Определенно наиболее болезненной коллективной травмой для нашей страны являются события Второй Мировой войны. И у меня есть ощущение, будто эта травма уже совсем затянулась на гордой груди современной Российской государственности. Я еду по Бассейной улице, совсем неподалеку от мест, где в годы блокады проходила граница обороняющегося Ленинграда, и вижу свежевыстроенный монумент, констатирующий в собственном пафосе всё величие Путинской России, — центр «Россия — Моя История». При взгляде на эти пластиковые колонны и блестящие окна — дешевые попытки замаскировать невежество архитектуры — невольно задумываешься, неужели история моей страны достойна лишь столь убогого воплощения?

Пожалуй, стоит отказаться от критики архитектуры, иными словами, перестать судить о сути вещи по её форме, чему меня учит критический ум. Я пройду сквозь рамки безопасности, так театрально открывающие мне мир российской истории. Я преодолею эти врата Иштар, словно портал в потустороннюю действительность, предварительно доверившись стражнику правопорядка, который с нежностью и заботой досмотрит мою сумку. И вот я очутился в сумрачном лесу, где живет великая память великой русской истории. Однако неиссякаемая гордость не переполняет моё бытие, динамически возвышенное чувство не наполняет мою грудь. Мне не близок этот вычурный пафос победы. Накрывает ощущение лишённости права на память не монументальную — настоящую, на тихий, пронизывающий зигзаг страха, что это повторится со мной. Война — насилие, боль, и лишь затем — подвиг, который не имеет права кричать о себе.

Меня с детства учили гордиться своей Родиной; учили писать слово «Отчизна» с большой буквы «О», ведь нельзя даже лингвистически подвергнуть сомнению значимость и размах российской истории. Мне с детства говорили, что Россия — это страна-лидер, победитель и, главное, спаситель всего человечества от кровавого террора гитлеризма. Нет, я ни на секунду не сомневаюсь в подвиге российского народа; мне претит этот пафос разговора о войне, претит парад на 9-е мая, когда поводом для гордости выставляются танки и ракеты, я склонен критически смотреть на «Бессмертный полк», где сакральность памяти нивелируется в массовости действия. Оно то ли становится воплощенным сновидением Николая Федорова, то ли — хорошим поводом выпить. Ведь сама ситуация, когда в каждом копировальном центре в канун майских праздников можно изготовить брендированный портрет своего прадеда-героя, настораживает и даже пугает. Моё искренне сакральное воспоминание (чаепития в дачном домике покойного ныне прадедушки-ветерана ВОВ), будто похищено и сведено к рамке-симулякру, втоптано в землю помпезной торжественностью той памяти, которую через всевозможные медиа навязывает мне государственная пропаганда. Помнить надо коллективно, пафосно, гордо — и никак иначе. И сегодня, когда по всей стране, словно угри на коже, один за другим появляются мультимедийные комплексы «Россия — моя история», целью которых является далеко не сохранение исторической правды, а проекты, предлагающие иной (лишенный пафоса и гордости) взгляд на события ВОВ[1], откладываются в долгий ящик, в важности разговора о репрезентации исторической памяти сомневаться не приходится.

«Почему ты молчишь? Почему ты не видишь меня? Я же есть, существую», — всем своим нутром протестует против кровавой неизбежности совсем юная Глаша, героиня кинокартины Элема Климова «Иди и смотри».

«Вот же я! Вот! Я любить хочу, рожать! Слышишь?», — продолжает она, произнося каждое слово с той искренне природной волей к жизни, противостояние которой бессмысленно. Возможно либо утолить эту жажду, либо заткнуть её рвение диктаторской пулей.

Картина Климова обладает неким одёргивающим свойством, ведущим за собой вздрагивающее ощущение страха, воплощённую тревогу перед лицом смерти. Седой Флёра, покрытая следами насилия изуродованная Глаша — так сегодня выглядит истинное лицо памяти о войне. И боюсь, что учинителями, карателями чистой памяти являются сегодня проекторы милитаристской энергии, допустившие возможность взгляда на войну иначе, как на кровавую бойню. Элем Климов не успел снять центральный аффект своего кинополотна, сцену, с которой, по задумке автора, и было связано название. Из–за наступления холодов битве между партизанами и немцами, находящимися в окружении горящего торфа, не суждено было воплотиться в киноязыке. Подлинный апокалипсис, где не останется ни живых ни мертвых. Каждому суждено кануть среди пламени войны. Режиссер считал, что в неизбежности смерти в данной сцене и кроется императивное «Иди и смотри», ведь отведённый взгляд невозможен. Огонь поглотит всех.

Кинокартина Элема Климова видится мне отличной иллюстрацией для тех процессов, что в наше время происходят с коллективной памятью россиян. Геноцид, учиненный гитлеризмом, — попытка стереть с лица Земли неугодные народы, а значит уничтожить и память о них, будто никогда народов этих и не было. И разве не то же самое можно сказать о неугодных власть имущим воспоминаниях, от которых они уж если не открещиваются, то стараются не упоминать? Почему мы должны смотреть на события ВОВ в первую очередь как на подвиг и лишь потом как на трагедию, которую нельзя никогда более допустить? Я полагаю, что сегодня преступление против памяти может привести к куда более трагичным последствиям, чем события 1943 года.

Когда я впервые посмотрел «Иди и смотри», то я не мог поверить в то, что я вижу. Буквально, я всей натурой отказывался верить в способность немецких захватчиков на столь искреннее наслаждение от насилия над крестьянами. Меня поразили слова киноведа Олега Ковалова, который рассказывал, что когда фильм вышел на экраны, стали говорить, что Климов все придумал, не было этих самых сожжений, что было все иначе, по-другому. Однако Ковалову довелось встретиться с человеком, отец которого сидел в нацистском концлагере. И отец этого парня — заикающегося, хорошего парня, киномана — сказал, что более точного показа войны он не видел вообще нигде, нигде, он сказал, что в лагере все так и происходило[2].

Картина Климова является, безусловно, художественной, однако тяготеет к тому, чтобы стать документом, а не только иметь документальный эффект. В этом отношении интересно соотношение двух художников: автора литературной основы фильма «Хатынской повести» Алеся Адамовича и самого Элема Климова. Адамович при написании своего произведения очень много работал непосредственно с документами: опрашивал людей, переживших геноцид, работал в архивах. В противовес ему Элем Климов имел репутацию комедиографа, фантаста, выдумщика, авангардиста. И именно в этом скрещивании авторов рождается, пожалуй, наиболее точное представление об ужасах войны.

Жак Рансьер писал о двух формах репрезентации памяти: документе и монументе. Документ — есть непосредственный свидетель события, монумент же отмечает некоторую рефлексию относительно события: величие, скорбь, страх. Сами по себе они являются неживой материей, не возможны друг без друга. Набор документов образует собой монумент, однако он наследует и субъективность взгляда этих документов. Иными словами, монумент выражает в себе рефлексию в их отношении. И можно сказать, что Адамович и Климов выражают собой это взаимоотношение. Таким образом, «Иди и смотри» запечатлевает память сакральную в монументальном воплощении, при этом сохраняя человеческую судьбу в центре внимания, ни единожды не заставляя испытать гордость. В этом и лежит важнейшее отличие картины Климова от большинства военных фильмов: она не побуждает нас к величавой гордости, она скорее хочет втоптать диктаторский флаг в землю, расстрелять аффектом всякую властную интенцию народного единства. Ведь страшен не Гитлер, не парящий планер Luftwaffe, не нарочито «грязная» девушка-командир, не аристократичный майор с гиббоном на шее, не даже молодой немец, отдавший кровавый приказ «Без детей выходи!». Не эти воплощенные мрази, как мы можем их окрестить. Нет, не в них дело. Их возможность — страшнее всего, ведь на месте каждого из нацистских карателей может оказаться представитель любого народа, чей диктатор учинил геноцид над коллективной памятью. Неспроста Флёра расстреливает в конце портрет Гитлера, который становится скорее собирательным образом вершителей, допустивших романтизацию войны и ощущение главенства нации.

И, к сожалению, культурные процессы, которые я вижу в своей стране сегодня, перекликаются с тем, что предшествовало гитлеризму. Я могу лишь выразить надежду, что истинная память о непередаваемом ужасе войны, что наши отцы завещали нам бережно хранить, не мутирует в псевдо патриотический симулякр.

[1] Имеется ввиду проект Музея обороны и блокады Ленинграда архитектора Никиты Явейна, реализация которого находится под большим вопросом. Последней публикацией на эту тему в СМИ является статья «Фонтанки» под названием «Почему я против музея блокады на Смольной набережной».

[2] Ковалов О. Выступление перед показом фильма «Иди и смотри» в кинотеатре «Аврора». Санкт-Петербург, 2017.