Текстовая зарисовка личности и меланхолии Ролана Барта, составленная из высказываний французского философа — в исполнении Ивана Кудряшова и Алексея Кардаша.
О детстве. В детстве я часто и сильно тосковал. Очевидно, началось это очень рано, продолжалось всю жизнь и всегда было заметно.
О современниках. Когда я начинал ходить, Пруст был ещё жив и дописывал «Поиски»…
О полноте. С тех пор — вечная борьба с этим телом, чтобы вернуть ему худобу как истинную сущность (воображаемое интеллектуала: похудание — наивный акт желания-быть-умным).
О социальных желаниях. Светское, домашнее, дикое — это ведь как раз три вида социального желания?
О письме. На протяжении веков писанный текст выступал как признание долга, гарантия обмена, подпись под какой-то репрезентацией. А сегодня письмо потихоньку идёт к отказу от буржуазных долгов, к перверсиям, к крайностям смысла, к Тексту…
О тавтологии. В тавтологии совершается двойное убийство — человек убивает рациональность, которая ему противится, и язык, который его подводит. Тавтология — это как бы кстати случившийся обморок, спасительная утрата дара речи; такая смерть (или же, если угодно, комедия) позволяет с негодованием «представить» права реальности по отношению к языку.
О надменности. Переходя в план дискурса, даже самая заслуженная победа превращается в отрицательную языковую ценность — в надменность. На себя я испытываю всего три вида надменности: надменность Науки, надменность Доксы (общепринятого мнения) и надменность Политического Активизма.
О самоубийстве. Подчас, живо озаренный каким-либо ничтожным обстоятельством и захваченный в порожденный им резонанс, я вдруг вижу себя попавшим в ловушку, запертым в
О ревности. Как ревнивец я мучим четырежды: поскольку ревную, поскольку себя в этом упрекаю, поскольку боюсь, что моя ревность обидит другого, поскольку покоряюсь банальности; я страдаю оттого, что исключен, агрессивен, безумен и зауряден.
О любовной аскезе. Поскольку я виновен и в том, и в этом (у меня есть, я нахожу тысячи причин им быть), я себя накажу, я попорчу свое тело: коротко остригу волосы, скрою за темными очками взгляд (способ уйти в монастырь), посвящу себя изучению сухой и абстрактной науки. Я буду вставать рано, чтобы работать, пока еще темно, как монах. Буду очень терпелив, чуть грустен, одним словом, достоин, как и подобает злопамятному человеку. Я буду истерически подчеркивать свою скорбь (скорбь, которую я сам себе приписываю) одеждой, стрижкой, размеренностью своих привычек. Это будет мягкое отступление, ровно то небольшое отступление, которое необходимо для нормального функционирования скромной патетики.
О встрече. Во встрече меня изумляет, что нашелся кто-то, кто все новыми и каждый раз безукоризненно удачными мазками завершает картину моего фантазма; я — словно игрок, от которого не отворачивается удача, сразу вручая ему крохотную деталь, завершающую собой головоломную мозаику его желания. Это последовательное раскрытие (и как бы проверка) сходства, согласия и близости, которые я (как полагаю) смогу вечно поддерживать с другим человеком, превращающимся в «моего другого»; я всецело (до дрожи) устремлен к этому раскрытию, до такой степени, что в общем и целом мое напряженное любопытство по отношению к встреченному человеку равноценно любви (именно любовь испытывает к путешествующему Шатобриану юный морейский грек, с жадностью наблюдая за малейшими его жестами и неотступно следуя за ним до самого его отъезда). В каждое мгновение встречи я открываю в другом — другого я: «Вам это нравится? Надо же, мне тоже! А это вам не нравится? И мне!» Когда встречаются Бувар и Пекюше, они не перестают в изумлении констатировать сходство своих вкусов; это, не трудно догадаться, настоящая любовная сцена. Встреча навлекает на влюбленного (уже восхищенного) субъекта ошеломление от сверхъестественной удачи.
О любви. Любовь — это нечто дионисийское, наподобие Броска костей.
О мифе гениальности. Классики утверждали, что гениальность — это продукт терпения. Ныне же считается, что быть гениальным значит уметь опережать время, уметь в восемь лет делать то, что обычные люди делают в двадцать пять. Оказывается, что это всего лишь вопрос экономии времени: речь идет только о том, чтобы двигаться немного быстрее, чем все прочие. Детство тем самым оказывается привилегированным возрастом гениальности. Во времена Паскаля детство считалось потерянным временем; задачу видели в том, чтобы поскорее с ним расстаться. Начиная с романтической эпохи (то есть с эпохи триумфа буржуазности), дело, напротив, идет уже о том, чтобы задержаться в нем как можно дольше. Отныне всякий взрослый поступок, совершенный в детстве (даже затянувшемся) свидетельствует о его вневременном характере, воспринимается как нечто чудесное именно потому, что совершен авансом. Завышенная оценка этого возраста свидетельствует о том, что его рассматривают как особый, замкнутый в себе возраст, обладающий специфическим статусом — статусом некоей невыразимой, неизъяснимой сущности
Про задачу литературы. Оригинальность лежит в самом основании литературы; лишь подчинившись её законам, я обретаю возможность сообщить именно то, что намереваюсь сообщить; если в литературе, как и в обыденной коммуникации, я стремлюсь к наименьшей «фальшивости», то мне надлежит стать наиболее оригинальным или, если угодно, наименее «непосредственным».
Зачем нужны мифы. Конечная задача всех мифов — сделать мир неподвижным; миф должен внушать и изображать такой мировой экономический порядок, где раз и навсегда установлена иерархия владений.
О роде Бартов. Последнее воплощение их потомства — моё тело. Родовая линия завершается существом никчёмным.
Автор текста: Ролан Барт.
Составители текста: Иван Кудряшов и Алексей Кардаш.
Чтобы поддержать проект и читать новые материалы первым подписывайтесь на наш Патреон.
