Create post
L5

Галина Рымбу. Космический проспект

AlyonaM
Konstantin Baidakov
Kanat Omar
+7

Мой отец спит на полу


мой отец спит на полу, и мы ждём

его зарплаты, как чуда, как мессию, как в детстве, как конец света,

когда мы все вместе обожрёмся и умрём

и увидим сияние мира без времени, — так мы ждём,

вечерами вдавливая взгляды в наше единственное окно в единственной комнате,

покрытое серой фольгой от летнего солнца;


мой отец спит на полу

в кухне, а мы с мамой и с моим сыном в комнате и, кажется, дышим синхронно

и ночью, просыпаясь, слышим друг друга;


на ТЭЦ-5 опять пробивают трубы и слышен их гул, а временами и рёв самой большой трубы,

рассеянный по району — так, как будто бы он выпрыгивает из неба

и несется по нашей гнилой земле, как злой дух. и август

синих быков своих гонит по тёмному небу, по нервным холмам мусорных свалок,

по заросшим прудам и дворцам пригородных супермаркетов —

к нашим сложным сообществам, сбитым в один дом, один рой ума,

омывающий землю дурацкими слезами,

когда мы ждём зарплату отца и ругаемся,

потому что её всё нет, и мы не можем просто убить, попросить уйти

тех, кто виноват в этом; поэтому иногда мы просто хотим убить друг друга,

когда август разрывает мозги своим чёрным свечением,

когда деревья становятся живыми и обнимают пьяных людей на окраине,

баюкают их, как малых, опуская потом тихонько к мусорным бакам,

когда старый кот на кухне грызет сухой укроп и плачет неясно отчего чем-то животным;


мы хотим друг друга убить, как родные, но засыпаем снова,

и даже во сне мы с мамой ждем папиной зарплаты,

чтобы купить шампунь и гель для душа, чтобы покатать моего сына на лодках,

чтобы сесть на маршрутку и поехать в центр на выставку цветов,

а еще, чтобы, наконец, поесть то, что хочется, есть и есть,

пока не кончится время; а папа спит на кухне и кашляет,

его легкие не распускаются алым цветком, как в поэзии, а глухо бултыхаются внутри,

кожа мучается ночным запахом;

он спит и сам ничего не знает о своей зарплате,

он говорит во сне по-молдавски с братом.


Увидела своего первого парня


увидела своего первого парня

случайно, — пошла по району на рынок за дешевой краской и гелем для волос

и увидела что Толя стоит у магазина «Одежда»

в синей дутой куртке и дурацких джинсах,

огромный грузный мужчина и тревожно смотрит

в непонятном направлении;


я быстро прошла мимо, как бы его не узнав,

может быть, и он меня не узнал из–за короткой стрижки

и в целом гендерно неопределенного вида,

широкой кофты и штанов, ведь раньше я не выглядела так,

и нет никакой уверенности, что он вообще обращает внимание на таких людей,

на таких девушек, как я, а не смотрит сквозь них, как сквозь призраков,

как мужчина с района со своей тревогой желания такого тяжелого, как бычье тело,

как охранник в исправительной колонии, которым он работал после того,

как поработал в ментовке и которым, возможно, работает сейчас…


иногда я представляю, как он ходит по вечерам вдоль камер,

уверенно движется и смотрит на заключенных,

и мне становится от этого так хуево, и внутри все болит, как будто бы тело рвут изнутри,

и думаю, что было бы, если бы мы не расстались,

ходил бы он там между камер, играя электрошокером?


но после того, как я прошла мимо

на проезжей части возле социального рынка

у меня стало так сильно биться сердце и кружиться голова,

что я чуть не упала в обморок на этой проезжей части… и пошел ливень;

я вошла внутрь рынка и стала, как во сне, выбирать подешевле краску и гель для волос,

а потом кисть для окрашивания за 11 рублей 60 копеек и прошла еще раз мимо

магазина «Одежда» под сильным ливнем, все тело тряслось, как во время секса,

как в детстве, от страха в темной комнате; как в ту ночь, когда мы первый раз занимались сексом, и мое тело и его тело казались мне такими длинными и долгими,

как вечерние тени на асфальте… и в эту же ночь в Исилькуле умерла его бабушка;

мы лежали после секса в маленькой комнате в общежитии завода «Автоматика»,

когда позвонили его родители из деревни и сказали, что умерла его бабушка;

мне до сих пор сложно представить, что он чувствовал в этой близости,

в этом сближении секса и смерти…


мне нравилось, что он лишился девственности со мной, а я с ним,

что он отрастил длинные волосы, когда мы начали встречаться,

но когда пацаны с общаги начали смеяться над ним,

он их подстриг, и я сказала: «тогда я тоже»; и сделала тоже,

а он заплакал, потому что ему было жалко мои волосы…


через несколько дней он меня сфотографировал на свой телефон

— с короткими волосами и в голубой толстовке,

как я сижу на ящике для картошки в коридоре общаги

под тусклым светом маленькой лампы и смотрю на него;

он отправил это фото ММS-сообщением

на мой телефон, который позже украл Вася Колтыга, чтобы купить себе героин,

когда я тусовалась на хате у Слизня, и все, кроме девушек, кололи себе по четвертинке…


и еще я вспомнила, что мы оба были счастливые и как бы бесполые,

когда занимались сексом в первый раз и потом еще, —

без всех этих мудацких стереотипов и плана, что нужно делать друг с другом в будущем, без понимания, чего от нас ждет общество, чего мы ждем друг от друга, без насилия;

что у меня были короткие волосы и у него короткие,

у меня длинные и у него длинные, — без проблем,

хоть пацаны над ним и ржали, он довольно долго их проносил,

он говорил «ради тебя», но возможно ему это нравилось самому, —

быть странным человеком вместе со мной, хоть какое-то время,


может ли он вспомнить это состояние?

и ту свою стрижку, почти, как сейчас, у меня и узнать?

или помнит только сплошной пиздец,

что лучше по любому никогда не говорить ему «привет»?


и даже не пытаться объяснить, почему мне иногда кажется, что мы по-прежнему вместе,

общаемся в каком-то другом пространстве, которое точно есть внутри меня, —

и это не комната, не тюрьма, не камера для двоих заключенных,

это сложная среда, где нас много, в ней мы одновременно сложнее и проще, чем сейчас, и что оно было во мне всегда:


и даже тогда, когда меня бесило его желание, и я уже не хотела заниматься сексом с ним,

и даже тогда, когда мне было стремно целоваться с ним,

потому что от него пахло салатиком с крабовыми палочками,

и даже тогда, когда нам уже после многих лет ежедневных встреч и секса было не о чем

поговорить и мы тупо ходили вдоль Космического проспекта и щелкали семечки,

и даже тогда, когда моя мама сказала, что убьет себя, если я буду встречаться с ним,

и даже сейчас, когда мы не смогли себе позволить узнать друг друга…


Орбита


память мечется наружу, но дыхание другим занято,

внутрь перемалывая среду, а тело — другого едва держит за кончики пальцев,

и запутанная тяжесть осени сводит на нет

все, что видишь и слышишь; голос из вечера —

это давно живущие женщины в предчувствии смерти гладят обвисшие плечи

и сердито обсуждают урожай, примостившись на кривых досках

за автобусной остановкой; и ступени социальной парикмахерской,

усеянные саранчой, трещат, как в старом доме.


на улице романенко 10 открыли новый магазин — «сластена»,

его дурацкая вывеска в виде розовой капли

всех приглашает, но никто не может взобраться наверх по крыльцу —

слишком высокие ступени сделал «хозяин»…


исчезающий солнечный свет

бросает свой красный остаток на спину районной больницы, откуда

вышел красивый хромой армянин в расшитой рубахе

и направился к пыльной тачке с родственниками, мы с сыном

как раз проходили мимо — в сторону магазина «Орбита»,

в советское время это был книжный, а теперь супермаркет «Пятерочка»,

но вывеска сохранилась и как бы парит над крышей,

а внутри запах гниющего мяса и овощей

и лужица жидкости из–под человека, который зашел сюда пьяным,

и не может выйти обратно…


и вдруг я думаю, может быть, мы давно уже на орбите

какой-то другой планеты живем, и весь Октябрьский район переместился туда

вместе с грудами мусора и пыльным золотом степного ветра,

вместе с Космическим проспектом и людьми в спецодежде,

которых поэтому особо и не видно, что они

в капсулах маленьких комнат, в общагах своих сидят,

как в каютах, и новое пространство, исследуя, шьют,

поэтому здесь больше нет никаких земных гаджетов и книг,

а есть только немного уцелевшей еды, выпивки и временных странных денег,

и «хозяев» нет, наверное, они остались в том районе, что на земле —

отдыхают там, делают что хотят,

читают или смотрят — «Чевенгур» или «Твин Пикс»…


Человек из Нефтеюганска


человек из Нефтеюганска, которого ты должна встретить

на вокзале в Омске, кто он, о чем он думает, зачем

он решил выехать из Нефтеюганска? почему он связан с тобой?

дикие растения окружают наш город,

люди из конопли, чиновники в жидких костюмах

молча сидят на дорогах рядом с раскрытыми тачками и ждут своих жен

в красном и черном, чтобы отправиться

на фуршет в администрацию города…


что будет делать здесь человек из Нефтеюганска,

черпать сырую нефть из заброшенных баков

стареньким ковшиком своей матери или просто бухать с друзьями

густое пиво? зачем мы по-прежнему здесь

читаем и слушаем музыку,

едва различая друг друга среди неплотных стен вечернего смога?

что они думают там себе, «хозяева», в ебанутой столице,

думают, что это будет долго тянуться и будут вечно

их мутные особняки стоять?


спортивные штаны на шнурках, должно быть,

у человека из Нефтеюганска и подруга, которую он оставил,

медленно мертвую рыбу фасует в печальном цеху;


что происходит? почему по-прежнему глухо движутся поезда РЖД,

перевозя тяжелых людей и гробы с двух войн

и живых людей с двух войн? грузные мужчины снимают носки

и лежат в темноте вагона и лапшу едят, насыщаясь, и тревожатся, проверяя,

зашитые в подкладку куртки мятые деньги, вырученные на вахте или за войну,

но не те, что выручат, которые сидят повыше и ездят иначе.


человек из Нефтеюганска, должно быть, твой друг

детства, у него «золотые» коронки на передних зубах

и смех уставшего человека, не верящего ни в правительства,

ни в борьбу, ни в силу профсоюзов, ни в освобождение искусством,

его цель — Москва, а Омск — место, чтобы перекантоваться по дороге,

его цель — довезти до Москвы в своей клетчатой сумке

лучший мир…

Сыну


дешёвая и странная жизнь…


мы смотрим друг на друга и ждём

лучшего продолжения.


покурю в окно и жду,

а створки скрипят от ветра.


внизу охранник стоит на ступенях «Бирхауса»

и тоже курит, а дорога рядом сияет серым.


твоя рука такая маленькая,

когда держу её, а на моей

вены вздулись от времени

без конца, времени, которое мы купили,

как ту странную игрушку в пластиковом автомате

в «Магните» на Романенко —

за десятку — маленький сиреневый тигр, который растет в воде.


он будет расти, пока мы спим, сегодня ночью,

и Космический проспект ровно шумит, он никуда не ведёт, —

это последняя улица в нашем районе,

а наш дом — предпоследний, 105,

дальше уже погреба; и деревья, покрытые промышленной пылью,

стоят во дворе, изменяясь маленькими движениями,

люди из заводских автобусов поздно выходят здесь.


ты говоришь: он вырастет, станет огромным, крутой сиреневый тигр;

и мы будем расти во сне, превращаясь, а ночью

я снова проснусь от того, что ты сложил на меня

свои горячие руки и ноги, слегка похрапываешь и смеёшься,

а фигуры света быстро движутся по стене…


на полу, на кухне сушится мелкий лук — красный и белый,

и отец задевает его головой в поверхностном сне…


и ещё я слышу внизу

резкий стук столкнувшихся тачек

и крик сцепившихся пьяных парней, которые устали работать

на неясный мир, устали носить в себе жизнь,

но я её чувствую, а ты, как во сне, сложно видишь…


На территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба


на территории ТЭЦ-5 мы развели костер запрещенного масштаба;

нам это удалось, потому что тогда, в конце 90-х

туда свободно можно было проникнуть,

ранней осенью 99-го мы ходили там с папой среди ям с отходами,

маленьких промышленных свалок, кривых деревьев и искали медь;


папа всегда говорил: «лучше находить медь, чем находить «алюм»,

«алюм» можно сдавать, когда совсем уже фигово»;

и он ласково называл ее «мёд», когда находил.


у нас были черные пакеты, куда мы складывали старые кабели —

папа большие, а я поменьше,

в тот раз нам повезло и мы много набрали,

попались толстые кабели, внутри которых было много меди,

папа сказал: «мы замучаемся их ножами чистить, давай подожжем»;


мы набрали веток и еще какого-то горючего мусора

папа стал разводить костер и кидать туда кабели,

красиво на них обгорала резина, и оставалась медь, которую

мы палочками вытаскивали из костра; я нашла рядом

старую рабочую каску и играла ей, складывала туда,

а костер разгорался все больше, папа кидал и кидал туда

кабели, с которыми нам повезло в этот день; мы болтали и жгли медь

и уже представляли, как папа купит себе немного выпить,

а я куплю себе мармелад, остальное — отдадим маме на продукты,

но тут мы увидели, что к нам подъезжает пожарная машина

с включенной сиреной, из машины вышли пожарники и начали орать:

«вы что, охуели? это территория ТЭЦ-5

и вы здесь развели костер запрещенного масштаба,

щас вызовем ментов и поедете в участок,

будете платить штраф»

а папа спокойно сказал: «не надо, со мной ребенок.

мы все потушим и уйдем домой. не надо нам штраф.»

и тогда я поняла, что сейчас нужно быть по максимуму ребенком,

сказать так, чтобы они отстали, и сказала: «не надо,

мы честно все потушим, а деньги за медь отдадим маме»,

они смотрели и сказали: «ладно, хуй с вами» и уехали.


а мы потом пошли в только что открывшийся неподалеку пункт приема металлолома

и выручили там неплохо, папа выпил немного по дороге к дому,

я несла коробку с мармеладом и тоже ела на ходу

черным ртом и черными руками, и когда

мы пришли домой и дали маме деньги,

она была очень рада и спросила:

«почему от вас так пахнет огнем?»

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
AlyonaM
Konstantin Baidakov
Kanat Omar
+7

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About