В прошлом году у музыканта, поэта и исследователя культуры Ивана Белецкого вышла книга «Хоть глазочком заглянуть бы», посвященная утопии и ностальгии в постсоветской поп-музыке, а этой весной в составе проекта Dvanov он выпустил альбом «Семья». Мы поговорили с Иваном о месте музыканта во время войны, творчестве в условиях авторитарной диктатуры и музыке рабочего класса.

Каково это быть независимым музыкантом в России после 24 февраля?

У тех, кто не зарабатывает всерьез стримингами, концертами, формально, при взгляде со стороны, может, и мало что поменялось. Концерты отменяют, клубы закрывают — но это все–таки истории очень успешных исполнителей. Если почитать чатики инди-музыкантов, то у многих как будто вообще ничего не произошло. Я сейчас не говорю об эмоциональном фоне или всяких рисках, конечно — но в любом случае концерты идут, альбомы записываются на фоне всех вот этих фигур умолчания. По дефолту некоторые темы прямо открыто не обсуждаются — понятно, почему.

Нас пока что особо не прессовали, если вопрос об этом. Понятно, что в некоторые клубы приходят менты, но в Питере как было несколько мест, где играет андеграунд, так они и остались плюс-минус. Более того, знакомые организаторы говорят, что концертов меньше не стало, а может даже и больше. Людям же что-то надо делать. Несмотря на происходящее, люди хотят слушать музыку и выражать свои эмоции. Иногда от подачи этого вымораживает конечно — ну, типа, не может же быть людям настолько похуй на войну.

В регионах — а мы сейчас только вернулись из тура “Газели смерти” — все еще страннее с этим. Ну типа мне показалось, что на ультраконсервативном, казалось бы, Кавказе как-то слушатели и организаторы даже больше всё понимают о войне, чем в центре, а в условном Владимире местные музыканты могут до сих пор рассказывать, как они хотят выступить у Ионова (основатель клуба «Ионотека», поддержавший СВО, прим. ред.).

А в плане самоцензуры что-то поменялось?

Именно у нас — не думаю. Мы какие-то политически значимые строчки буквально перед релизом меняли в одной песне, но там вопрос был не в боязни чего-нибудь эдакое опасное сказать, а во внутренней честности. Ну и у нас половина текстов была написана до февраля 2022 года. Например, песню «Стрижи» я написал прошлым летом, а «Кубаноидов» год назад, не думаю, что на слух это можно определить.

У вас было желание эмигрировать?

Лично у меня было такое два раза, и это даже не желание, а какие-то суматошные реакции на новости, по полчаса каждый раз. Мы ради интереса начинали смотреть билеты, предсказуемо видели, что они стоят по 100 или там 500 тысяч рублей и переставали про это думать. Вообще я очень не хочу уезжать, и не собираюсь, и чем дальше, тем это чувство выраженней, а злости больше.

Про меня вообще часто говорят, что я ненавижу эмигрантов или что-то подобное, но дело не в этом. Кому-то нужно оставаться здесь и продолжать чем-то заниматься. Весь народ не может уехать. Не знаю, насколько отбитым надо быть, чтобы писать что-то типа: «сижу я в простом парижском кафе и думаю, как все вот эти люди в Москве сейчас могут ходить в музеи и на концерты, а надо всем срочно покинуть страну, ах». Вот таких эмигрантов я да, ненавижу, более того, в этих снобистских нарративах, как мне кажется, и лежит корень всех неудач системно-оппозиционно настроенных высококультурных людей — почему не получилось в 2011 году, почему не получилось в 2017 году и так далее.

Еще хуже, когда уезжают люди, которые все эти годы призывали не лезть в политику, а теперь называют себя политическими беженцами. Есть такие знакомые: всю дорогу топили, что музыка вне политики, бизнес вне политики, прекрасно пользовались всеми преференциями, которые давал текущий политический режим, а теперь внезапно объявляют себя политическими беженцами. Понятно, бесит такое: в основном же в эмигрантской среде медийно активен средний класс из «сытых нулевых» или какая-то ультра-богема. Не хочется с этим ассоциироваться, конечно.

Это, конечно, раскол, но он и был — просто стал более очевидным. И он есть скорее в медиасреде, а личного общения касается мало.

Как ты считаешь, можно ли после окончания войны ждать всплеск интереса к российской независимой музыке со стороны слушателей из других стран? Как это было во времена Перестройки, когда рухнул железный занавес.

Год назад мне казалось, что всё быстро закончится и что такое по горячим следам будет возможно. Сейчас я понимаю, что конца всему не стоит ждать в ближайшее время. Кроме того, тема России всех в Европе уже достала и вряд ли у них возникнет большой интерес к тому, что происходит с местной музыкой, даже если к власти внезапно придут прозападные либералы. Ну и русская «непровластная» культура снаружи уже воспринимается как эмигрантская, да и гастролирующих групп родом из России, которые представляют «хороших русских», там тоже вполне хватает. Ну и что-то нет к ней никакого особого интереса, да? Даже когда на английский переходят.

Какие основные трудности перед вами стояли, когда вы записывали новый альбом?

У нас — как можно услышать — многое в музыке поменялось, поэтому какое-то время было сложно. Я же пишу в основном электронные биты, это надо совместить с живым составом, донести до группы мою любовь ко всем исполнителям, на которых я ориентируюсь ну и так далее. Были, в общем, во внутригрупповом общении весьма экспрессивные моменты.

Но самым сложным было то, что еще в конце 2021 года мы потеряли нашего вокалиста, который уехал по работе в Европу.

Получается, вы потеряли вокалиста и басиста?

К уходу вокалиста мы были готовы и уже тогда пытались найти кого-то на замену, а басист уехал в октябре, после начала мобилизации. Новый вокалист нашелся довольно случайно, как это часто бывает. Он все это время был рядом с нами — это Евгений, режиссер всех наших клипов. Мы знали, что он пел в каких-то метал-группах. Долгое время это как шутка воспринималось: «давайте Евгения позовём на вокал». Мы так шутили, шутили полгода, а потом позвали его на репетицию и всё сразу все сложилось. Он сразу зачитал рэпчик как надо, и всё стало вообще хорошо.

Он до этого читал рэп?

Нет, кажется. Может, у него какой-нибудь тайный проект был, конечно, но мне об этом ничего не известно!

Вы год записывали альбом?

К концу лета все уже было записано и сводилось. Но процесс сведения осложнился тем, что чувак который записывал (и изначально сводил) альбом, серьезно накосячил со сведением и вообще кинул нас. Например, бит в «Стрижах» он сделал очень тихим и мутным, а эдлиб «или пиздец», который в нем звучит, внезапно в два раза громче всего остального. Такое кринж-сведение, как будто специально решил всё сделать гиперплохо. В итоге пришлось обратиться к другому звукорежиссеру, который уже свел все как надо.

Какие музыканты сейчас лучше могут рассказать о том, что происходит в России, оставшиеся в стране или эмигранты?

Тем, кто находится в России, понятно, по цензурным соображениям сложно напрямую петь обо всем, что ты видишь и думаешь, думаю, скоро это коснется и наиболее турбопатриотических исполнителей, а не только, скажем так, антивоенных. Группам в эмиграции это как бы проще, но о чем происходящем в РФ им петь, чтобы это не выглядело как белогвардейские страдания в двадцатые годы — я не знаю. Все–таки контекст постоянно меняется, не знаю, как это адекватно отслеживать, не находясь в нем. У нас музыка за все эти годы даже собственную провинцию не смогла адекватно воспеть, что уж тут говорить о том, чтобы петь из одной страны про другую страну.

Получается мы приходим к тому, что никто из музыкантов сейчас не может адекватно говорить о том, что происходит в России?

Нет, почему. Я думаю это возможно, Егор Древлянин же говорит, мы же говорим — как нам кажется, вполне адекватно. Не обязательно говорить, как обстоят дела прямым политическим заявлением. Хотя, конечно, прямое высказывание в политической музыке обычно сильнее, чем метафора. Но вообще в России происходит не только слово на букву «В», но и куча всего другого, что за все эти годы так и не было отрефлексировано и описано.

Расскажи, как война поменяла твое отношение к утопии и ностальгии.

Не думаю, что как-то поменяла. По-моему, все стало только более зримым — и работа ностальгического, переходящего в ресентимент, и постмодернистский характер этой ностальгии, и то, что большие утопические нарративы всё равно необходимы, с какой стороны конфликта ты бы ни находился. Я читаю какие-нибудь z-каналы, там огромный запрос на большие проекты с образом будущего, я читаю либеральных публицистов — там то же самое, и ни у кого ничего не получается, потому что все блуждают вокруг одних и тех же культурных паттернов и постмодернистской механики.

Мне по-прежнему кажется, что нам нужны утопии, и по-прежнему я вижу огромную проблему в том, как культура позднего капитализма разрушает историчность. Я имею в виду то, что Джеймисон называл «шизофреничностью», разрывом между означающим и означаемым. История осознается не как процесс, где было прошлое и будет будущее, а как такой магазин, в котором на полках лежат разные артефакты, не связанные с каким-то реальным историческим контекстом.

Надо сказать, что в России «историчность» была неоднократно нарушена.

Начиная с 90-х годов — да, разумеется. Культурно для меня сейчас — логическое продолжение девяностых. Может использоваться разная риторика, но все равно мы находимся в неолиберальном, постмодернистском поле. Но тут надо понимать, что есть разница между традиционными формами пропаганды, как авторитарных режимах прошлого, и постмодернистскими приемами.

Война как-то повлияла на общение с зарубежными музыкантами?

Я не замечал. Пичфорк как писал про Kate NV, так и пишет. По-моему, всем пофиг. По крайней мере, в поле инди-музыки, где все строится, в основном, на личных коннектах. Ну вот мы можем написать респект какому-нибудь угандийскому рэперу, или американскому рэперу — получить ответ, какие-нибудь возможные фиты и так далее. Мне кажется, вот эти разговоры про канселинг, которые популярны в эмигрантской культурной среде — это такое следствие каких-то культурных комплексов, мол, ты переехал, должен быть всем интересен, а ты не интересен.

Весной на Вилладже вышел текст Петра Полещука про то, что российской музыке сильно не хватает группы по типу Sleaford Mods, которая бы удачно передавала жизнь и чаяния рабочего класса и при этом звучала актуально. Ты в своем тг-канале вступил в дискуссию с Полещуком, можешь пояснить, в чем ты с ним не согласен?

Мне не кажется, что Sleaford Mods олицетворяют рабочий класс Великобритании (как говорит Полещук). Они могли к нему относиться 20 лет назад, когда только начинали заниматься музыкой.

Если мы будем говорить о России, кого должна репрезентовать музыкальная группа, которая представляет рабочий класс? Трудовых мигрантов, прекарных фрилансеров, офисных клерков, сотрудников Макдональдса, рабочих с УВЗ? Это атомизированные категории, которые между собой никак не солидарны, про чьи проблемы должны петь гипотетические русские SM? То есть начинать надо не с хипстерских групп, а с работающих профсоюзов, да?

Вот у нас в песне «заводские» с нового альбома упоминаются вполне конкретные люди, один из которых работал на заводе «Тойоты», зарабатывал вдвое больше, чем я и имел трудовых гарантий в сто раз больше, чем я. Если Dvanov будет петь от его лица, окажется ли это адекватной репрезентацией рабочего класса?

И я не очень понимаю кому эта идеальная группа будет рассказывать о тяжелой жизни рабочего класса (даже если внезапно отбросить нашу реальность после 24 февраля, а мысленно вернуться на пару лет назад — потому что, как мне кажется, статья Полещука написана немного с этих позиций). SM поют не для классово близких (низы общества и в Британии слушают хип-хоп), а для условного читателя «Пичфорка». Будь у нас свои PM, они бы тоже выступали на фестивале «Боль» (пока он не закрылся по понятным причинам) для московских снобов, чтобы они могли сказать «о да, мы понимаем музыку рабочего класса».

С другой стороны, почему последний альбом группы KickChill — не такая музыка, которую ищет Полещук, например?

А какую социальную группу представляет группа Dvanov?

Понятно, что мы не репрезентуем рабочий класс. Хотя наш уехавший басист работал на заводе (делал сидр!) и его коллеги знали группу Dvanov, лол. Наверное, мы можем обозначить свою базу как «разночинцев», как это было в дореволюционной России. Ну, «прекарная интеллигенция». Это то, от чьего лица я говорю, конечно, а слушают-то нас разные люди, и не думаю, что из классовых соображений.

Как считаешь, удалось ли тебе «хоть глазочком заглянуть»?

Я думаю, постоянно удается. Чувство утопии же по своей сути достаточно метафизическое и даже сновидческое ощущение, для него не нужно, чтобы вокруг все было хорошо. «…А впереди, откуда рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное — горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь, и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату будущей жизни» — это же про времена, когда все было ну вообще не очень хорошо. Но при этом, повторюсь, я убежден, что на одном этом возвышенном впечатлении, без больших и внятных проектов будущего все равно не обойтись, так что про конкретные картины утопии все равно придется говорить: как уже говорят о ней, не знаю, какие-нибудь деятели соларпанка. Только лучше.