Как должно относиться к ближнему своему, чтобы общество напоминало собой не скотный двор, а нечто более приличествующее человеку? — вопрос, который существует с давних времен. Особенно актуален он для мыслителей левого толка, т.к. им необходимо предложить что-то в качестве основы будущего общества — общества, способного быть оптимальной средой для развития. Впрочем, для многих вопрос остается тем же: на каких основаниях становится возможным общество, а не человеческое стадо?

Последние лет пять эта проблема вновь обретает значимость. Этика возвращается в сферу социальных и политических поисков. Моральная риторика хакеров, взломавших Ashleymadison.com — хороший тому пример. В нашем обществе эта тема долго дискредитировалась (что происходит и поныне), потому как отечественные либералы искренне веруют в то, что неравенство и есть свобода, демократия и высшее благо. На уровне теории единый этический принцип признается постмодернизмами всех мастей тоталитарным (пустое идеологическое клише, которое давно пора выбросить из всех словарей). По сути это просто завуалированный запрет на мышление в таком ключе. И все же общество понемногу начинает осознавать нужду в подобном принципе, как в бытовом плане, так и в качестве ориентира для развития. Это возвращение моральных принципов в основание социально-политического устройства еще не стало интеллектуальным трендом, и все же попыток на разный лад озвучить его с каждым годом все больше.

Особенность нашего общества состоит в том, что у нас нет даже сносных эрзацев. Так, например, повседнев среднего горожанина характеризуется растерянной неопределенностью в отношении к другим, а отнюдь не прагматичным эгоизмом. Никакой внятной и стабильной модели нет, поэтому работают две формы приспособления: привычная и экстремальная.

В привычной ситуации происходит ориентация на предшествующий опыт — со всеми неоправданными генерализациями. Например, в прошлый раз таксист обманул — теперь к каждому отношение «все таксисты — гады», а завтра попался хороший — и вновь тотальное расположение. Сам опыт остается фрагментарным, полузабытым, не прожитым целиком и потому не осмысленным — это вроде бы и опыт, но без синтеза, подобие оперативной памяти. В экстремальной/неожиданной ситуации отсутствие хоть какой-либо модели особенно ощутимо: поведение быстро сводится к примитивным реакциям. Чаще всего это либо варианты ксенофобии («свой — чужой»), либо утрированные формы невротических защит, свойственных данному человеку (например, нервная болтовня или любимый ритуал, вроде наведения порядка/чистоты).

Естественно, подобные приспособления есть у любого человека, но это нулевой уровень, поверх которого обычно стоит какая-то бытовая культура. В нашем обществе она отсутствует, поэтому едва ли не любая не формальная коммуникация с другим превращается либо в «оголенные провода», либо в «контакт» двух аутистов посредством устаревшего интерфейса. Возникают и новые формы общения и отношения (например, в рамках одной профессиональной корпорации), но они носят ограниченный и частный характер, спроецировать их на все общество крайне проблематично. Некоторые уповают на идею мультикультурализма, к которой лично я отношусь крайне скептично. Идея о том, что, дескать, не надо единой культуры, пусть будет карнавальное множество могла бы заинтересовать, если бы работала. Увы, на деле примат множества культур означает ненужность культуры вообще. Культура из базового кода превращается в легко модернизируемую оболочку, и проблема только в том, что нечто базовое все равно остается. Если это не культура одного языка/одного народа, то место базиса займет мутабельная идеология. Другими словами все просто: либо одна культура (принимающая в какой-то степени другие культуры, девиации внутри своей и т.д.), либо ее отсутствие/симуляция.

Ситуацию не могут спасти и два традиционных ее решения. Моральными принципами, на которых пытались построить общественное здание, часто избирались справедливость и равенство. Оба решения долгое время подвергались диффамации и порядком затасканы в бытовых и идеологических клише. В отношении обеих идей накоплено слишком много скепсиса и разочарований. Возможно, они все еще годятся как решения; не годимся для них мы сами — современные люди, захваченные диффузным цинизмом.

Начнем со справедливости. Справедливость очень часто подается как некая житейская мудрость — мол, поступай по совести, по собственной мерке отдавай себе и другим, в общем, будь справедлив. Справедливость предстает наподобие материального эквивалента (есть реальный труд — есть справедливый результат в форме товара или денег, больше сделал — больше получил и т.д.), однако в сфере морали не все так очевидно. Идея ценная, но требует тонких и точных интерпретаций.

Одним из камней преткновения является уверенность большинства в том, что справедливость у каждого своя. Стоило бы различить справедливость того, что должно/не должно совершить в ситуации, и справедливость последствий/моральных санкций за нарушение. В первом случае единая справедливость как мне кажется не только бывает, но и часто неявно подразумевается, во втором же субъективные и культурные факторы ведут к несовместимым сценариям восстановления справедливости. Но поскольку большинство людей сегодня уверены, что справедливость и правда у каждого свои, то тут «каши не сваришь». Иногда чтобы увидеть, нужно сперва поверить. Этот релятивизм приводит лишь к тому, что справедливость становится рабочей формой для рационализации, т.е. оправдания неосознанных мотивов.

Другой вариант — это принцип равенства. Приверженцев принципа не мало, но в понимании сфер, на которые равенство должно распространятся — хватает и разногласий. Ценность равенства обычно обосновывается прямолинейно: если будет равенство в отношении к другим, то автоматически исчезает множество причин для несправедливости, унижения, ограничения в доступе (например, привилегии, классовые границы, права собственности и т.п.). Сей прекрасный идеал, увы, приходится сопрягать с реальностью, в которой люди не равны по способностям и качествам, ресурсы всегда ограничены, да и жесткие рамки, в т.ч. иерархии являются важными условиями существования общества.

Собственно равенство — идея более сложная, т.к. предполагает не математическое тождество, а символическое. Понять равенство двух палочек в одной руке двум палочкам в другой — задача посильная даже для маленьких детей. Но как быть, если «в одной руке» ты сам, а «в другой» — слабо определенный некто? Ведь личный опыт практически абсолютно говорит в пользу того, что я и другой сильно отличаемся? Даже не сформировав Я и образ тела, ребенок не ощущает себя в полном слиянии с матерью или миром — никаких поводов утверждать подобное опыт психоаналитиков не дает. Самоощущение является жестким водоразделом между мной и другим: между моей болью и его, между моим удовольствием и его, его взглядом на вещи и моим, и т.д. и т.п. Некоторые исследователи говорят, что нечто похожее на «принцип равенства», данный непосредственно в опыте, есть только у близнецов. Теоретически монозиготные и дизиготные близнецы в своем утробном развитии ощущают, что рядом находится «партнер» (брат, сестра, или несколько сиблингов); и что важно — по отношению к среде, к организму матери они равны. Было бы крайне любопытно увидеть, как изменилось общество, если бы в нем рождались дети не менее чем двойней. Или представить общество, которое изначально возникло в таких условиях. Но, увы, все это из области фантастики.

Есть и те, кто изрядно уповает на воспитание. По мнению многих этологов, склонность детей сочувствовать и делиться с другими зависит от окружения и принятых в нем моделей поведения. Джаред Даймонд (в работе «Мир вчерашнего дня: Чему мы можем научиться у традиционного общества?») утверждает, что дети в традиционных обществах гораздо более склонны к такому поведению, нежели воспитанные в западном обществе. Однако явных признаков равенства я не наблюдаю ни в тех, ни в этих обществах.

В каком-то смысле идея равенства бывает недостаточно демократичной. В естественных условиях равенство может быть только по одному аспекту (например, перед смертью, болью, угрозой). Но именно это подчеркивает неравенство в остальном — в силах, умениях, удаче. Если же воспринимать равенство лишь в социальном аспекте (равные права и доступ к ним), то оно остается искусственным принципом до тех пор пока не появятся реальные условия для реализации равенства. И это задачка из разряда анекдотов про сферических коней в вакууме, поскольку необходимо исключить факторы дистанции, потери и искажения информации, неосознанных мотивов и потребностей и др.

Особенно хорошо это видно на одной из главных целей равенства — возможности саморазвития. Очевидно, что развитый богач не равен нищему пролетарию, их нельзя сравнить, потому что в основе этих типов разные модели человека. Для первого: человек — то, что сделано, сотворено, развито. Для второго человек — лишь родовое имя животного. В любой системе есть свой ранжир, выделяющий лучших и худших представителей. И система общественного устройства ничуть не страдает от того, что кто-то с ее ранжирами не согласен.

В таких случаях сама попытка следовать справедливости или равенству превращается в эксцесс. Поэтому в современной системе общества (капитализм, общество потребления) многие из нас моральны настолько, насколько они — воры, лжецы и фальшивомонетчики.

Я ворую время у системы. Время, которое я должен потреблять, развлекаться, обучаться и затем повторять ритуалы «как все». Но я спрятав, урвав, сэкономив — трачусь на себя. Это даже не развитие, а просто возможность подумать, растолкать место для собственного отношения. Я — вор, но краду не только потому, что алчу быть похож на богача (а кто не хочет обладать привлекательным флером из воспитания, образования и творческих достоинств?). Но и потому что нуждаюсь в этом как в куске хлеба, и потому что ненавижу систему за это свое лишение.

Плюс к этому я — лжец. Не только потому, что вынужден лгать, дабы выкружить кусок личного времени, или даже заработать хлеб свой. Лгать приходится еще и потому, что современный конформизм — он так сказать, «глубоко эшелонированный». Самый обычный комфорт и удовольствие от жизни тесно завязаны на способность к социальному соглашательству. Сегодня чтобы не превратиться в беспомощное чувствилище, содрогающееся от агонии раздражения и дисфории, я просто вынужден быть конформистом, лгать себе и другим, что те или иные вещи мне нравятся, как минимум, устраивают.

И, конечно же, я фальшивомонетчик. В мире, где все стало товаром и обменом, не всегда можно украсть или перебиться. Порой приходится вооружаться чужой наспех скроенной личиной чтобы приобрести желаемое за ни чем не обеспеченные «монеты» — слова, амбиции, таланты.

Многие разговоры о личности и гуманизме сегодня и есть способ легитимации положения неравенства. Один — старался, другой — нет. В одном талантов уйма, а другой болты молотком забивает. Один берет на себя бремя выбора своей жизни, а другой — по накатанной колее, избегая экзистенциальной ответственности. И т.д. и т.п. В этом королевстве кривых зеркал все, что угодно вам представят в виде добродетели. Например, как отмечает Жижек, отсутствие долгосрочных рабочих контрактов, стабильности профессии и образа жизни, социальных гарантий и пр. подают как большую степень свободы выбирать свой уникальный жизненный сценарий, как гибкость и кураж жизни. Если же вы против — вы просто не доросли до права называться личностью, вы консерватор и ретроград, гуманизм не про вас. А отсюда совсем небольшой шаг до признания, что решать подобные вопросы должны те самые продвинутые экзистенциальные гиганты, а не серое и трусливое большинство.

Но если развести социальное и биологическое, то мы обнаружим, что буржуазная элита — небольшая девиация, легко сходящая на нет без социальной надстройки. Никакой особой витальности, «жизненной закваски» или пассионарности в элите нет. Без привилегии не тратить время жизни на отчуждающий труд, их шансы — такие же как у всех. Поэтому без исправно функционирующей идеологии (и опирающегося на нее права) все эти покорители вершин саморазвития подобны карасям на песке.

Эти замечания — не призыва отказаться от принципа равенства, скорее напротив, намек на необходимость искать какие-то близкие, пусть даже суррогатные формы для него. Мы живем не в самую идейную эпоху, и во многом нам приходится довольствоваться эклектикой и суррогатами. Но это нужно принять, не в качестве повода для нытья, а в качестве пилюли для трезвости — и продолжать искать новые формы, если не работают прежние.

Готовых ответов у меня нет. Я, видимо, не силен в утопическом мышлении: сложно представить рабочий принцип для всего общества. Поэтому я продумываю более-менее подходящую альтернативу на индивидуальном, бытовом уровне. Таковой мне представляется отношение к каждому человеку с эстетических позиций. Это не отрицание социального, этического или животного, а попытка их ситуативного синтеза. Это еще не мораль, но побуждение к ней.

Человека нельзя просто приравнять к произведению искусства, он — скорее некий реализующийся замысел, постановка, репетиция пьесы. Эстетика хороша тем, что дает сложную палитру для оценки. В эстетике, помимо вопроса о прекрасном, есть проработка и других феноменов: возвышенное, безобразное, уникальное, типическое, сложное, простое, завершенное, становящееся, гармоничное, дисгармоничное и т.д. Что-то подобное выражено во фразе Честертона о самой демократичной максиме: «Первая из самых демократических доктрин заключается в том, что все люди интересны». Здесь следует отметить, что суть не в превращении другого в объект незаинтересованного созерцания (хотя такой объективации полностью не избежать), а в минимальном сопереживании или даже совместном бытии, которые и побуждают выслушать его, узнать.

Эстетический подход — это способ увидеть в человеке его историю, его борьбу и слабости, его обстоятельства (иногда не менее суровые, чем в античной трагедии). Все люди, так или иначе, ощущают себя героем пьесы своей жизни. Попытка взглянуть таким взглядом на жизнь каждого — не ключ ко всему, не панацея. Но это попытка понимания, в которой нет готового ранжира, предуготовленной системы баллов, которая с очевидностью делит людей на единицы первостатейников и всех прочих разной степени паршивости.

Конечно, в повседневной жизни мы видим в основном обратное: большинство людей до изнеможения скучны, до уныния безлики, до зубовного скрежета обычны и повторимы. Это противоречие хорошо известно эстетике и философии. Будучи оригинальным сочетанием действий и событий «в себе», человек не всегда способен перевести это в «для себя», а тем более в «для других». В эстетике это также проблема соотношения события и его описания.

Действительно, чтобы жизнь человека стала «видна» другим, иногда (отнюдь не всегда) необходимо умение рассказать, передать событие. На этом уровне и происходит разрыв, превращающий большинство окружающих в малоинтересные предметы среды. Нас с детства приучают к тому, что умение такое никому не нужно, что в их жизни нет ничего занимательного, что интересно им сделают другие, в общем все условия для атрофии созданы. И, кстати, как это ни странно, но у новых поколений с этим намного лучше, благодаря интуитивному пониманию механизмов продвижения и позиционирования. Эстетическое отношение, впрочем, строится на предположении, что сам этот разрыв является одним из источников возможности видеть в человеке интересное (в широком спектре — от модуса реализации до модуса забвения, загубленности, потери).

У описанного подхода есть ограничения и слабые стороны. Такое отношение строится на усложнении, а потому мало помогает в принятии решений. Люди занимательны — каждый по своему, но очень часто приходится выбирать между ними, или между тем, как поступить по отношению к конкретному человеку. В данном случае придется отбросить «самую демократическую доктрину» и полагаться на желание, симпатии, моральные привычки, нормы и правила, а они все суть насильственное ограничение. И самым радикальным насилием в этом ряду является, конечно же, любовь и страсть.

Комплексное и глубокое эстетическое ощущение однако остается важным для этического поступка, т.к. является одной из форм понимания. Понимание всегда имеет своим продолжением поступки, поэтому иногда работа над первым — это стимул ко второму. Проблема тут в общем-то одна, но вполне годная для пессимизма: среда, в которой мы уже живем, в малой степени располагает к появлению желания и возможностей для такой формы отношения к другим. Это замкнутый круг, и чем беднее вы, тем плотнее и непроницаемее его границы. Даже если порой нам кажется, что это не так.

В целом идея эстетического отношения к другому является неплохой альтернативой (особенно, если других-то и нет) для выстраивания общения с людьми в тех ситуациях, когда есть возможность подумать, оценить. А такая возможность современным миром дана не часто и не всем. В других случаях приходится полагаться на привычку и опыт, которые позволяют приспосабливаться к ситуации, вне зависимости от ее приятности или интересности. И все же я думаю, что наличие другого взгляда — эстетического отношения к людям — расширяет опыт, усложняет внутреннюю картину мира. Что в свою очередь способно облагородить, и даже оживить привычку, а, следовательно, хоть немного, но изменить и сам быт.