забота».

Есть некоторый круг забот, определяющий содержание нашего сознания и в значительной степени обуславливающий наши поступки, в том числе поступки политические. Человеческое внимание стратегически концентрируется на небольшом числе зон и объектов, которые кажутся важными, — на «заботах» и «источниках забот». При этом именно содержание человеческого сознания во многом является метафизической и психологической основой человеческой личности. Но если так, то личность человека во многом — участок социальной системы, включающий большое число внешних объектов, в том числе других людей, имеющих непосредственное отношение к данному человеку и потому отраженных в его сознании.

Можно вспомнить известный мем: «Ты есть то, что ты видишь!» Скажем точнее: «Ты есть то, что ты видишь и ценишь», а значит, «ты — это твои заботы».

В отношениях с людьми и обществом мы выступаем не как одиночки, но как делегаты множества наших забот — следовательно, множества людей, вещей, животных, телесных органов и даже абстрактных сущностей. И люди, которые имеют дело со мной, уже взаимодействуют не со мной лично, не с этим телом, а с моими детьми, с поставщиками сырья для моего бизнеса, с поставщиками электричества в мою квартиру, с моей канарейкой, требующей корма, а заодно с теми политическими мыслителями, что убедили меня в благотворности присоединения моей страны к Европейскому союзу. Я вовлекаю в мои межличностные отношения множество посторонних.

В Древнем Риме приезжие, не имеющие прав на покупку земли и защиту своих интересов в судах, были вынуждены становиться клиентами римских граждан — патрон защищал интересы клиента в политических и судебных органах. Говоря шире, вещи, имущество и все прочие «заботы» являются «клиентами» человека, он представляет их интересы вовне.

Полное заботами человеческое сознание совершает чудо — одушевляет не­одушевлённые предметы и вовлекает вещи, животных и абстракции в общение с людьми.

Все эти чудеса хорошо описаны в социальной философии Бруно Латура, объяснившего, что общество представляет собой сеть, в которой неодушевлённые, одушевлённые и конвенциальные сущности участвуют на равных. Маркс учил, что человек есть прежде всего сгусток общественных отношений. В наше время этот аспект учения Маркса предстаёт как сетевая теория Латура. Однако философия Латура нуждается в «социально-феноменологическом» дополнении, указывающем, что сеть со столь разнообразным составом действует лишь благодаря человеку как своему привилегированному элементу, который, мысленно исследуя остальные элементы, делает их активными собеседниками в своём внутреннем диалоге, партнёрами в поведении и заботами в своём внутреннем мире. Можно сказать, что сетевая теория Латура нуждается в дополнении феноменологической социологией Альфреда Шюца — философа, исследовавшего, как человеческие представления об обществе возникают из повседневного опыта (а в опыте есть только те предметы, с которыми человек непосредственно сталкивается).

Вещь может взаимодействовать в сети наравне с человеком, потому что становится заботой человека.

Почему в мировой истории полноценное гражданство (например, связанное с избирательным правом) во многих обществах сопровождалось дополнительными условиями — скажем, наличием собственности или даже именно земельной собственности? Каковы бы ни были мотивы законодателей, в результате обеспечивалось представительство не людей, но самого социального механизма, участков социальной сети — к примеру, «спайки» человека с земельным участком. Устанавливая имущественный ценз, пытались найти человека, который бы воплощал собой важный фрагмент этого механизма: фрагмент «латурианской» сети, объединяющей людей, вещи и отношения. Сочетание «человек + земельная собственность» может быть таким фрагментом с расчётом, что собственность занимает важное место в сознании человека: он готов представлять не только себя, но и её.

Идентичность человека всегда охватывает некоторый участок социальной сети за пределами самого человека. В его мышлении стягиваются ближайшие к нему фрагменты тех социальных сетей, в которые он включён, — и человек действует как представитель и диспетчер корпуса связанных с ним отношений и объектов, личность человека становится субъективной изнанкой и выразителем этой локальной сети.

Институт собственности, возможно, столь эффективен потому, что он лучше всего превращает любой предмет в заботу человека-собственника. Именно благодаря собственности возникает максимально близкое психологическое и феноменологическое сближение человека и вещи: человек начинает представлять интересы вещи перед другими людьми, чего она сама не могла бы. Фактически собственность лучше всего превращает вещи в «клиентелу» человека, «клиентизирует» неодушевлённые предметы. Институт собственности появился во многом для того, чтобы создать у собственника иллюзию, что вещь является его продолжением, что он с ней сросся, что он может отождествить себя с сетью, включающей в себя его и имущество, — и таким образом начать заботиться о ней. Собственность есть конструкция, благодаря которой человек оказывается мобилизованным заботиться о сохранении и преумножении внешних по отношению к нему объектов, а мобилизуется он благодаря тому, что видит свою тесную включённость в единую с ними сеть и даже растворяет свою личность в этой сети.

Человеческая идентичность должна во многом расшифровываться именно через сеть социальных связей, в которые включён человек, в том числе через задействованных в этих связях других людей и вещи. Однако идентичность создаётся не просто сетью всех связей, но именно тех связей, которые актуализировались в мышлении. Человек обладает идентичностью в той мере, в какой он осмыслил и понял контекст, в котором находится, и не просто поняв, но мысленно присвоив и объявив «своим» ближайшие к нему фрагменты этого контекста.

Теория Бенедикта Андерсона о том, что нация — это «воображаемое сообщество», что нации искусственно конструируются людьми, воспринимающими себя как их часть, — теория во многом избыточная, поскольку любая идентичность и любая связь с внешними объектами — с имуществом, семьёй, домашними животными, а также с человечеством и космосом — существуют лишь в воображении, вопрос лишь, какой повседневный опыт и какие регулярные сетевые взаимодействия стимулируют это воображение.

ПАРТИЯ КАК ИСТОЧНИК ВПЕЧАТЛЕНИЙ

На человеческие поступки и мышление мотивация имеет не меньшее влияние, чем культура и образование, — и дело не только в том, что человек мотивирован поступать в соответствии со своими интересами. Люди часто иррациональны. Мотивация, порождённая непосредственным взаимодействием человека с его ближайшим окружением, формирует его персональную повестку, кругозор, круг забот — то, о чём он думает и, соответственно, учитывает при принятии решений. Человек не будет принимать во внимание некий фактор, если к этому его не подведут достаточно сильные впечатления. А впечатление тоже не появится само собой — оно всегда выступает следствием какого-то взаимодействия: с книгой, человеком, вещью, ситуацией. Иными словами, латуровская сеть, в которую вовлечён человек, — всегда генератор впечатлений, а значит, она формирует персональную повестку и определяет то, о чём человек думает.

Когда в XIX–XX веках создавались массовые политические партии, их главной задачей, в сущности, было именно это — вовлечь человека в сеть взаимодействий, которые бы породили в головах членов партии объекты, не связанные с их повседневным опытом, и потому не могущие появиться там другим способом. Когда человек вступал в коммунистическую партию, чей лозунг был «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», благодаря общению с партийными активистами, посещению собраний и митингов, чтению партийной прессы и литературы он начинал думать об иностранном пролетариате, которого никогда не видел, с которым никогда не взаимодействовал и мысль о котором никогда бы не возникла у него в связи с его повседневными заботами. Массовые партии были прежде всего сетями, генерирующими в сознании их членов новые заботы. Те же функции часто пытаются выполнять и экологические, и другие организации, которые работают во имя умозрительных, «идеалистических» целей.

Говоря шире, массовая политическая организация вовлекает человека в новые для него взаимодействия, благодаря которым в его круг забот включаются политические проблемы, не вытекающие из прежних повседневных и рутинных взаимодействий.

В связи с этим несколько замечаний о рабочем движении, каким оно было в XIX–XX веках. На первый взгляд привилегированное положение пролетария в марксистской теории объясняется тем, что, будучи лишённым собственности и не теряя ничего, «кроме своих цепей», пролетарий вырывается из–под власти вещей, капитала, имущества, средств производства — одним словом, нечеловеческих сил, и оборачивается человеком по преимуществу. С точки зрения марксизма, именно пролетарий становится в истории первым «только человеком».

Впрочем, одиноким «только человеком» пролетарий выглядит лишь на фоне обременённого собственностью буржуа. Разумеется, рабочий вписан в сеть определённых социальных отношений — и прежде всего отношений со своим работодателем и на своём предприятии. Но для идеологов рабочего движения этой сети недостаточно, параллельно должна вырасти другая сеть — сеть классовой солидарности, сеть отношений рабочих внутри профсоюзов, внутри рабочих партий, внутри «революционных ячеек», забастовочных комитетов и т.п.

Конечно, большим подспорьем для выращивания новой сети играл тот факт, что рабочие находились вместе на одном предприятии, физически в общем пространстве, общались между собой, имея дело с одними и теми же условиями труда и одной и той же администрацией. Таким образом, промышленное предприятие создавало условия, чтобы работающие на нём превращались в некоторое подобие общины, спаянной тесными социально-психологическими связями. Физический контакт рабочих друг с другом на предприятии порождает определённый потенциал создания из них «общины», «коллектива», поскольку это соответствует свойствам человеческой природы, поскольку люди, как говорят, происходят от живших стаями обезьяноподобных предков и в силу этого тоже легко образуют стаи, племена, общины, локальные группы. Опираясь на такой социобиологический потенциал, можно надеяться, что генезис рабочего движения будет успешно протекать в две фазы: в первой фазе между рабочими предприятия возникают новые тесные неформальные связи, они создают неформальную квазиобщину, во второй фазе становится возможным объединение таких общин и усиление их нелокальной связи благодаря идеологии.

Разумеется, сразу сплотить рабочих большого завода в подобие общины невозможно. Как мы знаем, рабочее движение начинается с ячеек и небольших групп — но, как правило, групп, объединяющих рабочих одного предприятия и наращивающих неформальные связи внутри такой группы. Таким образом, социал-демократия мобилизует рабочего не как индивида, но как тесно вписанного в сеть социального движения, и прежде всего в сеть отношений внутри своей первичной ячейки.

Быть сознательным рабочим, обладать классовым сознанием — это значит обладать сознанием, которое сконцентрировано на «заботах», порождённых его тесными взаимосвязями с другими участниками движения, то есть вниманием, прикованным к факту включённости в сеть рабочего движения.

Человек так устроен, что в его мировосприятии, скорее всего, огромное значение имеют его ближайшие социальные связи. Но рабочее движение требует переключения внимания с понятных и близких отношений с работодателем, с техникой в цеху, с семьёй дома на отношения внутри партии, класса, профсоюза. Долетевшее к нам от прошлых веков понятие «классовое сознание» ставит общий вопрос о том, что разные социальные сети, в которые включён человек, конкурируют за его внимание, поскольку эти сети оживают и начинают действовать только постольку, поскольку человек их замечает и сообразует с ними своё поведение, более того — только в этом случае человек становится представителем этих сетей или, по крайней мере, ближайших к нему фрагментов этих сетей и, например, может представлять их в качестве избирателя.

СЕКРЕТЫ ЭНТУЗИАЗМА

Вещи становятся «квазиучастниками» политических и социальных отношений потому, что превращаются в заботы человека, человек думает о них, так как эти вещи играют важную роль в его жизни, в его расчётах относительно своей пользы и выгоды. Особенно эффективно это происходит тогда, когда вещь привязана к индивиду через механизм собственности.

Человек «стягивает» и «присваивает» вещи, близкие ему не только в пространстве, но и во времени. Он представляет в политической жизни не только актуальные, но и прошлые социальные взаимодействия. В сущности, всякий человек с его воспоминаниями и воспитанием, идущим от родителей, — это архив социальных взаимодействий. Таким образом, человек представляет прошлые, уже не существующие элементы сети, которые таким образом становятся опять реальными. «Мертвечина» хватает «живое», несуществующее живёт в воображении людей и делает их своими политическими представителями.

Заставить человека думать об абстракции как о своей заботе — извечная цель любой идеологии.

Вот уже много веков подряд политики, идеологи, философы и богословы мечтают о том, чтобы столь же тесное взаимодействие, как с собственными вещами у множества индивидов, возникли с абстрактными идеями. Религия, наглядно выстраивая картину мира и прививая религиозную веру, пыталась добиться состояния умов, при котором реальными участниками межчеловеческих взаимодействий — и, можно сказать, элементами социальных сетей — стали бы Бог, ангелы, святые и перспективы загробного воздаяния. В сегодняшней политике важнейшей проблемой становится отсутствие чёткой психологической связи между индивидом и различными важными идеями — например, такими, как экологические опасности, долгосрочные перспективы развития и т.д.

Над миром современной демократии тяготеет проблема недоверия суждениям индивида, которые слишком краткосрочны по горизонту и ограничены по кругозору. Заботами индивидов становятся те вещи и институции, с которыми люди взаимодействуют каждый день. Экологическая проблематика или перспективы политической свободы в глобальном масштабе редко могут стать заботой рядового избирателя. Именно поэтому снова и снова возникают сомнения в компетентности и вменяемости рядового избирателя на фоне стоящих перед социумом грандиозных трудностей.

Коллизия, терзающая современную демократию, связана с тем, что никакая, даже самая убедительная, правильная и жизненно важная идея не становится реальной социальной силой, если не найдутся люди, которые не отождествят с этой идеей свои личные интересы, то есть если эти идеи не станут чьей-то личной заботой. Только слияние личного интереса с идеологическим придаёт последнему энергию.

Однако заботами обычно становится то, с чем человек сталкивается достаточно часто и зависимость от чего индивиду проследить достаточно просто. Легко превратить в заботу детей, работу, личный автомобиль, протекающую крышу. Но трудно это сделать по отношению к глобальному потеплению или, тем более, такой абстракции, как свобода торговли и права человека.

Тем не менее регулярно появляются энтузиасты или активисты, которые делают абстрактную идею делом свой жизни, своей заботой, важным «персонажем» своего внутреннего мира. Через этих энтузиастов идеи становятся участниками межчеловеческих взаимодействий, так что об идеях и идеологиях становится возможным говорить, как о вещах и лицах, с которыми мы имеем дело. Благодаря феминисткам все начинают иметь дело с феминизмом, благодаря экологическим активистам — с экологическими опасностями и экологическим алармизмом. Эти абстракции оказываются факторами, влияющими на наше поведение. Всякая идея должна обладать носителем, смешивающим личный интерес с абстрактным.

Существует теория, согласно которой достаточное количество альтруистов среди людей возникло по эволюционным причинам: у коллективов и стай, среди членов которых достаточное число альтруистов, появляется больше шансов на выживание. Но тут стоит сделать два замечания. С одной стороны, «энтузиазм» и «идейность» — явления куда более разнообразные и широкие, чем альтруизм в сколько-то определённом смысле слова. Энтузиазм — это необязательно верность своей группе, но верность любой умозрительной идее, которая может и не быть непременно связана с пользой для какой-либо группы или сообщества. Хотя нельзя исключать, что альтруизм является психологическим источником энтузиазма, поскольку всякое сообщество есть прежде всего воображаемый, сконструированный в мышлении объект. Верность своему сообществу может быть источником вообще способности придавать важное жизненное значение абстрактным, воображаемым объектам. Возможно, «альтруизм есть школа идейности», альтруизм учит эмоциональной реакции на абстрактное. Но в развитом виде энтузиазм представляет собой явление, выходящее по своему разнообразию за пределы альтруизма.

История человечества вообще, и современного общества в особенности, показывает, что энтузиазм глубоко личный и искренний может быть заменён энтузиазмом «профессиональным», когда верность абстрактным идеям мотивирована, как правило, достаточно обыденными материальными и карьерными стимулами. Примеров этому множество: в прошлые века лучшим образцом такого имитируемого энтузиазма казались служители церкви, затем карьерные функционеры идеологических партий — например, коммунистических, в наши же дни — прежде всего штатные сотрудники экологических, правозащитных и благотворительных организаций.

Отдельный вопрос, на который нет однозначного ответа: могут ли вообще в современном обществе иметь влияние стратегические, долгосрочные, не приносящие непосредственной краткосрочной выгоды идеи, если они не опираются на энергию энтузиастов, воспринимающих эти идеи в качестве своего глубоко личного дела, если эти идеи не имеют психологического воплощения в личностях активистов. Но каков бы ни был предположительный ответ на этот вопрос, наиболее развитые государства планеты идут по пути постепенной профессионализации филантропического энтузиазма, а значит — его организационной имитации.

Чрезвычайно любопытна реакция общества и, в частности, представителей российской культуры на идущий процесс «профессионализации энтузиазма».

С одной стороны, всякий искренний энтузиаст, всякий, кто думает не о своём благополучии, а об отдалённых и умозрительных целях, воспринимается как аномалия, как подозрительный, опасный субъект, может быть, находящийся на грани сумасшествия и точно являющийся источником беспокойства. Отношение к идейным людям за пределами публичной риторики нельзя назвать положительным. Однако ещё большую тревогу вызывает ситуация, когда функционеры имитируют энтузиазм по долгу службы или за деньги, что неизменно вызывает обвинения в двуличии и лицемерии.

Очевидно, что общество не может существовать, если умозрительные цели и ценности не будут становиться заботой конкретных индивидов. Без умозрительных целей общество не способно к долгосрочному планированию. Между тем существует только два способа сделать абстрактную ценность предметом личного интереса человека: либо ждать, когда в ком-то проснётся искренний энтузиазм, либо имитировать энтузиазм с помощью обычных стимулов. Поскольку искренний энтузиазм — явление неуправляемое и негарантированное, то «продажный» и «неискренний» энтузиазм становится единственно возможным способом связи социума с абстракциями — в том числе с долгосрочными целями.

ОБ «УМСТВЕННОЙ НЕПОЛНОЦЕННОСТИ» ИЗБИРАТЕЛЯ

Понимая, что в политической жизни всякий человек оказывается «делегатом» своей «клиентелы», то есть людей и животных, вещей и абстракций, которые поселились в его воображении и приковали его внимание, следует совсем иначе взглянуть на раздающиеся со всех концов жалобы на умственную неполноценность так называемого рядового избирателя. Наверное, главным теоретическим выражением подобных жалоб можно назвать книгу Брайана Каплана «Миф о рациональном избирателе», имеющую подзаголовок «Почему демократии выбирают плохую политику». Эти сетования иногда порождают проекты возращения избирательных цензов — подобную идею, например, поддерживает Юлия Латынина.

Между тем, рассматривая человека как «делегата вещей», мы сталкиваемся с той проблемой, что в политике интеллектуальная полноценность субъекта зависит не только, а иногда и не столько от собственно интеллектуальных факторов — образования, культуры, умственных способностей, но от мотивации, которая, в свою очередь, порождается повседневным опытом. Интеллект есть лишь инструмент достижения приоритетных целей, последние — не что иное, как захватившие сознание «заботы», а заботы порождены опытом взаимодействий с окружающей средой в актуальных для мышления человека сетях.

Как бы низко в России досоветского периода ни ставили крестьян в культурном отношении, никто не сомневался в том, что крестьянин способен понять свои ключевые интересы в отношении к земле и аграрным реформам. Жизненно важная мотивация — лучший учитель, просветитель и даже стимулятор умственных способностей.

Но не всякая проблема видна так же хорошо, как земля крестьянину. Когда Брайан Каплан говорит об иррациональности современного избирателя, он, в сущности, жалуется на то, что некоторые явления — такие, как повышение цен на бензин или безработица, — куда ближе к повседневному опыту большинства людей и оказывают на наше воображение куда большее влияние, чем важные, по мнению учёных-экономистов, абстракции.

Вопрос заключается в том, какая из сетей, в которую вовлечены люди, и какая из вещей, с которыми люди взаимодействуют, захватит их внимание и воображение.

Критика «умственной полноценности» современного гражданина часто связана с тем, что среди волнующих его забот слишком велика доля забот чисто потребительских. Так, например, норвежский философ Петер Воге в своей книге «Я. Индивид в истории культуры» выражает опасение, что в наше время происходит исчезновение «человека рационального», являющегося основой политических свобод и либерализма. Почему? Потому что в условиях ничем не сдержанной свободы, по мнению Воге, человек легко оказывается подверженным игре своих случайных побуждений, попадает в зависимость от предметов, которые забавны, развлекательны или легко усваиваются. Вспомним, что с подобными жалобами выступал ещё Сократ в диалоге «Горгий»: по Сократу, наивный человек всегда предпочитает приятное полезному, в собрании детей повар всегда победит врача. Такого рода размышления хорошо ложатся в русло столь популярной в последние примерно сто лет критики потребительской цивилизации: всякий человек, в чьём мышлении занимают слишком большое место потребительские ценности, зачастую объявляется философами и социальными критиками подозрительным, умственно неполноценным и находящимся под влиянием рекламы и «системы».

К сожалению, критика потребления редко додумывает эту мысль до конца, поскольку, если рассмотреть вопрос исторически, альтернативой озабоченности потреблением, с наибольшей вероятностью, выступает озабоченность производством — таким образом, политическая критика потребительства оказывается обращённой в прошлое, когда избиратель и вообще участник политического процесса слишком поглощён своим выживанием, бизнесом, работой — тут он идеален. В политике критика потребительства продолжает логику имущественного ценза, когда избиратель должен владеть имуществом и заботиться о его судьбе даже и в политической жизни. Потребитель же, в сущности, является предателем производственной сети (поскольку сети конкурируют друг с другом за внимание).

Впрочем, критика потребительства часто ставит верные вопросы, на которые нет ответа. В аграрном обществе земельные отношения являются главными, и собственник земельного участка причастен к важнейшим отношениям своего социума. Современное общество куда сложнее, и повседневный опыт, круг непосредственных взаимодействий всякого человека оказывается сравнительно маловажным и малоинформативным по сравнению с проблемами, которые считаются важными для общества в целом и, по сравнению с масштабными сетями, общество охватывают. Если, например, избиратель является наёмным работником в крупной корпорации, он непосредственно причастен лишь к небольшому фрагменту обширной сети, концы которой уходят в верхи административной иерархии этой корпорации и международные рынки, на которых она присутствует. От таких сетей во многом зависит его благополучие, но непосредственный опыт человека, не выходящий за пределы отдела или цеха, тут мало может помочь.

Политическая мудрость ХХ века призывает сотрудника корпорации осознать себя именно как наёмного работника, противостоящего работодателю, потом вступить в профсоюз. Преимущество этого хода в том, что он действительно доступен для личного опыта, в то время как ситуация на мировом рынке находится за пределами непосредственных взаимодействий. Однако торг с работодателем — не единственный и не главный вопрос, от которого в наше время зависит благополучие работника.

Корень проблемы «умственной неполноценности» массового избирателя — не интеллектуальный, а социальный: современный человек часто не вовлечён в те повседневные практики, опыт участия в которых был бы значим для принятия политических и других общесоциальных решений. Он видит лишь фрагменты и обрывки глобальных сетей. Зато человек обладает избыточным опытом потребителя, что, на самом деле, очень важно, но всё-таки в гражданских вопросах одного потребительского опыта недостаточно — и именно поэтому социальные критики в каком-то смысле правы, когда говорят о «потребительском идиотизме» современного гражданина. Притом в своей значимости для человеческого счастья и в своей универсальности потребительский опыт нашего современника часто политически и граждански важнее, чем опыт производственный, — просто потому, что последний слишком фрагментарен и локален. Между тем, без повседневного и важного опыта любые знания, начиная со знания глобальных проблем, остаются на периферии мышления. Эффект «идиотизма» гражданина возникает не потому, что он лишён каких-то знаний, а потому, что эти знания не подкреплены жизненным опытом.

Можно привести предельный пример: в тоталитарном обществе значительным количеством людей не может явно ощущаться нехватка политических свобод, поскольку потребность в политических свободах порождается участием в практиках, в которых в таких обществах никто никогда участия не принимал.

Ещё имеет смысл вспомнить о явлении, которое философами и социологами иногда называется кризисом идентичности, — о кризисе, в большей или меньшей степени характерном для большинства стран и народов. Человеческими заботами, «клиентелой» ставятся те элементы сети, которые входят в человеческую идентичность. И в силу этого всякая идентичность, кроме прочего, — подсказчик, как реагировать на внешние вызовы. Идентичность подсказывает приоритеты. Если вы отождествляете себя с русскими, то должны противостоять врагам России, и любой распад или ослабление идентичности — в частности, тот кризис национальных идентичностей, который связан с глобализацией, вообще охвативший современный мир кризис идентичностей — означает уменьшение готовых ответов. Рост индивидуализма сопряжён с появлением индивида, у которого нет готовых ответов на вопросы. Кризис идентичностей есть кризис источников суждения.

К этому надо добавить, что в мире всё меньшее значение имеют массовые политические партии и организации.

Таким образом, почти единственным каналом превращения важных абстрактных проблем в индивидуальные заботы становятся медиа. Это, несомненно, накладывает на медиа огромную ответственность. Но самого факта наличия информации в медиасфере недостаточно. Как бы ни был могуществен телевизор, его сообщения могут пропадать впустую, оставаясь на периферии сознания телезрителей. И остаётся вопрос, который требует исследования и на который у автора нет готового ответа: каким образом и какой именно жизненный опыт заставляет нас всерьёз придавать значение сообщениям на экране телевизора или компьютера? Что превращает новость в заботу?