17 декабря в Бишкеке похоронили великого Чынгыза Айдарова — современного художника, перформера и живописца. Мы встречались всего два раза в сентябре, на фестивале «Место — Действие» и почти не были знакомы. Когда все узнали, что Чынгыза не стало, Марк Куклин написал мне и предложил поехать вместе с ним на похороны. Я сразу же согласился, и мы выехали на машине Марка тем же вечером. По дороге обратно я написал этот текст.

На обложке фотография Ромы Третьякова.

Между мелкооптовымы магазинами «Алия» и «Аразан» втиснулся маленький одноэтажный домик. Перед ним на перебитом, перемешанном с песком тротуаре теснятся и молчат люди. Район Ошского базара — вокруг промзона, медленно ползущие стада машин, большие огороженные территории. Глаза с усилием прогружают мысль, что среди этого загазованного движения и бетонной пустоты кто-то живет. Покосившиеся ворота отодвинуты, под металлической обшивкой гаража выглядывает юрта, на которой висит портрет Чынгыза Айдарова. Мы, пришедшие попрощаться, стоим поперек пасмурного массива промзоны и дорожных пробок. Прохожим приходиться петлять между нами или обходить по проезжей части. Из окон влипшего в пробку автобуса люди, смотрят со странным сочетанием любопытства и безразличия. Трудно представить место, где контраст между средой и похоронами будет сильнее. Работы художника входят в коллекции элитных галерей, а мы провожаем его на краю города, что ощущается, как на краю мира. В этом, наверное, весь Чынгыз. 

Мы познакомились только три месяца назад. После инсульта он не выговаривал часть звуков, больше мычал, общался жестами и прикосновениями. На нашей единственной совместной фотографии он трогает мою руку указательным пальцем, спрашивая так про татуировку. Спрашивает касанием — таким я его и запомнил. Художник, который не только рассказывал о мире — он его касался. Касался брутальным прикосновением высокого, гипер-маскулинного человека с большими, как у великана, глазами: почти мачистская, самурайская эстетика чынгызовских «набегов» — суть его природной органики. Очевидцы описывали «набеги» смесью смеха, стыда и ужаса; он захватывал пространство и преображал его стремительным пересечением границ и нарушением норм. На фотографии Чынгыз пересекает мою личную границу и трогает мою руку. Я в розовой с белыми цветочками юбке смотрю на это и улыбаюсь. В его касании, таком же брутальном и стремительном, нет ни агрессии, ни вторжения. Оно наполнено всепроникающим теплом и принятием, радостью близости двух таких разных нас. Мы подписались друг на друга в Instagram задолго до знакомства, и с того момента мой телефон регулярно выкатывал батарею уведомлений — это где-то в Бишкеке Чынгыз смотрел мои сторис под ником @luchezarnyi_vojdb, оставляя лайк под каждой из них. И так он смотрел любые сторис, не только мои. Когда мы встретились, он сразу меня узнал и обнял так, будто мы видимся не впервые в жизни. Лайк под сторис, это тоже способ коснуться, я уже не был чужим.

Промзона и пробка — самое отчуждающее пространство из возможных. Мы, рассыпанные по тротуару, врезаемся в этот ландшафт молчаливым «набегом», в этом месте по другому никак. Какая-то чудовищная несправедливость, что мир устроен вот так. Что случился инсульт, что Чынгыз уходит так рано, что уходит на самой периферии. Но, наверное, он уходит так же, как жил и творил. «Набег», это не просто эстетическая программа, это форма жизни, несправедливо выталкиваемой за край по умолчанию. Чынгыз превратил это обстоятельство в авторский принцип; он вторгался в атомизированный, разделенный мир и преображал его в попытке восстановить целость. И он всегда оставался этим «человеком с края», никогда не теряя своей супер-силы — умения видеть искусственность разделения там, где другие видели данность. Боль, гнев и отчужденность он превращал в протест через шутку и страсть, и поэтому «набег» говорит с миром на языке касания — усилия дотронуться, приблизить, обнять.

Дом-музей Чынгыза, который они делали вместе с Маратом Райымкуловым, Асель Рашидовой и Касиет Иманкуловой, был совершенно поразительным местом. Ваня Демидкин уже писал, как это пространство заряжало всех на творчество — совершенно легкое, наивное и свободное от оценки или статуса. «Наколенковое» творчество, открытое для каждой и каждого. И действительно «просто хорошо сделанное творчество». «Касание» было главным принципом этого дома-музея. Дом касался тебя, а ты касался его в ответ: творил искусство, вдыхал в воздух сигаретный дым и читал дневники из личного архива Чынгыза. Уходя оттуда впервые я не мог не думать о том, как много боли вместило в себя это место, перед тем как стать микро-моделью реальности. Реальности, отличной от той, в которой у нас «день за днем крадут будущее». 

На утро после похорон выпал снег, а мы выехали домой в Алматы. Снег прошелся по миру ластиком. В машине играет Лана Дель Рей, а вокруг белая пустота и кажется, будто всё поставили на перезагрузку. Но реальность напоминает о себе почти сразу: на границе меня досматривают дольше и тщательнее обычного, а телефон пишет, что Сенат Казахстана начал рассмотрение квирфобных поправок в закон. Даже засыпанный снегом, невероятно красивый мир все равно устроен вот так. Будущее изрезается все новыми границами, пересекать которые все труднее и труднее. Я вспоминаю главный вопрос Чынгыза, написанный на его руке, опускающейся кулаком на Кремль — «КАЧАН?» — еду и думаю: «а когда?». В этот момент Марк за рулем как будто слышит меня и включает «Качан» Гулжигита Сатыбекова. Каждым своим касанием Чынгыз задавал миру этот вопрос, и при всей внешней несправедливости в этом было очень много надежды.

Три месяца назад, Чынгыз в добровольно-принудительном порядке поменялся со мной сигаретными пачками. Я оставил ему недокуренный красный Chapman, а он подарил мне синий Parlament, и я пошутил, что сохраню эту пачку навсегда. Мы с Алисой и Сашей уже собирались прощаться и уходить, но Чынгыз остановил нас знаками. Он встал и прошел мимо, подтягивая за собой парализованную ногу. После инсульта у него была парализована половина тела, и я никогда не забуду, как он шел впереди нас к воротам, чтобы только там по очереди обнять нас — нас, с которыми он познакомился часа три назад. Настоящий Лучезарный вождь — Чынгыз стоял в воротах и отдавал нам честь, пока мы садились в машину и уезжали. 

Вернувшись из той поездки я зашел в свою арендованную квартиру и кнопкой прикрепил пачку на стену, а после взял маркер и, не спрашивая у хозяина квартиры разрешения, нарисовал на белой стене стрелку и подписал: «Пачка Чынгыза Айдарова». Это был мой первый «набег». «Набег», в котором я коснулся собственного дома. 

Кеша Башинский
Бишкек — Алматы, 2025