В тот год заход солнца беспокоил меня всё больше. У меня вошло в привычку каждый вечер усаживаться у окна и наблюдать медленное погружение светила за черту горизонта. Вот полыхает купол собора, и отблески этого пожара бегают по стеклам окон верхних этажей. Вот огненная полоска очерчивает силуэт облаков, синеющих над крышами города. А вот я остаюсь уже вовсе без света, сраженный всё той же тайной, во все времена года неизменной, немного по-разному длящейся и зримой в разных красках. Что это за тайна, спросите вы? Я сейчас расскажу. Я сильно взволнован, даже когда пишу. Очевидно, что природа этой тайны для меня самого до сих пор не очевидна, даже когда это свершилось.

Всё началось внезапно. В моем характере всегда присутствовала доля экзальтации. Но друзья любили меня за это. Любили и захваливали они меня и в тот вечер, когда я прочел им собственный перевод из старинного немецкого поэта — Дитриха фон Руэ. С того времени эти строки назойливо вертелись в моем сознании вслед уходящему солнцу, провожая и приветствуя его одновременно. Мой перевод немного в стиле Аполлинера — в том смысле, что без запятых (простите мне эту маленькую шалость, ведь меня есть за что простить — за великую идею! ах, да. Надо по порядку. Пока ведь вы ничего не знаете!). Итак, вот эти строки:

Встает осеннее солнце

Оно меняет значенье рассветов

Оно связывает мысли в поэму

Жесткой нитью жизни и смерти

Встает осеннее солнце

В его свете гаснут печали

Его луч делит время

На «мгновение вечности» и «после»

Надо бы вам знать, что с юных лет я был очень увлечен Эдуардом Леруа и Тейяром де Шарденом, немного кружил мне голову неоплатонизм со своими эманациями и Единым. Странный набор предпочтений для человека этого славного века, когда неосторожное слово или неправильные связи могли дорого стоить такому романтику, как я. Но, слава Богу, что никто из моих знакомых не погнался за серебряниками новоявленных первосвященников светлого будущего. Воспользовавшись счастливым случаем, я уехал из страны, которая перестала быть колыбелью моего духа. И уже в новой обстановке, получив доступ к интереснейшей литературе, я занялся своими изобретениями, мечтами, возможно, иллюзиями…Всё это так пьянило меня, что я почти не грустил о Родине, впрочем, как и другие, разделившие мою судьбу. Я не считал себя несчастным, тосковал в меру. Ан нет! Привираю! Счастливым я себя считал! Счастливым и свободным.

В тот вечер, после чтения из Дитриха фон Руэ и еще нескольких старых мастеров по выбору приглашенных гостей, ко мне подошел незнакомый старик. Не ведаю до сих пор, кто бы мог его привести сюда, ибо друзья, зная вычурность моего характера, не позволили бы проникнуть в мой мир чужаку. А это был чужак. Он отравил меня новыми именами и сумасбродными речами. Я смеялся б над ним, если среди всего, что он говорил, наряду с Фулканелли, Николасом Фламелем, Альбертом Великим и прочими великими чудаками, не прозвучала бы фамилия Вернадского.

— Вернадский, — протянул я задумчиво. — Я слышал ранее…А что, он тоже, по-вашему, алхимик?

Мне было задористо-весело, пока старик не рассказал мне основательно и здраво про концепцию ноосферы этого самого Вернадского. Тут я почувствовал, что попал в свою колею и завел с ним разговор про излюбленного мной де Шардена, всё еще недоумевая, как можно сочетать научность с алхимическим вздором. Когда он закончил анализ идей обоих мыслителей, меня тянуло улыбаться широко, не стесняясь.

— Вы — поэт, молодой человек. А как поэт, должны чувствовать тонко, — скрипел его голос, манерно растягивая окончания фраз.

— Допустим, что поэт, но, помилуйте, какой же я молодой! — рассмеялся я, будучи завидным холостяком пятидесяти лет.

— Вы молоды! Молоды! Я видел таких, как Вы, самоуверенных молодых людей, сотни, тысячи! Во все времена они твердили мне о своей умудренности. Но что они знают о мудрости? Что Вы, скажите мне, знаете о мудрости?!

Он распалялся. В глазах его блестел огонек. Старик изумлял меня всё больше.

— О мудрости имеет право говорить лишь тот, кто держал в руках философский камень.

Я посерьезнел. И правильно! Именно с того момента старик перестал казаться мне сумасшедшим. Рациональности его повествования мог бы позавидовать какой-нибудь профессор математики или философии. Это тем более парадоксально, что поворот к свету разума произошел после упоминания сказочного артефакта, этого алхимического идеала всех времен и народов. Но я не психолог, и мне трудно объяснить произошедшее темпераментом говорившего или его бессознательно подавляемыми комплексами, или еще чем-то там модным в современной психологической науке. Для меня теперь очевидно одно: он говорил, и эманации его слов впивались в мою душу, отравляя разум. Опиум его идей рисовал невообразимо прекрасные образы, способные конкурировать с утопическими идеалами Т. Мора и Т. Кампанеллы. То Единое, что высветилось умелыми речами хитрого старца, изменило мою жизнь, изменило природу моего существования! Человек ли он был? Как я могу ответить на этот вопрос теперь, не будучи способен определить собственную природу.

На следующее утро я проснулся с лучами восходящего солнца. Ах, этот свет, он радовал меня! «Сегодня я начну свои наблюдения, свои эксперименты!» — думал я. Да, я кипел тогда удивительной энергией, которая почти покинула меня на исходе 365-и дней — того срока, который был отведен для воплощения задуманного.

Встает осеннее солнце

Оно меняет значенье рассветов…

Новая природа человечества рисовалась мне довольно отчетливо в теории, но я никак не мог понять, как воплотить это на практике. Солнце было тем образом, за который уверенно цеплялось мое сознание. Ноосфера, солнце, человек, тело, душа…Я взвешивал каждое слово, играя всеми возможными смыслами, вспоминал мифы и легенды, а также фрагменты старинных рукописей, с которыми я ознакомился уже здесь, за границей. Ничего бы этого со мной не случилось, останься я на Родине. Впрочем, мне кажется, что остается слишком мало времени для праздных рассуждений — я должен успеть дописать свою историю, чтобы каждый, кто прочтет ее, смог повторить это, смог приблизить к Единому все человечество. Через свое преображение. О, великая Алхимия! Старик был прав! Не надо получать какие-то там вещества! Основными элементами, с которыми должен обращаться алхимик являются…но тссс! Нет, до этого ты должен дойти сам, мой дорогой читатель! В этом кроется смысл великого внутреннего делания! Ведь и я к этому пришел не сразу. День за днем я наблюдал солнце, как оно встает, движется по небу и садится. Я созерцал солнце везде и повсюду — в воде, в зеркале, на кувшине, на серебряной ложке, шелке занавесей, стекле, на коже человека…Много тысяч часов прошло, когда я так странно проводил время, словно дзенский монах, ищущий просветления в чем-то простом, что почти под рукой, но по-прежнему закрыто для духовного взора. Непостижимо.

Тайна оставалась непостижимой. Я отчаивался. Я стал наблюдать и просчитывать циклы движения солнца.

Встает осеннее солнце

В его свете гаснут печали

Его луч делит время

На «мгновение вечности» и «после»

Мои наблюдения растворялись в воздухе и свете. Я растворялся в них. Я повторял стихи, я вспоминал, о чем мне говорил старик. А ведь помимо всего прочего, он цитировал из Евангелия от Матфея. Помните, вот это?«Небесное царство будет подобно десяти девушкам, которые взяли светильники и вышли встречать жениха». В этой притче говорится о тех, кто бодрствовал и имел масло для светильников, а также о тех других пяти девах, что, не уберегли светильники зажженными. «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа…»

Я так увлекся идеями старика и той великой идеей, возникшей во мне самом, что не обращал внимания на ту причудливость, с которой христианская притча была вплетена в его рассуждения. А надо было бы православному человеку задуматься над этим! Дух Европы через эстетику готического шрифта, как тот старик, отравил мои мысли. Впрочем, о чем я?! Ведь я достиг желаемого! Сейчас я ощущаю то новое, что ждет каждого из рода человеческого, способного повторить мои эксперименты.

По прошествии полугода наблюдений и размышлений, я заметил, что ритмы моего сна изменились. Для глубокой фазы стало требоваться меньше времени. Я стал больше читать и созерцать. Я ограничил себя в общении двумя-тремя ближайшими друзьями, которые, если и не поддерживали мой энтузиазм, то, по крайней мере, не смеялись надо мной, не называли меня одержимым. С ними я мог подолгу беседовать и шлифовать мои идеи. Именно по причине того, что я не отказался от общения, а оттачивал свою мысль, подвергал ее всяческому рассмотрению, я могу сейчас смело утверждать, что нигде не ошибся. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не могу сейчас понять свою природу, находясь уже внутри нового состояния, будучи причастным ноосфере.

Тогда же я подолгу рассматривал гравюру Дюрера «Аполлон и Диана», размышляя о двойственной природе света. Без света нет тьмы. Без ночи нельзя утверждать существование света. На изображении Аполлон натягивал тетиву лука. Вот оно, думал я, действующее начало света! Солнце и бодрствование против мягкой, сидящей как в дреме, Дианы. Неужели так просто? Нет, не просто… Не просто было научиться человеку всегда бодрствовать! Я искал некий тайный механизм, способный сделать человека неуязвимым для сна. Древние считали сон братом смерти. Гипнос и Танатос — еще одна смысловая пара, дополняющая сестру и брата. Понять скрытый смысл этих противоположностей означало для меня приблизиться к открытию философского камня. Я больше не мыслил его как артефакт, но считал внутренним состоянием человека, который не может умереть, ибо он познал природу света — природу жизни.

Мне казалось всё более очевидным, что физиологическое понимание бодрствования и символическое, заключенное в христианской притче, совпадают. Разум же человека, постигнувший это совпадение в совершенстве, способен привести к постепенному образованию ноосферы, в которую человеческие существа будут вовлекаться поочередно, научаясь на примере других. В этом и заключалась моя великая идея: подарить людям бессмертие.

Для воплощения идеи в жизнь требовалось всего лишь узреть очевидное, увидеть в повседневных вещах борьбу света и тени, сна (смерти) и жизни. Мои беседы с друзьями приняли с этого момента еще более серьезный характер. Через несколько месяцев из трех, посещавших меня друзей, остался лишь один, единственный, кто верил в мой эксперимент. Этот последний также занимался опытами по сокращению времени сна. Однако на нем, в отличие от меня, отчетливо проступали признаки утомленности: круги под глазами, замедленная или, наоборот, чрезмерно ускоренная речь. Он делался все раздражительнее. Я объяснял это тем, что он не принимал, как я, солнечных ванн, не созерцал солнца на восходе и закате, а значит, его ритм бодрствования был не так совершенен, как мой, полностью сообразованный с жизнью светила. Однажды он исчез. Я не знаю, что с ним стало. К тому моменту я тревожился за успех эксперимента. Каждый вечер я провожал солнце, измеряя его бег и свое самочувствие.

Полюбив солнце, я возненавидел певцов ночи. Мне казалось, что они тянут мир в пропасть, не дают желающим взлететь. Я сжег некогда любимую мной картину Вильяма Дегува де Нункве, на которой под звездным небом в аккуратном саду кружили ангелы ночи. Я стал словно глух к пластике этих символических фигур. Я устроил жертвенник своему новому богу света. Туда же отправился томик Бодлера с его стонами о лунных женщинах.

Год был на исходе, когда я научился не спать совсем. Теперь я стал свободен по-настоящему! Разум освободился от тягот материи! К тому моменту я питался солнечным светом, который преображал мое тело. Из моего дома были убраны зеркала, так как они отсвечивали от меня. Я боялся, что находящиеся вокруг предметы могут воспламениться от этих архимедовых зеркал. Внутренний мой свет заставлял меня ликовать! Я писал стихи и музыку! Я стал таким легким, словно бестелесным!

Встает осеннее солнце

В его свете гаснут печали

Радость, непреходящая эйфория, захлестнула меня! Солнце побороло печаль! Свершилось! Свет победил смерть, и я буду жить вечно! И все люди смогут, как я, жить вечно! в гармонии Разума и Света! Тогда я и решил записать историю своего эксперимента по воплощению лучшей из идей.

Сейчас, заканчивая эту историю, я полностью осознаю себя бодрствующим. И, кстати, совершенно успокоился. Это не сон. Я прекрасно чувствую себя. Я вижу свою лучащуюся светом руку, сжимающую чернильное перо. Я осознаю, что перешагнул грань «мгновения вечности». Я нахожусь «после». Я внезапно понял, что сменил человеческую природу на природу света. Рука становится все прозрачнее, а перо тяжелее. Я не буду больше утруждать себя выведением букв — для того, кто стремится к совершенству, как я, к вечной идее, к великому состоянию, сказано уже достаточно. Дерзай, неведомый друг! Прощай! До встречи здесь!

Я счастлив!…