10 февраля 2021 года государственными правоохранительными органами было арестовано слово «клитор». В середине февраля слова «пенис» и «эрекция» были сняты на одном из радиоэфиров.

С 2019 года идет уголовное преследование изображений вагины, истории театра и истории искусства. Это уголовное дело против режиссёрки и художницы Юлии Цветковой.

Власть не верит в то, что искусство сенсибилизирует человека и рассказывает о прожитом опыте тела. Люди, работающие в правоохранительных органах, занимающие привилегированные позиции, мало соприкасаются с опытом тел людей из уязвимых групп. Люди, проводившие экспертизу изображений, которые выкладывала Юля в паблике «Монологи вагины», употребляют еще такие слова как: совершенство человеческого тела, нестандартные формы сексуальной активности. Стандартные формы сексуальной активности, эстетичный полный духа секс были разработаны белыми цисгендерными нормотипичными мужчинами с симметричной телесностью без инвалидности, контролирующих доступ к репрезентации телесности и сексуальности. Они не знают, что такое стигматизация телесности. Они не были в психоневрологических интернатах, они не были в кризисных центрах борьбы против насилия над женщинами, они не были в карательной психиатрии. Они цитируют законы, где говорится о гендерном равноправии. Нормонетипичная женщина, проживающая в интернате, имеет такой же доступ ко всем услугам как и местный депутат? По логике такой экспертизы она — несовершенная женщина, потому что она не строит семейные отношения и не воспитывает ребенка. Человек со спинальной мышечной атрофией не может иногда даже прикоснуться к своему половому органу. Доступ к телесному удовольствию для него закрыт. Женщина, пережившая сексуальное насилие, рассказывая об этом, искажает женскую сексуальность и дух секса, когда её сексуальность уже до этого исказили? Как заставить власть верить опыту, отличающегося от формулировок Конституции и Конвенций?

В 2012 году депутатки из Европейского парламента приняли участие в спектакле «Монологи вагины», чтобы поднять тему недопустимости насилия над женщинами и увеличить финансирование кризисных центров для женщин, переживших насилие.

На «Радио Свобода» вышла статья «Монологи вагины» как занятие депутатов Европарламента». Журналист Андрей Шарый интересовался у Эдуарда Боякова (ныне художественный руководитель МХАТа), не возникает ли у него желания поставить этот спектакль с депутатками из Государственной думы:

Нет, я не занимаюсь политикой. Я думаю, что среди женщин-депутатов Государственной думы есть очень много талантливых профессионалов, но наверняка мало талантливых актрис. Почему я с ними должен это делать?

Эдуард Бояков назвал спектакль в Европарламенте «не художественным жестом, который не имеет к искусству никакого отношения» и «провокацией». Журналист «Радио Свободы» и Эдуард Бояков ошиблись. Не «Монологи вагины» и не провокация было занятием депутаток. Карин Хайзеке, одна из участниц проекта, объяснила, что их целью было показать, что акт насилия должен стать табу, а не разговор о вагине. Жест депутаток в высшей степени творческий и нежный. Он помогает преодолеть пропасть между политикой, художником и носителями опыта. Вагина — это опыт. Уязвимость — это опыт. Мужчины-депутаты требовали отменить это мероприятие.

Позитивная программа

У меня есть мечта. Я хочу поставить с депутатками Государственной думы спектакль. Мы поедем для работы над ним в деревню Вагина, чтобы сперва научиться произносить это слово не стыдясь, не заменяя его метафорами. В деревне живет 183 человека. Ближайший город — Тюмень — находится в 190 км от Вагины. С нами поедет перформерка и тифлокоментесса Вера Берлинова. Мы будем собираться на воображаемой центральной площади деревни «Клиторплатц», название которой придумала Вера. Мы будем сначала говорить на языке описания, которому нас научит Вера. Это важно. Наш спектакль будет изначально доступным для слабовидящих и незрячих людей. Так мы постепенно будем погружаться в темы меньшинств. А потом мы поедем по России и будем говорить с женщинами, пережившими насилие. Мы будем заходить в местные психоневрологические интернаты и говорить с их жителями и жительницами о сексуальности и телесности. Нашим экспертом будет перфомер с опытом инвалидности и филолог Антон Рьянов. Я хочу, чтобы художественным руководством этой работы занимались Юлия Цветкова и Анна Ходырева.

Моя Вагина — это моя деревня.

Я не прикасаюсь к ней теперь.

Не захожу.

Я теперь живу в другом месте.

Я не знаю, где оно. [1]

Я хочу, чтобы это стало занятием депутаток и депутатов, чтобы пропасть между нами могла быть преодолимой. Я хочу, чтобы они воспринимали на равных социальное искусство Юлии Цветковой, Веры Берлиновой и Антона Рьянова, участни_ц арт-группы «Андрогин и Кентавр». Они пронзительно и честно рассказали мне о том, почему уголовное дело в отношении Юлии Цветковой является их личной историей и жестом против их тел.

История моего тела

Вера: Лет до 20 я о своей анатомии знала очень мало и мне казалось, что со мной что-то не так, что у меня какие-то не такие половые органы. Мы привыкли видеть массовую культуру и всех этих гладко выбритых женщин с идеальными половыми губами. У тебя поэтому возникает ощущение, что ты больная, не такая. Я проживаю опыт женщины с психическими особенностями и женщины, на которую в этом обществе возложена забота обо всех. От наших тел очень много требует общество. На самом деле, наши женские* тела нам не принадлежат.

Антон: Эта история, что с моим телом что-то не так, мне знакома. Тела людей с ДЦП [1] им тоже не принадлежат. Специфика наших движений рассматривается как болезнь. Их нужно исправить. Наше тело не рассматривается как возможный источник радости и удовольствий. Даже в общении с друзьями я долго чувствовал, что я существую только в речи и идеях. Мое тело как бы выносится за скобки. Люди на него не смотрят, не обращают на него внимание. Я не знал, как воспринимать свое тело, как говорить о своем желании и влечении. О теле и желании человека с инвалидностью не говорят. Значит, его выбрасывают.

Дело Юли

Вера: Я узнала о Юле, когда её дело стало обсуждаться в ключе уголовного преследования. Юлино дело связано для меня и с делом сестёр Хачатурян. Я его восприняла очень лично. У меня был тяжёлый период. Я подвергалась домашнему насилию. Оно было на уровне угроз и морального давления на меня. Мне было очень страшно. У меня было ощущение, что я нахожусь в тёмной комнате. На столе лежат остро заточенные ножи. С одной стороны, я боюсь пошевелиться, чтобы самой не напороться на нож, а с другой — я знаю, где они лежат и как будто у меня нет никакого другого варианта защититься, если вдруг что-то случиться. Я старалась об этом не думать.

Напряжение внутри моей личной истории нарастало и в этот момент в новостях я услышала про этот случай с сёстрами. Мне было очень страшно. Я ушла вглубь себя и ни с кем это не обсуждала мою историю. Где-то через год я смогла это артикулировать. Я вышла на согласованный пикет в Москве за закон о домашнем насилии. С этого момента я начала себя ассоциировать с происходящим вокруг себя. Как будто я проснулась. В этот момент я начала воспринимать и дело Юли как находящееся рядом со мной. Я еще очень лично его ощущаю как мама девочки, с которой я могу разговаривать на тему того, как называются половые органы. Это нормально. Это не преступление. Женское тело — это не преступление. Но моя дочь будет расти в обществе, в котором она не сможет об этом говорить, где на неё за это будут давить.

Антон: Государственный контроль начинается над телом, когда нам транслируют, как нам воспринимать своё тело. Это — практики опеки, её организация и воспитание детей с инвалидностью. Институции пытаются сказать мне с детства, что моё тело страдающее, больное и не может быть исцелено. Его удел — медикализация. Ничего другого ему не полагается. ПНИ [2] — один из моих детских страхов. Я бы там мог оказаться. Эту систему можно реформировать. Но это целые потоки денег. Никто не хочет отказываться от этой кормушки. Она обеспечивается чужими жизнями, отказами от тел.

Вера: Человек, который владеет своим телом, ощущает его, получает удовольствие от жизни, имеет свое мнение, — этот человек опасен для государства. Когда отнимаешь у человека его тело и возможность говорить о теле, рефлексировать на эту тему, ты его подчиняешь себе.

Антон: Наше тело — источник желаний. Наша самость начинается с «хочу». Это свободная позиция. У нас её хотят отнять. Нам дают возможность получать только то, что нам дают. Ты должен хотеть только то, что тебе положено. А то, что тебе положено, тоже постоянно сужается. Дело Юлии — это то, что связано с субъективностью каждого из нас. Борьба за Юлю — это за нас, а не за того, кем нас заставляют быть. Когда началось преследование Юли, мы как раз задумывали нашу арт-группу «Андрогин и Кентавр». Это было тоже абсолютно личной историй.

Вера: С тех пор, как мы организовали группу «Андрогин и Кентавр» и говорим о том, о чем мы говорим, я всегда взвешиваю все свои художественные решения лишний раз, потому что я боюсь иногда высказаться и начинаю думать, сколько лет мне за это могут дать и чем это всё может обернуться для меня и моих близких. В последнее время я живу в каком-то сковывающем страхе и борюсь с ним.

Антон: Сейчас могут посадить за всё. Можно не бояться говорить. Тут уже не угадаешь. Кто мог бы подумать еще 10 лет назад, что изображение вагины станет чем-то преступным?!

Вера: Слово «клитор» уже нельзя в общественных местах называть. Я физически это так ощущаю: как будто нам всем делают женское обрезание. Нам говорят, что клитора не существует или он существует, но у тебя его не будет, потому что ты не должна испытывать сексуальное удовольствие. Твоё дело — беременеть и рожать детей. Удовольствие лежит за пределами того, что тебе дозволено. И Навальный в этом плане приравнен к клитору: тот, кого нельзя называть. Когда появился судебный процесс, они стали называть его фамилию.

Антон: Единственная возможность — это рисковать и брать своё право голоса, говорить и возвращать свои тела себе. Принятие своего тела — удовольствие. Искусство — это удовольствие. Если мы не будем пытаться отстаивать своё право говорить о теле, то мы окажемся, даже те, кто не имеет никакой инвалидности, в ситуации человека из психоневрологического интерната, у которого отняли его тело и свели к набору тех функций, которые ему дозволили. Люди сами начинают занимать меньше пространства часто ещё до появления закона. Самоцензура — это путь к закону. Гомофобный закон возник ещё до принятия гомофобного закона.

Тело арт-взаимодействия

Антон: Впервые осознавать себя я начал в рамках арт-взаимодействия. Искусство дало мне возможность быть любимым не просто за то, что я что-то такое умное говорю. Меня стали воспринимать целиком как нечто медийное. Моя речь перестала быть оправданием моего тела, только когда я почувствовал, что могу быть тем, кого хотят, что я вызываю желание. Это открыло для меня не только секс, а, в принципе, тактильное взаимодействие. До этого моё общение было преимущественно речью. Очень часто люди боялись прикоснуться ко мне и я просто не чувствовал своё тело реализованным в прикосновении другого.

После того, когда ты обретаешь тело через искусство, ты начинаешь ощущать его ценность, весомость. Одновременно это проживание самости.

Вся Юлина работа о любви и удовольствии. Дело против неё — это и мой страх потерять то, что дало мне искусство: возможность быть любимым, быть больше, чем речь.

Вера: Если мы не будем увеличивать репрезентацию разных тел в искусстве и театре, не будем говорить в этих пространствах о том, что это — наше тело, что оно квирное, крипное, ненормотипичное, то у нас вообще совсем отнимут наши тела. Мы даже не сможем о них говорить. Репрезентация тела — это путь к созданию доступной среды и доступной эстетике. Если зайти в московское метро и посмотреть на мозаики, там нет наших тел. Я иногда вместо этого сталинского ампира с сильными идеальными телами представляю наши тела: неидеальные женские тела, тела на колясках, с протезами. Я представляю себе наши тела в витражах и на аспидах соборов. Я представляю их во всех пространствах, где сейчас ведется киберслежка. Ты заходишь в метро и тебя уже просто вычисляют. Твоей инаковости боятся.

Политики любви

Антон: Нас заставляют жить в поле страха. Люди боятся того, что они не понимают. Поэтому важна инклюзия. Она начинает говорить с носителями нормотипичного опыта: с белыми цисгендерными мужчинами, среднего класса и выше, жителями крупных городов о том, что есть многообразие опыта, что мы все разные. Так люди перестают бояться. Это даже было написано в учебниках биологии: многообразие видов — условие сохранения и развития жизни на земле. Это позволяет нам не бояться людей с разным опытом инаковости. То же самое с разговорами о теле: если мы не будем говорить о теле, мы не будем его понимать и будем бояться собственного тела. Это опять пространство политическое: человек, который боится, попросит защиты у какой-то силы из–за страха перед многообразием. Поэтому мы сейчас раздроблены.

Иногда люди, связанные с одними меньшинствами, не осознают свою общность с другими группами. В этом смысле, фигура Юли — символическая. Она как призыв к принятию нашего многообразия. Мы думаем, что норма — большинство. Но если мы сложим людей с инвалидностью, с разным этническим опытом, из социально угнетенных групп, феминисто_к, ЛГБТИК+активисто_к, людей из российской глубинки, то окажется, что меньшинство — люди, которые себя называют большинством, потому что они просто находятся в привилегированной позиции и имеют возможность транслировать свои позиции. Они боятся утратить свою привилегированную позицию. Им выгодно, чтобы мы были раздроблены, не объединились и говорили не о наших потребностях, а выясняли между собой отношения, плодили язык вражды к друг другу, а не любовь. Если мы осознаем, что мы разные, что нас много и что это хорошо, мы дадим друг другу право быть разными и полюбим друг другу разными. Только это изменит наше общество.

Риск тела опыта

Вера: Я очень часто вспоминаю Всеволода Мейерхольда, которого били и пытали. Все время, когда я прихожу в Центр имени Вс. Мейерхольда, я думаю об этом. Он терпел и, значит, мы должны. Эти мысли занимают всю мою голову, но этого не должно быть. Ты должн_а делать то, что ты хочешь делать, а не думать о том, что можно сделать, чтобы как-то обойти это все и увернуться, потому что увернуться сейчас уже практически невозможно не от чего. Нас просто зажали уже со всех сторон: чтобы ты не сделал_а, ты рано или поздно дёрнешь за эту ниточку. Это как спусковой крючок работы для системы. Мне страшно, но мне не хочется уезжать или делать то, чем я занимаюсь в другой стране, хотя, вероятно, у меня есть такая возможность.

Антон: У нас есть пока привилегированная позиция: мы еще можем высказаться, мы должны это делать, поскольку мы связаны с ущемлёнными группами. У многих людей нет этого права. Мы должны отстаивать это право. Мы должны говорить о тех, кого лишают этого права. Иначе этого права лишат нас всех. Наша любовь — это выход на иной уровень, а агрессия — предсказуемая реакция на нашу сплоченность. Людей системы очень пугает, что у людей появляются механизмы самоорганизации, что люди осознают необходимость стирания границ. Пространство, которое мы занимаем — наше. Мы не должны съеживаться. Мы должны отогревать этот лед своим дыханием и не затихать.

С какой стороны не зайди, я чувствую эту историю как наступление на себя со всех позиций. Невозможно делать вид, что ничего не происходит. Это какой-то рубежный момент, точка невозврата, где нейтралитет, отказ от позиции играют на руку.

Андрогин и Кентавр

Мы единое арт-тело.

Мы свободно действующие тела.

Мы свободные тела.

Наши тела, которые нам не принадлежали,

Мы хотим их вернуть себе.

Мы хотим называть части нашего тела так, как они называются.

А не так, как хотят другие люди.

Уголовное дело против Юлии Цветковой — это попытка отнять у нас наш путь к нашим же телам и осмысление их сексуальностей в искусстве.

Примечания

[1] «Монологи вагины» Ив Энслер

[2] Детский церебральный паралич — хронические двигательные нарушения.

[3] Психоневрологический интернат — социально-медицинское учреждение для постоянного или временного проживания людей с инвалидностью, ментальными и психическими особенностями.