Текст выступления на презентации Опустошителя #23. Графомания. Москва Павильон книги на ВДНХ. 16 января 2018.

В недавнем интервью мне потребовалось обозначить литературные ориентиры, путеводные огоньки, позволившие не затеряться в завалах макулатуры и все–таки сформироваться в нечто более-менее цельное. Я назвал четыре: «Митин журнал» Волчека, антикультурологический еженедельник :ЛЕНИН: Миши Вербицкого, переводы Маруси Климовой и кружок сюрреалистов.

Забавно, как Вербицкий отзывался о «Митином журнале» в 1999-м году (обозрение «Ужас и моральный террор #2»):

“Журнал этот поистине чудовищен: если в сети обретаются графоманы индивидуальные, в основном неустроенные неудачники или на худой конец маргиналы с тюремным прошлым в тюрьмах, то в Митином Журнале мы наблюдаем графомана победоносного, графомана уверенного, что так и надо. Даже и не поймешь, чему больше поражаться: унылой бессодержательности текстов или строгой иерархичности мышления, которая светит за каждой строчкой. При этом сами тексты (за редчайшими исключениями) не отличаются от среднестатистического сетевого графоманства”.

В Интернете можно найти перепалку Вербицкого и Волчека по поводу бескультурных достоинств и недостатков проектов того и другого. Волчек признается, что еще пару лет назад (дело происходило на заре тысячелетия) странички Вербицкого были самым интересным местом в русском секторе Интернета, теперь же он тотально скучен и предсказуем, как получение зарплаты.

Того же мнения, но выраженного более экспрессивно, придерживается Вербицкий в отношении Волчека. Так обвинение в графомании внесло порядок в отношения, установило необходимую дистанцию, чтобы двое не превратились в одного.

Мне не совсем понятно, что именно вкладывает Миша Вербицкий в обличение графомании, ведь он ненавидит литературу, однако наделяет ее антитезу аналогичной негативной коннотацией. Кажется, Дмитрий Волчек тоже не склонен защищать литературу, ориентируясь скорее на контекстуальный пролапс, нежели, собственно, содержание произведения.

***

Однако, если дрязги Вербицкого и Волчека носили чисто интерпсихический характер, то в кружке сюрреалистов Андре Бретона все обстояло несколько иначе. Бретон отвергал литературу как разновидность творчества, пытаясь уйти от нее в бессознательное автоматическое письмо, механическую транскрипцию сновидений и прочие фокусы.

Любая институцианализация вызывала у лидера кружка приступы гнева. Он ломал мебель, кричал, что это безобразно, что так невозможно работать, никому нельзя доверять и прочее в том же духе.

Бретон успокоился лишь тогда, когда у него самого вышло написать собственный роман. А до этого он рвал и метал, не позволяя сюрреалистам встроиться в уже сложившуюся культурную среду.

***

Ненависть к литературе может принимать самые причудливые формы. От избитой графомании, однообразной трансляции подсознательного — к смерти автора, борьбе с репрессивной природой языка, культурным фашизмом и прочими врагами свободы.

Однако! Делезовская ризома последних дней человечества настолько истрепалась и запуталась, что все дихотомии обесценились. Нет больше разницы между автором и читателем, развитием и деградацией, литературой и графоманией.

Спор Вербицкого и Волчека тому прямое подтверждение. Да и эволюция сюрреалистов вопиет о том же. Я уж не говорю о подрывной французской мысли в переводах Маруси Климовой, мечущейся между всеми возможными плоскостями. И не принимающей ни одну сторону.

Мы, словно бабочки, мечемся от стекла к стеклу. Между мыслью и эпатажем, свободой и фашизмом, автором и его трупом. Вбирая все перечисленное, включая промежутки.