Стихи Любы Макаревской исследуют тонкую грань между эротическим напряжением и не знающим преград насилием, они повествуют о чувственности, но эта чувственность всегда остается хрупкой, испытывающей непрерывную угрозу со стороны всего остального мира. Эти стихи стремятся выработать новый язык любви, где образы недавнего прошлого вступают во взрывное сочетание с социальными неврозами, так что чувство словно бы постоянно сомневается в своем существовании, тонет в потоках окружающей его речи. Последняя создает для чувства всё новые преграды, и каждое новое стихотворение по-новому решает, как эти преграды могут быть преодолены. Люба Макаревская — главный редактор литературного журнала «СЛЕД». Ее дебютная книга стихов готовится к выходу в серии «Поколение» издательства «АРГО-РИСК» и премии «Различие».

* * *

Как тротил

в детских руках

путь взрывчатых веществ

это путь любви

все еще?

или ее отрицания?

ведь глаза закрываются

перед смертью

и поцелуем

одинаково

конвейер чисел и дат

безотказное производство

нового

и я застываю в комнате

как на опознании

и этот жест

когда ладони скрывают

лицо

равно знакомый

влюбленным и убийцам

и твой взгляд

сфокусированный не на мне

а на повторении

желаемого

в потрясенном

воздухе.

* * *

Я не могу

не любить тебя

надпись на снегу

мера страдания

как главное определение

подвига

отдельные фразы

доносятся до меня

с утра

проходят сквозь кровь

эстетика насилия

вот я и пишу

это словосочетание

и представляю

себя ребенком

а тебя взрослым

полифония обладания

и сознание

слой за слоем

уходит

считается что любовь

должна быть созидательной

а как же

вывернутые наружу

звуки

палач и жертва

и тот момент

когда твои руки

вцепляются в мои волосы

что я могу сказать

теперь когда

не могу дотронуться

до тебя?

Что в этом году

мое помешательство

на белом

достигло своего

пика

и глаза в отсутствие

снега

медленно сходят

с ума

и вижу себя

в снежном поле

я растворяюсь и таю

в нем

как ложное свидетельство

тают: ноги, грудь,

руки.

Я наконец становлюсь

частью единого

белого пространства

где уже нет

социальных и эротических

ролей

прикосновений

и боли

нет данных и свидетельств

только единение

сплочение

в холодную

белую

ткань.

 

* * *

Мысль об испытанном

опыте

о границах

собственной чувствительности

как будто

я вижу себя саму

изнутри

и зарождение речи

внутри ребер

и неосознанное влечение

к смерти

и костную ткань

разбавленную кислотой

желания

и еще предельный

эротизм

одного отдельно

взятого однотонного

цвета

и увидеть тебя

или

абстрактное лицо

сведенное судорогой

как за секунду

до взрыва

когда кажется

что вот сейчас

уже никто

не отнимет у тебя

это священное право

раствориться

в объекте любви

войти в список

в огонь

но катастрофа

проходит не касаясь

и уколы памяти

вонзаются

в белое новое

во внутренний ужас

внутренний двор

и влага восходит

и длится

в асфальте

словно кровотечение

и все обозначения

и названия

вливаются в общую

тьму

в общую систему

методично. 

* * *

Трава говорит

с нами

новая трава

восходит в нас

и возбуждает

как первый опыт

всегда болезненный

а потом еще

мыло

на пальцах

и слизистой

и ты прикасаешься

ко мне

как будто боишься

разбить.

Мята можжевельник

молодая крапива

обращенная

к коже

зрение касается

их

и опознает

вот дворец пионеров

вот школьный двор

вот все

от чего мы не решились

умереть.

И вот я в зеркале

и в углах губ

у меня собралась

кровь словно

сыворотка

и на юбке

распускается

неудобное

как сердце

пятно

и вдруг вкус

ягод заполняет

собой рот

и отменяет

саму возможность

памяти

даже цифровой.

 

* * *

Когда мне

было четырнадцать

лет

девочки в школе

изображали

лесбиянок

они собирались

в круг

пели

а потом

целовались

мокрые

деревья

косились

на них

их лица

были как 

японские маски

не настоящие

лица

оцифрованные

прозрачные

порнографичные

лица

из взрослого

сна

а в новостях

мелькали

цинковые

гробы

и я знала

буквы

едва ли не

хуже чем

они

меня

хуже

чем незнакомые

руки

могли бы

знать

меня

я учила

наизусть

алфавит

сухое

черное

я

не произносила

слов

пока

деревья

взрывали

окна

как гранаты

с глазами.

 

* * *

История восхождения

как история боли

граница тела

теперь опровергнута

линия четкая

как между 

излюбленных губ.

Рис. 1

Линия сломлена

напряжение стерто

и не может

быть вынесено

за скобки

как судорога

сопровождающая единение

или его отсутствие.

Рис. 2

Данный этап

пройден

и низвергнут

внизу живота

раздроблен как

коленная чашечка

и в конце земли

подходит к горлу

как губы или нож.

Рис. 3

Линия восстановлена

искусственно?

Напряжение утверждает

себя

во мне и других

предметах

их защита снята

окончательно

ее больше

нет.

 

* * *

Деформированное солнце

двигалось под моими

скулами

когда ты говорил мне

о необходимости сомнения

о всполохах огня

внутри немых гарнизонов.

Но любая идентичность

ускользает от меня

уже нет не только

тебя как тебя

уже нет и меня.

Хоровод красного

внутри крови

внутри ее системы.

Пальцы прикасаются

к деснам едва

совершенное проникновение

за скобками чувств

и эти слова из чужих

губ текстов:

— Он взял…

обрыв обрыв обрыв.

Где разгорается город

голод минное поле

страха

репродукция любви

вспыхивает

над влюбленными

над нами

над стерильным

исчезновением

живущих.

* * *

Когда обоим

больно

разве не это

любовь?

тонкая нить

обезвоживания

пух над губами

и я не могу

говорить

потому что…

Но послушай

до

ведь никогда

не восстановишь

дыхание

после.

Разветвление кожи

и сад уничтожения

где я возьму

твою руку

чтобы поднести

ее к своим губам

как к чреву

огня.

Где алое

выжимает красное

и вот они

не выдерживают

друг друга

на наших глазах

и рассыпаются

в прах

в ночной шепот

в наследие смерти

на страницах

детской книжки.